Привет тебе, солдат!

Они возвращаются в черной машине с тонированными стеклами. А когда-то уезжали в машине белой, с открытым верхом, и все им аплодировали, кидали цветы. Конец парада. Были слезы и цветы, остались только слезы. Хорошо, что стекла тонированные, Райнеру ничего не хочется видеть, не хочется ничего видеть подольше, может быть, даже никогда. А тот парад, если так подумать, лучшее, что в его, Райнера, жизни и было. Пик спит, положив голову на его плечо, Зик едет рядом с водителем, а Райнер рассеянно думает, что машина маленькая. Будь здесь Бертольд, Энни и Марсель, им не хватило бы места. Их родители сразу все поймут. Почему машина такая маленькая? Пик вздыхает во сне, мягкая, нежная, Райнер хотел бы ее погладить, но боится разбудить. Зик говорит: — Вот мы и снова дома. Голос у него мягкий, негромкий, Пик не просыпается, а Райнер не реагирует. Еще на корабле у него начал резаться зуб мудрости, и теперь болит горло, боль отдается и в ухо, припух лимфатический узел, и иногда Райнер давит на него, чтобы убедиться в чем-то. В чем? Зуб еще болит? Райнер еще жив? Он едет домой. Ему хочется газировки, холодной и сладкой крем-соды. И Райнер даже не уверен в том, что помнит ее вкус. Они выходят из машины. После чистенького, беленького порта под сверкающим солнцем, где большие корабли, похожие на игрушки, качались на синем море, гетто Ребелио кажется помаркой в тетради отличника. Все было так аккуратно, но на белом и строгом разносится грязно-серое пятно. Их встречает отец Энни(они совершенно непохожи, отец у нее приемный, он чернявый, коренастый, а Энни — хрупкая и почти до призрачности белая), мать Бертольда (отец его, при всем желании, прийти бы не смог, он парализован — травма на производстве), родители Пик (оба изумительно похожи на нее и друг на друга), бабушка и дедушка Зика (которых он обожает так сильно, как только можно обожать двух скучных стариков). И его, Райнера, мама. Она тоже здесь. А она постарела, совсем седая, кутается в старое, синее пальтецо посреди лета. И эта ее манера все время мерзнуть. Райнер языком трогает саднящий зуб. Там, под десной, он готовится к тому, чтобы вылезти из ее плоти. Как ребенок. Забавное сравнение, даже отвратительное немного. Такое понравилось бы Бертольду, но Бертольда больше нет. Мама Бертольда смотрит на Райнера, пальцы ее сжаты. Она его ненавидит, она такая бледная, губы трясутся. А он ее мальчика не сохранил. И дочку господина Леонхарта тоже, но тот стоит спокойный. Он пожимает Райнеру руку, говорит: — С возвращением. А Райнер говорит ему: — Не теряйте надежды. Для матери Бертольда у Райнера таких утешительных слов нет, так что он проходит мимо, к собственной матери. Родители принимают Пик в объятия, они плачут, а Пик остается спокойной. Ее вялые руки гладят их по волосам, таким же волнистым, густым и темным. — Мама, — говорит Пик. — Папа. Все хорошо. Я дома. Мама Райнера его не узнает. Немудрено: увозили ребенка — привезли взрослого мужика. Из-за маминой спины выходит маленькая девочка в белой форме. Большие, темные глаза, крошечный носик, широкое, скуластое личико. Райнер ее не сразу узнает, а она бежит к нему с криком: — Кузен! Он машинально подхватывает ее на руки, и говорит: — Габи. Как ты выросла, малыш, я помню тебя совсем крошкой. Габи утыкается головой ему в шею, попадает по воспаленному лимфатическому узлу. Это больно, но такая боль — хорошая. — Ты мой герой! Я стану как ты! Унаследую Бронированного! — Да, — говорит Райнер. — Мой младший товарищ, надеюсь, учишься ты хорошо. Но ему вдруг хочется опуститься с ней на асфальт и заплакать. Вместо этого Райнер оставляет на лбу Габи короткий поцелуй, ее это смешит, как смешило, когда она была младенцем. Как же быстро они растут. — А как ты меня узнала? Ты была совсем маленькой, когда я уезжал. — Военный, красивый-здоровенный, — тараторит Габи. Пик тихонько смеется. — Ты будешь нести меня всю дорогу? — спрашивает Габи. — Да, — говорит