танцы вдвоем, странные танцы

***

Дай миру шанс Дай шансу — мир Когда дети цветов Вновь станут детьми Напой несколько строк И смотри, как все сплелось Из твоих длинных волос И моих долгих дорог Немного Нервно — Колыбельная для пацифиста ©

Софье — девять. Плед — колючий и пыльный, но без него слишком холодно. В комнате воспитательниц нет верхнего света, только лампа на столе и включенный телевизор. В девять часов — как по расписанию — после новостей начинается мелодрама. Для Сони здесь нет ничего необычного — знакомые пятна на обивке кресла, старые газеты, газовая плита и чайник с почерневшими боками, но сегодня вечером все иначе, потому что в кресле вместе с Соней сидит ее новая знакомая — Оля Волкова. — Подлить вам кипяточку, воробушки? — спрашивает Лариса Ивановна, отвлекаясь от сериала. Оля кивает, поднимая кружку с тумбочки, тянется и за сониной. Лариса Ивановна отходит к плите, и ее светлые, платиновые локоны, закрученные на бигуди, подрагивают при ходьбе. Ей около сорока, но в каждом движении ее сквозит усталость — от тяжелого рабочего дня, предстоящего ночного дежурства и в целом, по жизни. — Воспитательный процесс, конечно, вещь важная, но не в ущерб ужину, — бормочет она себе под нос, доставая из буфета кулек чего-то съедобного, и добавляет уже громче, — Вот, хотя бы баранок возьмите себе, не ложиться же на голодный желудок. Соня рада, что сегодня дежурит именно жалостливая Лариса Ивановна, а не старшая воспитательница Тамара Львовна, устроившая им с Олей сегодня головомойку вместо ужина. Оля, кажется, тоже рада: Соня не представляет, как Волкова может улыбаться воспитательнице с запекшейся кровью на губах — это же очень больно, она по себе знает. Загадка. Ольга вся — загадка: новенькая, влезающая в драки с решимостью рыцарей из старых фильмов и безрассудностью самых отчаянных хулиганов. Тамара Львовна не права — Оля не вздорная, и не лезет в драки первая, она просто не может пройти мимо. Вздохнув, Соня бросает виноватый взгляд на разбитую коленку Оли, наполовину скрытую пледом. Здоровой рукой Волкова размешивает сахар в кружке, макает баранку в чай — сладкий кипяток, если быть точнее, самого чая там уже давно нет. Посмотришь на Волкову — и словно бы этот вечер — самый обычный, но нет, он совершенно другой. С ней такое впервые. Проходит еще минут пять, и Соня не выдерживает: — Почему ты за меня заступилась? Оля смотрит в экран, не мигая, и взгляд у нее какой-то слишком взрослый, серьезный. — Потому что двое на одну — нечестно, да еще и старше. И тот твой рисунок, ну, кусок того, что удалось вернуть… очень красиво вышло. И еще… — Что? — у Разумовской сжимается горло — за нее никогда раньше не заступались, только воспитательницы. — Хочу с тобой дружить. Ты не против? Резкий вдох. Соня не может сказать ни слова, слишком многое бурлит внутри, как в кипящем чайнике, глаза начинает щипать. Она несколько раз кивает, пытается ответить, но вырвавшийся звук больше напоминает хныканье. — Хорошо, — Оля тактично не замечает ее дрожащего подбородка и подтягивает плед ей на плечи. — Значит, будем дружить. С окна дует, на улице — угольная февральская ночь. От пыльного пледа Соню тянет чихать, но она остается сидеть на месте, прижатая к теплому олиному боку, обжигает язык горячим напитком и отставляет кружку на тумбочку. На экране ссорятся парень с девушкой: девушка очень красивая, в бежевом плаще и с длинными пшеничного цвета волосами. Они ругаются и кричат друг на друга прямо на улице, как вдруг парень кидается на нее и крепко целует. — Так странно, — тихонько замечает Соня, — откуда он знает, хотела ли она его поцеловать сейчас или нет? Слишком внезапно все получилось… Так все делают? Оле уже почти десять, и она раньше жила в семье, а значит видела, как родители вели себя в подобных ситуациях, так что явно знает больше нее. — Нет, — хмурится Волкова, — так не делается. Он должен был спросить, и вообще не затыкать ее, она же его за дело ругала! Лариса Ивановна, слыша их разговор, улыбается краешком губ, но ничего не говорит. От кружек поднимается пар, баранки крошатся на зубах с глухим хрустом, тонко пахнут ванильным сахаром. — Закончится серия, и отведу вас спать, хорошо, воробушки мои встрепанные? Соня с сожалением соглашается. Она бы сидела тут всю ночь аж до завтрака — спокойно и тихо, и никто не задирает, но правила есть правила — спать надо у себя. До конца серии еще минут двадцать, и Соне наконец спокойно и очень комфортно. От пледа, чая и Оли. Они сидят рядышком, почти в обнимку — кресло не такое уж большое для двух девятилеток — и Соня не может поверить, что у нее наконец-то появилась подруга. От этой мысли в груди разливается тепло. Волкова не просто очень смелая и сильная, она — заступилась за нее. Она — как солнце гуашью в углу листа, как оранжевый цвет и одуванчики; лучше, чем яблочное повидло и подарки на новый год. Они сидят рядышком, почти в обнимку, и для Сони здесь нет ничего необычного — знакомые пятна на обивке кресла, старые газеты, газовая плита и чайник с почерневшими боками, но сегодня вечером все иначе, потому что в кресле вместе с Соней сидит ее новая, первая и единственная подруга — Оля Волкова.