Райнер. — Ты очень легкая. Я носил вещи и потяжелее, чем ты, малыш. — Ну, — говорит Зик. — Созвонимся, Райнер. А Райнер и забыл, что существует телефон. Если упереться языком прямо в зуб и долго давить, боль отступает, но вскоре все равно возвращается. Дома ждут тетя и дядя, они накрыли на стол. — Мы не знали, Райнер, чего ты захочешь. Наготовили всякого, — говорит тетя Шерри. Дядя Ганс говорит: — Но, если что, можем куда-нибудь сходить. Только недалеко, мы-то еще пока не почетные марлийцы. Мама так и молчит. Райнер отпускает Габи, и она пулей летит к столу — аппетит у нее что надо. В темной прихожей Райнер закрывает глаза и стоит, пытаясь унять ноющую боль, давит и давит языком на десну. Мама тоже стоит. И вдруг Райнер видит в ее глазах слезы. Она разочарована? Но мама обнимает Райнера, синенькое пальтецо падает на пол, и она на него наступает. — Живой, живой, живой, — твердит мама. — Ты живой, Райнер! Она целует его в щеки и лоб, и лицо у него быстро становится мокрым от ее слез. Райнер не знает, как на это реагировать. Спектакль закончился, он больше не обаятельный паренек, персонаж романа о никогда не унывающих героях. Но уже и не тот злой и плаксивый мальчик. Райнер обнимает маму и утыкается носом в ее макушку, пахнущую мылом. Почему-то ему вспоминается клубничный запах, исходивший от Кристы Ленц. Мама плачет все громче, но тетя с дядей делают вид, что не слышат этого, они шумят тарелками, бестолково переставляют их с одного места на другое. — Мама, — говорит Райнер. Она тут же вскидывается, смотрит на Райнера глазами, полными слез. — Какой ты у меня вырос красивый, какой сильный, а еще живой, настоящий. Живой мальчик. Нет, нет. Она хватает его плечи, мнет ткань белого плаща. — А уезжал — была такая маленькая форма, маленькая форма для маленького мальчика. Теперь ты — мужчина. Райнер не знает, что ей ответить. И правда, наверное, удивительно так и не увидеть, как вырос твой сын. — Пойдем ужинать, мама, — говорит Райнер. Но есть он не может, болит зуб. Габи рассказывает ему, как учится, и что с ней происходит, и про ее дружочка по имени Фалько, которого она, в то же время, ненавидит, но обожает, и он такой трогательный. Райнер ковыряет вилкой в тарелке и слушает. Ему нравится голос Габи, и ему совершенно точно не хочется, чтобы с Габи случилось то же, что и с ним. И, в то же время, есть ли в этой жизни лучшая участь, чем погибнуть за свою Родину. Чем отдать ей всего себя, сгореть, исчезнуть и стать еще одним пустым гробом под памятником с большой, белой звездой. Выше этого ничего нет. Родина — это не просто слово, Родина — это не мама и папа, друзья, центральное отопление, водопровод и школа с больницей. Родина это то, что делает тебя человеком. Так что, да, Габи стоит поступить именно так, учиться хорошо и унаследовать Бронированного. Но почему тогда думать об этом так больно? — Габи, отстань от Райнера, — говорит тетя Шерри. — Он устал с дороги. Ты еще успеешь его достать. А мама говорит: — Райнер, мы тут ремонт сделали. Пенсия была большая, на все хватило. Ты не заметил? Обои смотри какие, люстра, пол новый положили. И в твоей комнате тоже сделали. Мы так тебя ждали. Я так ждала. Я знала, что ты вернешься. Я просто это знала. Занавески, смотри какие, кружевные. Райнер смотрит: и вправду, ремонт. Обои другие, красивые, белые-белые с красными розами (ему вспоминаются нашивки полицейских на Парадизе). Розы немного блестят и выглядят совсем как настоящие, у них длинные, зеленые, сочные стебли. Пол кафельный, его, наверное, легко мыть. Бежевая плитка, максимально нейтральная, симпатичная, а если поелозить босыми ногами, то, наверное, будешь скользить. Потолок выкрашен заново. А люстра — из тяжелого свинцового стекла, такую сложно достать, это же почти как хрусталь. — Смотри, смотри, Райнер, нравится? За эту люстру, и эти обои, и эти кружевные занавески Райнер убил столько людей? За эту люстру, почти хрустальную, ему отрезали руки и ноги. — Хороший ремонт, — говорит Райнер. Родина — это не слово, не пенсия, не возможность выйти за пределы Ребелио. Родина это то, за что тебе отрезают руки и ноги. То, за что ты отрезаешь руки и ноги другим. Это больше, чем ты, это стоит тебя и таких как ты. Прогрессивная поступь истории простит тебе предательство друзей, простит тебе убийство беззащитных, она простит тебе все, но только не сомнение. Зуб болит сильнее, и Райнер говорит, что он пойдет спать. Заснуть тоже не получается. Его комната совершенно другая, странная, чистая, необжитая. Будто он остановился в отеле. Райнер лежит на кровати, и спина его постепенно расслабляется. Как это приятно. А Бертольду так уже не полежать. И Энни, наверное, тоже. Марселю уж конечно. Умер. Спит самым глубоким на свете сном. Давным-давно умер. Остался один Райнер, и у Райнер режется зуб — саднит и саднит. Заканчивается все тем, что он идет к маме в комнату. Мама уже спит, и он долго стоит в дверях, а потом все-таки зовет: — Мам! Она вскакивает с криком. Наверняка ей много раз снились подобные кошмары. Мама прижимает руки к лицу, потом, справившись с шоком, быстро включает свет. — Это я, — говорит Райнер. — У меня болит зуб. Она почему-то плачет, а потом идет на кухню греть для него теплое молоко. *** Утром Райнер первым делом принимает горячую ванну. Как же он от этого отвык. Зуб, правда, начинает болеть еще сильнее — усиливается кровоток, кровь напирает, зуб болит. Мама готовит ему завтрак, но есть он его не может. — У тебя совсем испортился аппетит. — Да, — говорит Райнер. — Немножко. — Противно там было делить хлеб с этими дьяволами? — спрашивает мама доверительно. — Я хочу газировки. Пойду возьму. И вот он выходит из гетто Ребелио, потому что он — почетный марлиец, идет к автомату у автобусной остановке, на который раньше мог смотреть лишь издалека, в надежде, что Зик, ставший почетным марлийцем раньше, смилостивится и принесет им с Бертольдом газировки. Теперь Бертольда уже нет, а Райнер стоит у автомата сам и опускает в щель монетки, они с лязгом проваливаются внутрь. Он нажимает на кнопку, и стеклянный стаканчик орошает струя чистой воды. Райнер его споласкивает и ставит на место. Еще секунда, и он наполняется газировкой. Как же она вкусно пахнет. Райнер садится на остановку и делает глоток. Газировка холодная, и он может, наконец, утешить этим холодом свой зуб. И очень-очень сладкая. Но вкус слишком резкий — на Парадизе не было резких вкусов. А он так мечтал. Райнер его видит, Порко. И позволяет Порко сбить себя с ног. — Где он, сука?! На руке у Порко повязка тоже красная. Райнер вспоминает Имир, ее веснушки, сосредоточенное выражение на ее лице, когда она писала письмо Кристе. Райнер лежит на автобусной остановке и смотрит в синее, сочное небо. Кажется, сейчас с него закапает краска. Порко хватает его за голову и бьет об асфальт. Зато зуб болеть перестает. — Где мой брат, Райнер?! Где, сука, мой брат?! Где он?! Где он?! Почему здесь ты, а не он?! Почему ты вернулся?! Это не такой уж большой секрет. Имир наверняка все ему рассказала, она изъявляла желание с ним поговорить. Все же Имир съела брата Порко. А что Райнер? Даже если шар земной расколется надвое, Райнер останется. Будет плыть на жалком осколке гетто Ребелио в темном космосе. Порко бьет его в лицо, и Райнер втягивает носом кровь. Чем больше перемен, тем больше все остается по-прежнему. И вот Райнер лежит на автобусной остановке, летняя пыль пачкает его белую форму, кровь пачкает его белую форму, а злит его почему-то разбитый граненый стакан. В его осколках пляшут искры от солнца. — Ты что, больной?! Думай, что делаешь! Это же порча государственной собственности! — Ой, да заткнись ты, крошка политрук, — говорит Порко. Он садится рядом, тоже пачкает свою белую форму, смотрит на сбитые костяшки пальцев — от них поднимается дымок. — Хорошая все-таки вещь, — говорит он задумчиво. А Райнер думает: порча государственной собственности, разбитый