***

Я наблюдаю, как сердце твое Прорастает июльской травой, Рвется сияющей кровью Через сады из разбитых камней. И города на горизонте Кружатся в огненном хороводе, И, не прощаясь, в самый последний раз — Возвращайся ко мне. Немного Нервно — С тобой ничего не случится ©

Ольге — шестнадцать. От пронизывающего мартовского ветра по коже ползут мурашки, но уходить не хочется. Крышу заливает насыщенно-розовое закатное солнце — завтра тоже будет холодно. Внизу сигналит машина, а в соседнем дворе роняют мусорные баки, и они гремят в тишине вечера. Волосы сидящей рядом Разумовской, растрепанные ветром, щекочут ей шею и скулы. Соня утопает в старом фиолетовом свитере; Оля же тонет в тупом болезненном чувстве в груди. Микрорайон теряет краски и выцветает, оставляя в паутине серых хрущевок и темных окон малиновые полосы заката и яркие сонины локоны. Соня быстро заштриховывает что-то в альбоме, пока не стемнело, но вдруг отрывается и поднимает голову от рисунка. — Пойдем завтра на развод мостов? — Пойдем, конечно, — Оля оборачивается на подругу, с сожалением смотрит, как та до крови кусает обветренные губы. — Только постарайся дз днем закончить, чтобы полночи не сидеть? — На четверг сочинение, а у меня опять работы прибавилось… — перехватив взгляд Волковой, Соня добавляет, — но я выделю время на сон, обещаю. Аж шесть часов. — Восемь. — Шесть с половиной. — Ладно. Умом Оля понимает, что не ей ругать Разумовскую за недосып — сама она подрабатывает, раздавая рекламки у метро, а Соня — интеллектом: сочинения, рефераты на заказ и даже контрольные по программе одиннадцатого класса. Хобби у нее тоже интеллигентные — рисование и шахматы, а Волкова сегодня швыряла людей на маты в своей секции борьбы. Они настолько разные, что иногда даже страшно — вдруг детская дружба не продержится долго? После занятий у Оли ноют все мышцы сразу, легче сказать, какие — нет. Соня это замечает: по напряжению в плечах или по каким-то своим каналам, недоступным простым смертным. Спрашивает, что болит. — Да новый тренер измотал, ничего такого, — Оля потягивается, выпрямляет затекшие ноги. — Новый? А со старым что случилось? Рассказывать не хочется, потому что ситуация крайне неприятная, а Соню хочется окружать только хорошими новостями. — Погнали его ссаными тряпками. Давно пора было, на него не один и не два раза жаловались девочки из младшей группы, но взрослые им не верили. Плюс, сначала это были наши, а когда он полез к «домашней», прибежало все ее семейство, и его начальство разом присело на очко. — Он что, приставал к этим девочкам? Оля кивает и пытается перескочить с темы на что-то более безопасное. — Теперь прислали нового, уж очень деятельный, устроил нам зачет нормативов вне очереди. — Ужасно, — выдыхает Соня, и имеет в виду она явно не нормативы. — А ты…? — Конечно, нет, — Волкова трясет головой в неверии. — Такие, как он, не связываются с теми, кто может дать отпор. Соня не выглядит убежденной. — Я могу за себя постоять, — добавляет Оля, — по мне сразу видно, что мне защита не нужна. Должно быть, что-то в ее тоне обижает подругу, потому что в ответ она прикусывает нижнюю губу и спрашивает: — А мне нужна, да? — Да, — честно откликается Ольга. — Ты, Сонечка, как индикатор: порядочные парни хотят тебя защитить, а, мягко сказать, непорядочные, которых количественно больше — хотят обидеть. Пока недовольная Разумовская обдумывает ее слова, Олю прошивает холодом. Не в первый раз и не в последний, но ей так страшно за эту светлую, солнечную девушку, ей страшно, что ее свет могут затушить. — Вставай. — Чего? — Соня откладывает блокнот с карандашом и поднимает на нее взгляд. Ольга встает первая, протягивает руку. — Давно надо было, это я протупила. Вставай, будем тебя учить самообороне. — Прямо сейчас? — Соня, смирившись, поднимается и вслед за Олей отходит подальше от края крыши. — Ага, — Волкова окидывает ее взглядом, на этот раз — строго профессиональным, а не безнадежно влюбленным. Сто