стакан, единственное, что вызвало у него хоть какие-то эмоции с того момента, как их корабль причалил в Марлии. — Так и знал, что ты, крыса, выживешь, — говорит Порко. — Кто бы говорил, приспособленец. Райнер протягивает руку, подгребает к себе осколки стакана. — Мне жаль, Галлиард. Ему не стоило меня спасать. — Ему не стоило тебя спасать, — эхом повторяет Порко, он крутит в руках тополиную веточку. — Ткнуть бы ей тебе в глаз, — говорит Порко и поднимается. Отряхивается, смотрит на Райнера сверху вниз. Он в золотом сиянии, а вот лицо его темно, Райнер даже не может различить выражение на нем. — Мы сегодня с Пик идем на танцы. Давай с нами. Помолчав, он добавляет: — Пик сказала тебя растормошить. Так он оказывается в танцевальном клубе. Смотрит, как Пик в красивом платье танцует с Порко, ноги у нее заплетаются, на лице — страдальческое выражение, но выглядит это все равно трогательно. Райнер сидит за столиком, а они от столика далеко не отходят, так что он легко может различить, как необыкновенно нежно обыкновенно злобный Порко увещевает Пик потанцевать только еще немножечко. Он хочет, чтобы ей было легче ходить, чтобы она размяла мышцы, но хочет и порадовать ее. Порко мягко поддерживает Пик, чтобы она не упала, и все нежно-нежно ждет, пока она ему кивнет, согласится. А Райнер сидит за столиком со стаканом виски со льдом. Виски он не пьет, прикладывает стакан к щеке, утешая свой зуб. Всю правую сторону лица сводит болью. Людей здесь так много, молодые парни и девушки. Всюду чудятся Райнеру Бертольд или Энни. Эрен. Армин и Микаса. Конни и Саша. Имир и Криста. Жан. Но Марко нет. Марко не чудится ему ни разу. Молодые, красивые лица. Он ведь тоже молодой и красивый, но никто не приглашает его потанцевать, потому что, хоть на нем и красная повязка, он остается элдийцем. А в книжках в таких случаях люди спиваются. Ему вот пить совершенно не хочется, он так и держит стакан у щеки, пока лед не тает окончательно. На обратном пути Пик спит уже на плече у Порко. Порко от этого делается необычайно добродушен и вдруг говорит: — Сходил бы в дурку. Тебе бы там таблеточек прописали. Ну и кислая у тебя рожа. — А ты поцелуй Пик уже, наконец. Порко тут же ощетинивается. — Чего ты сказал?! — Никому не нравятся непрошенные советы. А ночью Райнеру снится Парадиз. Не то Шиганшина, не то Трост — все эти городки у них одинаковые. Там все вместе, живые и мертвые. Люди, раздавленные камнями, люди, с откушенными конечностями, переломавшие себе все кости, разбившие головы, покрытые кровью, бродят среди остальных, тех, кто вроде бы жив. Их одежды пропитаны холодной кровью, но они продолжают заниматься обычными делами: торговать на рынке, водить за ручки детей, выступать на площади, стирать белье, ругаться с извозчиками. Никто не плачет, все смеются. И продолжают жить. Там Райнер встречает и Марко. Он говорит, что его отец открыл юридическую фирму. Рука его болтается на тоненьких ниточках сухожилий. *** Через неделю Райнер решается, наконец, навестить отца Бертольда. Когда Бертольд и Райнер встретились, господин Гувер уже был калекой. Он работал на заводе, на жутко токсичном производстве, но жизнь — ужасно непредсказуемая штука, кончилось тем, что господин Гувер очень неудачно упал с высокой машины, стараясь ее наладить. Он сломал себе позвоночник, да еще и получил черепно-мозговую травму. Райнера он всегда очень пугал. Лежал на кровати и жутко скалился, скрежетал зубами. От него всегда чем-то воняло, хотя госпожа Гувер только и занималась тем, что мыла господина Гувера. Кажется, они друг друга ненавидели. Бертольд хотел стать воином и никогда их больше не видеть. Вот такая красивая мечта. Мама Бертольда распахивает дверь. На ней новое черное платье, бирка еще торчит. Осунувшееся, худое лицо без косметики смотрится тускло. — Райнер? — спрашивает она. Странная женщина, странный мужчина и их странный ребенок, бывший для Райнера самым лучшим другом на свете. И вот странного