шестьдесят сантиметров тонких конечностей, веснушек и бледной кожи. Оля отстраненно думает, что к концу месяца нужно будет накопить Соне на перцовый баллончик — только не обычный, где концентрация слишком щадящая, а тот, что от бешеных собак — он сильнее, и с синей краской — для удобства отлова. — Хорошо, сначала база. Если улица безлюдная, не тратим много сил на крик о помощи. Сорвется голос, собьется дыхание. Если рядом машины, бьем стекло камнем и запускаем сирену, это действеннее. Часто они проигрывают в голове определенные сценарии, и ожидают от жертвы определенного поведения. Разбей паттерн, и половина будет сбита с толку; злобное шипение или даже рычание — на что хватит фантазии. Про ключи ты и так знаешь, только не держи их между пальцами, иначе железки могут попасть тебе по суставу при ударе. Ты зажимаешь их в кулаке, как нож, лучше острым концом вниз, но можно и вверх, если так удобнее. — Для ключей нужна квартира, — замечает Разумовская. — Будет, Сонь, — обещает Оля. Ее и саму уже достало отсутствие личного пространства, сил нет, но какие у них варианты? — еще пару лет потерпим, и будет. — Я знаю. Ты уже думала, например, над мебелью? Цветом стен? — Не отвлекайся, Сонь, интерьеры успеем потом обсудить. Важно: не старайся ударить нападающего в пах. Именно этот прием западает в память из фильмов и пособий, поэтому эту зону они будут защищать в первую очередь. К тому же, легко потерять равновесие уже после удара ногой в пах, а это точно не поможет. Еще есть уши — если противник без шапки, конечно, — Оля подходит ближе и кладет ладони по обе стороны от лица Сони — кожа под пальцами холодная и мягкая, волосы пушистые. — Но удар должен быть резким и сильным, чтобы оглушить и дезориентировать, понимаешь? Соня, посерьезнев, кивает, взгляд у нее нечитаемый. Оля опускает руки, откашливается, гонит прочь посторонние мысли и такую бессмысленную сейчас нежность. — Если вдруг удар вышел слабый, можно добавить: дернуть нападающего со всей силы за уши вниз и на себя, а потом — пинок коленом по голове. Вообще удары лучше наносить ребром ладони — так ты себе ничего не повредишь, а бить можно по кадыку или по носу, а если обе руки свободны, попробуй вонзить большие пальцы ему в глазницы, как бы завинчивая их внутрь. Сбросить твои руки будет сложнее, если остальными пальцами схватишься за угол нижней челюсти рядом с ухом. — Я все это сейчас не запомню, — предупреждает ее Соня. — Я знаю, мы будем это повторять, и не один раз, я просто пересказываю самое главное, — Оля закатывает рукава зеленого свитера до локтей, отступает на шаг. — Теперь захваты. Освободиться от переднего захвата можно резким ударом противнику в подбородок, снизу-вверх. Высвободиться из локтевого захвата сзади сложнее. Надо бить изо всех сил пяткой в голень нападающего. Еще есть мизинцы, они самые слабые пальцы, заломив их в стороны, можно вырваться. Резким движением, под углом к ладони. Их легко сломать, а даже если нет — боль будет неописуемая, и нападающий обязательно разожмет руки. Попробуем их на практике отработать, хорошо? Оля выше ее на полголовы и еще продолжает расти — разница в росте не критичная, но позволяет провести показательный удушающий захват сзади, из которого Соня с горем пополам выбирается, заломив Волковой мизинцы. — Не больно? — тут же оборачивается, блестя взволнованными синими глазами. — Нет, Сонь. Не сдерживайся, я скажу, если перестараешься. Ты должна переправить страх в злость, потому что страх в подобных ситуациях — плохой советчик. Они продолжают — должно быть, со стороны они выглядят, как танцующие. Шаг назад, наклон, руки в правильной позиции. Рваные взмахи и учащенное сердцебиение. Гудки машин вместо музыки, странные движения странных танцев. Они продолжают, пока сумерки не ложатся на крышу сплошной чернильной пеленой, горизонт не теряет все теплые краски и не наливается свежим синяком с редкими точками звёзд. Они не танцуют, но это почему-то чувствуется именно так.

***

Так блестит вода, Когда лунный луч превращает ее в сталь. Так поет стрела, Когда тисовый лук выпускает ее в цель. Все, что не убивает меня — Делает меня светлей. Немного Нервно — Светлей ©

Софье — пятнадцать. Когда Тамара Львовна показывает ей путевку, вместо радости, вполне заслуженной, Соня чувствует только страх. «Без Оли я не поеду.» Они никогда не расставались дольше, чем на один-два дня, из-за соревнований или олимпиад, и экспериментировать не хочется. Разумовская редко настаивает на чем-то: обычно ей не хватает сил и смелости спорить со старшими, но в этот раз она не сдается, и несколько дней молчаливой осады заставляют директрису пойти на поводу у своей лучшей ученицы и разменять одну путевку в лагерь для одаренных детей на две — в обычный. Ни уговоры, ни угрозы не помогают: в первых числах июля Соня и Оля с победным видом загружают общий чемодан в автобус и едут в летний лагерь — в невероятную глушь, зато к озеру. Жилые корпуса давно просят ремонта, но, в сравнении с их детдомом, выглядят не худшим образом. Особенно радует то, что в комнате, кроме них, не десять девчонок, а всего две, тоже петербурженки. Лера Макарова и Юля Пчелкина. Когда Соня видит их в первый раз, ей кажется, что они встречаются, а когда однажды не вовремя входит в комнату — убеждается своими глазами. — А я сразу поняла, — хмыкает Оля, когда Соня делится с ней этим открытием. — Смотрели друг на друга, как на рассвет. Они сидят на ступеньках у главного корпуса под балконом, дождь мягко барабанит по растрескавшемуся асфальту. В воздухе витает запах грозы, но вспышек молний не видно, дождь самый обычный, летний и освежающий. Соня думает о том, что их соседкам очень повезло — они есть друг у друга, и им не приходится гадать, любит ли их кто-то или нет — все и так понятно. Сонина жизнь была бы гораздо легче, если бы она знала на сто процентов, что Волкова ее любит так же сильно, как она ее. Оля — ее лучшая подруга, ближе, чем сестра, но это все равно не то же самое, так? — О-о-оль, — тянет Софья, — ну пойдем купаться, мы ж тут не на месяц. — В дождь? — Оля приподнимает бровь, стараясь не улыбнуться. — Поразительный ты человек, Разумовская: в жаркие дни — в воду не затащишь, а в сырость — сама рвется. Все верно, но не говорить же ей, что когда пляж под завязку набит гогочущими подростками, Соня даже в шортах чувствует себя голой, а сейчас все сидят по комнатам, можно спокойно поплавать. Она поднимает на подругу умоляющий взгляд, поджимает нижнюю губу, и Волкова тут же сдается, ворча себе под нос что-то о простуде и коварных манипуляциях. Пляж абсолютно пустой, ветер и мелкие волны гоняют у берега чей-то полусдувшийся мяч. Когда они добираются до воды, их одежда уже насквозь мокрая от дождя, и раздеваться большого смысла нет, но Соня все равно стягивает платье через голову, оставаясь в одном белье — чтобы доказать самой себе что-то, что она пока не может сформулировать. — Теперь твоя душенька довольна? — зайдя в воду по пояс, Ольга откидывает голову назад и подставляет лицо дождю. Как завороженная, Соня смотрит, как капли стекают по ее загорелой шее до ключиц и… Стоп, достаточно. — Почти, — Разумовская выжидает правильный момент, а потом одним точным толчком топит Олю, и по тому, как легко у нее это получается, ясно, что догадливая Волкова ждала нападения. Она хватает Соню за руку и утягивает за собой под воду. Вода в озере — даже в проливной дождь — ощутимо теплее, чем в Финском заливе, успела нагреться за неделю удушливой жары. Дышится легко, все смешивается — под водой и над водой, в свинцовом небе и в серебряном зеркале озера — повсюду брызги, хохот и хитрая Волкова, вспомнившая, что Соня боится щекотки. Они дурачатся на мелководье, путаясь в длинных сониных волосах, тяжелых и медных от воды. Выбираются на берег с посиневшими губами и сморщенными подушечками пальцев, тяжело дышащие и растрепанные. — Надо скорее в комнату, замерзнем же, — Оля быстро надевает мокрую футболку, морщится на холодном ветру, тянется за шортами. Из них