ребенка нет, и больше никогда не будет, а странная женщина и странный мужчина остались вдвоем. У них было две крохотных комнатки, вторую дали, когда Бертольд поступил на обучение. Крохотные и очень темные комнатки. Норы. Оказалось, отец Бертольда все так же лежит на кровати и тяжело, с хрипами дышит. Будто и не было всех этих лет — ничего не изменилось. — Это из-за лежания, — говорил когда-то Бертольд. — Мокрота скапливается в легких. А когда я стану воином, то никогда у меня не будет такой проблемы. Сломают позвоночник, а он зарастет. — Я пришел вам отдать его вещи. Зубную щетку, чашку... Мама Бертольда смотрит на Райнера безо всякого выражения. — Ты не умер, — говорит она. — А наш мальчик умер. Это несправедливо. У тебя — большая семья. А он мне был один помощник. — В мире много несправедливости, госпожа Гувер, — отвечает Райнер. — Так вот, вещи. — Положи на стол. Райнер стоит перед ней, этой тощей, длинной женщиной, похожей на ведьму. На бирке — цена платья, платье хорошее, но в этом убогом месте смотрится невероятно странно. И вот Райнеру хочется опуститься перед ней на колени. И просить прощения. Вместо этого Райнер спрашивает: — Можно я посижу в его комнате? Я очень скучаю. Госпожа Гувер кивает, она ищет этикетку и безжалостно отрывает ее, Райнер слышит хруст. Но кости хрустят не так, и он остается спокойным. Райнер идет мимо господина Гувера и на секунду останавливается: — Простите меня, — говорит Райнер. Господин Гувер трет зубами о зубы, они у него уже почти стерты, такие маленькие-маленькие колышки. На секунду кажется, что господин Гувер хочет ему что-то сказать, но он лишь продолжает методично стирать свои зубы. Райнер его в чем-то понимает. Зубы — большая проблема. Так что Райнер идет в комнату Бертольда. Все здесь как прежде, его комнату не трогали, никакого ремонта, и даже никакой уборки. Всюду пыль, на его игрушках, книга и на кровати — тоже, толстый слой пыли. Райнер садится на кровать, и серое облачко накрывает его, он чихает. Под кроватью он чувствует ногой машинку. Он даже помнит, что она красная. Привычным движением Райнер тянет руку к нужной половице, она легко поддается. Райнер достает небольшую стопку фотографий. Уродцы, карлики, люди с ампутированными конечностями, женщины на виселицах, женщины, в чьи влагалища вставлены странные металлические предметы, посиневшие от веревок груди, красные полосы от плетей. И как такие вещи вообще могут кого-то возбудить? Тем более, двенадцатилетнего мальчишку. Фотографии скорее страшные, но Райнер начинает смеяться. Бертольд есть Бертольд. Райнеру вспоминается, как он удивился, когда Бертольд впервые ему это все показал. А скольких трудов ему стоило такие вещи достать. Райнер тогда, кажется, что-то сказал о том, что половые отношения должны быть здоровыми с точки зрения общества и приводить к созданию крепких семейных связей. И уже Бертольд смеялся над ним. Райнер аккуратно скрепляет фотографии резинкой и возвращает под половицу. А потом плачет. Это оказывается легче, чем он думал. Зуб на какое-то время перестает болеть, Райнеру даже удается съесть пирог, который оставляет ему мама Бертольда. Пирог оказывается старый и жесткий, но на вкус он сносен. Госпожа Гувер с ним за столом не сидит, она наливает воду в таз, чтобы обмыть своего мужа. *** Проходит время, и зубная боль утихает, но потом возвращается снова. Райнер даже выясняет некоторую закономерность: зуб мудрости начинает резаться, как только Райнер оказывается дома. На войне все в порядке, на войне и Райнер в порядке, к нему даже изредка возвращается кураж, за который его так ценили ребята на Парадизе. Которым он был другом. Которым он не был другом. Это кураж Марселя. На войне Райнер не счастлив, нет, но на войне он и не несчастен. Это очень много. Как можно больше времени он старается проводить, служа Марлии, своей великой, своей безжалостной Родине. Пусть так все случилось, пусть она не принесла ему счастья, но он любит ее, и до