двоих чаще простужается Соня, но прошлой зимой, когда Волкову подкосил грипп, она испугалась не на шутку. Соня помогала подруге, как умела: сидела рядом в медицинской палате, носила чай из столовки, заставляла спать и есть вовремя. Оля, в свою очередь, хрипло посмеивалась, что Разумовская, хотя сама постоянно забывает про еду и сон, отлично справляется с ролью нянечки. Одевшись, они бегут к жилым корпусам, держась за руки — тренированная Оля немного впереди. Чуть не сбив с ног вожатую у самого входа, они влетают на второй этаж — мокрые и заледеневшие, хохочущие. Вода с одежды и волос льется на коврик перед входом. Соседок в комнате нет: Лера и Юля, должно быть, смотрят внизу документальный фильм со всеми остальными. Везет им, они обе такие красивые — и не поймешь, кому повезло больше. Оля тоже красивая — как Эсмеральда — живая, яркая и темноглазая; гибкая и сильная, как змейка, а ее, Соню, за что любить? За способности к математике? Она бледная и слишком рыжая, да еще и в крапинку, кому такое понравится? Задумавшись, Соня не сразу замечает, как Оля подходит сзади с сухим полотенцем и начинает растирать ей плечи. — Душевые заперты, и там какие-то звуки странные, поэтому давай пока так, — второе полотенце она отдает Разумовской, и та старается не налажать с ответной услугой. Кожа от жесткого полотенца моментально краснеет и нагревается, жар с шеи и плечей переходит выше, на щеки. Олины глаза напротив — теплые и шоколадные, искрящиеся… нежностью? Разумовская переводит взгляд ей за спину, пока руки механически растирают полотенцем замерзшие конечности подруги. Отогревшись, Волкова отходит к шкафчику за сухим свитером для Сони и спортивной курткой для себя. Разумовская разочарованно вздыхает. Момент упущен. К обеду дождь прекращается, а вечером во дворе разводят большой костер. Младшие отряды отводят спать к девяти тридцати, средние — к десяти, и в половину одиннадцатого на улице остаются только самые старшие и вожатые. Разумовская разрывается между желанием уйти в комнату и рисовать до полуночи, где ее бы никто не трогал, и желанием посидеть у костра еще, вместе с Олей. Вожатые то и дело убегают к своим отрядам — в третьем дерутся, у мальчика из пятого кровь носом пошла, девочку из второго тошнит. Большая часть их отряда успевает разбрестись по кустам, кто с пивом, кто с сигаретами, а кто — по парочкам. Соня смотрит на тлеющие угольки, яркие, как самоцветные камни, неосознанно переживая свои самые ранние и самые смутные воспоминания — пожар, в котором, судя по рассказу воспитательниц, погибли ее родители. Иногда ей кажется, что она придумала себе это воспоминание, подглядела в каком-то фильме, потому что дети в четыре с половиной редко могут запомнить что-то подобное. Ее рефлексию прерывает высокий кудрявый парень из старшего отряда, Игорь, кажется. — Мадам, не согблагв… соблаговли… собла-го-во-ли-те ли вы выпить пива в нашей блистательной компании? — заплетающимся языком произносит он, кивая на друзей, сгрудившихся с другой стороны костра. Соня неосознанно поворачивается к Ольге и замечает такой взгляд, направленный на Игоря, что сама трезвеет, хотя не пила ни капли спиртного. — Понял-принял, хорошего вечера, — пацан, растеряв запал, поворачивается на пятках и, покачиваясь, уходит к своим. Волкова ничего ей не говорит, но ей и не нужно — Соня придвигается ближе, и Оля накрывает ее спину половиной своей спортивной кофты, приобнимая ее одной рукой — снаружи теплее не становится, кофта не очень плотная, зато внутри, под ребрами разливаются солнце и мед. В этом феномен Ольги Давидовны Волковой — она никогда не грубит лично ей, но со стороны такой кажется, хотя Соня понимает, что в некоторых ситуациях иначе никак. Простой пример: пьяница в электричке, с которым невозможно вести себя вежливо, но стóит Оле гаркнуть на него, начать нести бред или кукарекать, и он обзовет ее психованной и уйдет, а иначе стоял бы дальше и цеплялся. — Меня комары сейчас сожрут, — жалуется Соня. — Пойдем спать? Они возвращаются в комнату и включают лампу на прикроватном столике, набросив на абажур простыню, чтобы приглушить свет. Лера и Юля спят, будить их не хочется, а вот посидеть в тишине еще немного, без комаров и суеты — совсем другое дело. Соня чувствует на щеках отблеск жара от костра, хотя в спальне достаточно прохладно. Оля переодевается в футболку для сна и приносит из тумбочки расческу. За день волосы Разумовской спутались прямо в косичках, яркие прядки переплелись между собой, и без помощи со стороны расчесать их гораздо сложнее. Прикосновения к голове всегда действуют на нее успокаивающе, и такая привилегия — подстригать, трогать и заплетать непослушные рыжие волосы — лет с двенадцати есть только у Оли. Соня честно пытается выкинуть из головы все события сегодняшнего дня и просто расслабиться под ловкими руками подруги, но воздух в комнате звенит напряжением, чем-то невысказанным и зыбким, как тонкие гудки далеких поездов летней ночью. — Может, ты хотела с ним провести время? — вдруг спрашивает Оля тихо, чтобы не потревожить соседок. — Ну, с Игорем? — Нет, — Разумовская машинально дергает головой и приглушенно ойкает, когда расческа застревает в волосах. — Почему ты так решила? — Ну, он… привлекательный. Кажется, — Оля шумно сглатывает. Она сидит за спиной у Сони, поэтому та не может прочитать выражение ее лица. — Мне не понравился. Она молчит с минуту, а потом тихо добавляет: — Мне вообще… — Что? — Оля откладывает расческу и утыкается подбородком в плечо Разумовской. Летом Соня физически не может спать в чем-то, кроме безрукавок, и контакт кожи с кожей обжигает, по предплечью и лопаткам в панике разбегаются мурашки. — Ну, парни. Не очень нравятся. Ольга согласно угукает, не перебивая ее. — Ну скажи что-нибудь? — просит Разумовская, разворачиваясь на кровати так, чтобы видеть лицо подруги. — А то мне кажется, я сказала что-то не то. — Могу только согласиться, — Волкова пожимает плечами, голос у нее не в пример спокойнее и ровнее. — Осталось понять, нравятся ли тебе, как и мне, девушки, или вообще никто не нравится — это тоже нормально. «Ты,» — пульсирует у Сони в голове, — «мне нравишься ты.» — Не знаю, — отвечает она вместо этого. — Сложно. — Я в любом случае на твоей стороне, ты же знаешь, да? — Ольга откладывает расческу подальше и снова садится сзади Разумовской, чтобы заплести ей свободную косу перед сном. Перебирает рыжий водопад волос руками, пропускает сквозь пальцы. — Я знаю, Оль, — ей очень не вовремя хочется плакать. — И я тоже. На твоей стороне. Когда волосы приходят в относительный порядок, и Оля собирается перебраться на свою кровать, Соня выпаливает: — Слушай, а что если… Можем мы, пожалуйста, сдвинуть кровати? Не хочу спать сегодня одна, да еще в чужом месте. Волкова моргает раз, другой. И она права: они спали так раньше во время грозы, в глубоком детстве, но Соне сейчас это физически необходимо. Хочется почувствовать себя в безопасности, хочется тепла — а это возможно только с Олей. — Может, мы притворимся, что сейчас гроза? И двигать мебель не запрещено — вот, Лера с Юлей свои перетащили, и вожатым пофигу. — Да, точно, — Оля прищуривается, ее теплые глаза искрятся смехом. — Я даже слышу раскат грома. Очень страшный. В четыре руки они толкают кровать Разумовской к окну, чудом не перебудив соседок и половину лагеря. Игра стоит свеч: когда выключается свет, и Волкова укладывается сзади, обнимая ее поперек груди, Соня с трудом удерживается от постыдно-счастливых мурлыкающих звуков. Ее щеки все еще горят, и костер тут уже не при чем. Сегодня у них, кажется, ночь откровений, и Разумовская решает последовать известному совету. Никогда не сдаваться, позориться до конца. — Олечка, — зовет она в темноту и тишину. — Ммм? — А ты раньше целовалась? — Нет, — удивленно отвечает Оля. — Мы же всегда вместе, думаешь, ты бы не узнала? — А хочешь попробовать? Молчание. Разумовская не оборачивается, только считает, загибая пальцы. Один. Два. Три. Четыре… — Ну, хочу. Давай. Соня разворачивается к ней лицом, путаясь в одеяле. Потом обе садятся — момент слишком важный. Соня не видит ни олиных глаз, ни даже очертаний — в Питере сейчас белые ночи, но лагерь слишком далеко, тут тьма кромешная, и даже луна за облаками спряталась. Никто из них не додумывается включить лампу. Первое касание губами такое легкое и осторожное, что Соня его едва чувствует; замечает только потому, что ожидала. Волковой темнота нипочем — в оправдание своей фамилии она двигается медленно и уверенно, как ночной зверь, ни одного лишнего жеста: одной рукой придерживает Соню за талию, другую кладет на щеку, поглаживая скулу большим пальцем, пока Разумовская слепым котенком тычется вперед, не различая перед собой ничего, путается пальцами в ее коротких волосах. Второй раз все тоже достаточно целомудренно: это точно можно считать поцелуем, но французским там и не пахнет. Может, так даже лучше — все органы чувств у Сони работают на пределе, сердце стучит в горле, эмоций и так слишком много. — Мне понравилось, — глухо замечает Ольга, отстранившись. — Мне тоже, — Разумовскую вдруг прошивает пугающая мысль, и она не может ее не озвучить, — но мы же все еще подруги? Ничего не поменялось? Она с ума сойдет, если все разрушится из-за такой мелочи. Дружба с Олей — константа и самая светлая часть ее жизни. Этого просто не может случиться. — Конечно! — отрывисто выдыхает Волкова. — Лучшие подруги. Даже не сомневайся. Идем спать, Сонь. Они снова ложатся рядом. Еще ближе, чем до этого, еще теплее. Разумовская отворачивается к окну, потому что у нее на губах до сих пор горит отпечаток этого поцелуя — неотвратимый, вплавленный в вечность и в тишину июльской ночи.

***

Когда ты устанешь от слез и пуль — Стрелять в врагов, казнить друзей — Иди ко мне. Иди ко мне и смотри: Нет ничего кроме любви. Здесь нет ничего кроме любви. Немного Нервно — Нет ничего кроме любви ©

Ольге — шестнадцать. Она не знает, кем хочет стать после выпуска, и хотя за окном сентябрь, это решение висит над ней дамокловым мечом. Вариантов масса, от кулинарного техникума до военной службы — не зря же родители хотели отдать ее в военную академию имени Буденного, но не успели. У Сони сомнений нет — она хочет в МГУ на информатику, но Иннокентий Константинович, их учитель информатики, придерживается другого мнения. Это так несправедливо: Сонечка всегда бежит на этот урок вприпрыжку, боится пропустить хоть слово, все записывает, а этот козел отвечает ей подозрениями, что она списала код у кого-то из одноклассников — хотя никто из этих дурней даже близко не разбирается в программировании на сонином уровне. Этот козел еженедельно говорит ей, что это мужская профессия, что женщин там мало, и идут они на технические специальности, чтобы мужа найти. Однажды классе в девятом Волкова не выдержала и спросила: «а может, на технических специальностях мало девушек, потому что такие как вы их вот так отваживаете?», за что получила выговор от директриссы и едва вытянула тройку в четверти. Соня потом слезно просила ее больше так не делать — предмет она любила искренне, а придирки Иннокентия Константиновича терпела с ангельским спокойствием, хотя Оля видела, что подругу они расстраивают. Новый урок — новое цирковое представление. Соню снова пугают тем что на информатике девушкам делать нечего, и ей стоит выбрать что-нибудь более простое, потому что, если она не поступит сразу, то «все прекрасно знают, каким местом красивые девушки зарабатывают в Москве», и Оля уже хочет возмущенно осадить учителя, и плевать на выговор, но… — А я вот поступлю, — вдруг начинает Соня. Она сидит, опустив голову в тетрадь и смотрит перед собой, но в ее сжатых кулаках и напряженной позе чувствуется столько силы и упорства, что слова застревают у Волковой в горле. — А что касается девушек, Иннокентий Константинович, предположу, что вы при всем желании не могли собрать достаточное количество статистических данных, чтобы делать такие выводы с высокой степенью вероятности. Названный вами признак характеризуется сильной вариативностью, и исследовательская группа должна быть очень большой, а вы, как человек семейный… — она многозначительно пожимает плечами. Румянец пылает на щеках Разумовской перекрывая золотые веснушки, тонкие пальцы художницы мнут край тетради — она прекрасна, как разгневанная Фемида, богиня правосудия. «Я люблю тебя,» — думает Оля и едва удерживает слова на кончике языка, они рвутся наружу, и сказать это вслух важнее дыхания. Иннокентий Константинович окидывает Соню раздраженным взглядом, но спор не продолжает, возвращаясь к диктовке кода. Когда урок заканчивается, красная от волнения, но решительная Разумовская вылетает из кабинета информатики первой. — Я люблю тебя, — выпаливает Оля, догнав ее на лестнице. — И я безумно тобой горжусь. Ты даже не представляешь, как сильно. — Ты…? — Да. Соня, кажется, совсем не дышит. Только смотрит широко раскрытыми глазами, и вблизи Оля видит, как расширяются ее зрачки на синей радужке. Из коридора слышны крики и топот, начинается перемена; Соня хватает Волкову за руку и ведет за собой к актовому залу. Он ожидаемо закрыт — ни концертов, ни репетиций, зато задние двери за кулисы и в гримерку иногда забывают запереть. Войдя, они прикрывают за собой дверь и некоторое время молчат. — Давно? — отрывисто спрашивает Разумовская. На ее лице и рыжих волосах лежат яркие отсветы от красного занавеса, руки нервно сжимают ремешок школьной сумки. За кулисами пыльно и так тихо, что Волкова слышит собственное сердцебиение в ушах. — Давно. Не знаю точно, когда. «Кажется, что всегда.» — Я тоже. Тоже давно, — она зажмуривается, словно испытывает физическую боль, а потом делает шаг вперед. Остановившись прямо перед Олей, выдыхает, не открывая глаз, — можно? В ее голосе и позе сквозит столько доверия, надежды и сомнений, что горло Волковой сжимается. Она берет сонино лицо в ладони — те предательски подрагивают — наклоняется и целует ее. От первого же касания губ Соня замирает, нервная энергия в ее теле тает, превращаясь в чувственную, расслабленную отзывчивость — две химические пробирки меняют цвет при смешивании. Соня отвечает, цепляется руками за плечи, словно Волкова может сейчас куда-то сбежать. Словно она хоть когда-нибудь могла этого хотеть. Оля улыбается в поцелуй, скользит ладонями по острым лопаткам и спине Разумовской, притягивает ее ближе. Когда воздух заканчивается, Оля осыпает мелкими поцелуями ее щеки и кончик носа, видит ответную улыбку. Сердце стучит в ушах. Отстранившись, Волкова вспоминает кое-что важное. — Кстати, пока не забыла: ты знаешь, кто такая Ада Лавлейс? Пока этот придурок на тебя ворчал, я загуглила. Ты можешь себе представить, она создала первую вычислительную машину, начала эру компьютерных программ, представляешь? И это в первой половине XIX века! Первая программистка! — Да, я знаю ее, — мягко улыбается Соня. — Но мне приятно, что ты загуглила, чтобы меня поддержать. — Я так сильно тебя люблю, — снова вырывается у Оли. Сказав один раз, она не может остановиться: голова кружится от мысли, что вся нежность, восхищение и привязанность, которые она испытывает к этой невероятной девушке, взаимны. — Я тоже тебя люблю, Оль, — Разумовская обвивает ее шею руками и утыкается носом в скулу, рваным дыханием щекочет шею. Невозможная и родная — вся она, до последней веснушки. — Очень люблю. Они разные: Оля читает «Гарри Поттера» и бьет людей в спортивной секции. Соня состоит из компьютерных кодов, итальянского Возрождения, шахматных партий и математических формул. Она соблюдает порядок в платяном шкафу и на столе, красиво рисует и боится знакомиться с новыми людьми. Оля — ровно наоборот. Они разные: Оля — маленькая разбойница, а Соня — отважная Герда. И это другая сказка — та, в которой Кай, если когда-то существовал, забыт в заколдованном замке, и где осколки волшебного зеркала можно растопить теплотой любимых рук. Они разные, но сердце Оли — спелый гранат, и он трескается, истекая живой рябиновой кровью: от переполняющей ее нежности, от ласкового взгляда Сони и от того, как правильно смотрятся их переплетенные пальцы в темноте за кулисами.