сих пор, когда солдаты поют марлийский гимн, слезы наворачиваются на глаза. А дома все по-другому. Еще и этот зуб. Проходит полтора года, и у него снова долгий отпуск. Порко и Пик все еще ходят на танцы, но теперь они целуются. Зик слушает старые пластинки и пьет хороший кофе. Бертольд мертв, у него есть могила, но в ней пусто. Марсель мертв, могила есть и у него, в ней тоже пусто. У Энни могилы нет. Ему приходит повестка в клинику. Его везет Зик. Он по секрету говорит Райнеру, что они нашли особенную девушку, вроде бы у нее есть какое-то очень-очень отдаленное родство с королевской семьей. — Они не уверены, что этого будет достаточно, но, в любом случае, хотят попробовать. На лице у Зика отвращение, какого Райнер никогда не видел. Зик курит прямо в машине, а когда сигарета потухает, наклоняется к прикуривателю, не смотря на дорогу. — Осторожнее, — говорит Райнер без особенного энтузиазма. — Или нет. — Да-да. Словом, они хотят, чтобы девица дала приплод. Просто максимально унизительно, как думаешь? Зик обычно не допускал сомнительных высказываний. Райнер говорит: — Она — собственность Марлии. — И ты — собственность Марлии, — ворчит Зик. — Они считают, что ты будешь отличным быком-производителем. Ты здоров, красив, показываешь отличные результаты, прекрасный кобель для суки. И да, точно, никогда прежде Райнер не видел Зика таким раздраженным. — Я думаю, ничего не получится, — говорит, наконец, Зик и вроде бы немного успокаивается. В клинике Райнер проходит обследования и подписывает какие-то документы. С ним никто особенно не разговаривает, никто не ждет, что он будет читать бумажки, под которыми ставит роспись. Ему говорят только прийти через неделю, но сроки могут скорректироваться. — Зависит от цикла. Дома Райнер сам пытается выдрать себе зуб, но это бесполезно — десну надо резать. Он смотрит в зеркало и видит другого себя — в зеленом плаще, с самодовольной улыбкой на лице. И отшатывается от такого себя, словно от призрака. Через неделю он встречает Марлин. В стерильно-белой комнате они смотрят друг на друга. Она сидит на кровати, волосы у нее длинные и темные, но не такие густые, как у Пик. Она совершенно не похожа на Кристу. Симпатичная девочка с длинным носиком, просто не в его, Райнера, вкусе. А ведь на Парадизе все девчонки Райнера обожали, он любил секс, ему нравилось нравиться, любая женщина вызывала у него желание уложить ее в постель. Он знал к ним подход. Она молчит. Под глазами у нее синяки. Райнер говорит: — Добрый день. Девушка кивает. Он осторожно спрашивает ее имя, она отвечает. — Марлин, — повторяет Райнер. — Я — Райнер. Очень приятно. Она бледная, руки дрожат. Ему тоже этого совсем не хочется. Но Райнер — собственность Марлии. Если нужно, он кончит по свистку. Не существует такой отвратительной вещи, на которую он не пошел бы ради блага Марлии. Он снимает плащ и сапоги. Она стягивает белье, но оставляет платье. Было бы сподручнее, если бы Марлин разделась, но Райнеру достаточно и ее запаха — секса у него не было давно. Порко бы очень долго смеялся, если бы узнал о том, какой у Райнера теперь секс. Буквально выполнение плана. А Порко и узнает. Он говорит: — Что, ты теперь животновод? А Пик говорит: — Удивительно, до чего мы ненавидим сами себя. Райнер ходит к Марлин еще пять дней. Тоже лето, окна всегда открыты, но на них — решетки. Между прутьями колышутся белые занавески, такие же, как мама купила в дом. После их пятого раза Марлин говорит: — Полежи со мной. Как-то совсем не по-человечески все это получается. — Да, если тебе не будет неприятно. Я думал, ты меня ненавидишь. Она тянет его обратно на кровать, он ложится рядом. Пахнет больницей, свет пробивается через окно и оставляет отчаянно белую полосу на сером полу. Прохладный ветер колышет занавески, качаются озеленевшие совсем ветви деревьев снаружи. А мир-то красивый. — Если это будет сын, я назову его Чарли, — говорит Марлин. — А если дочь? — Ты — назови. Ты ведь отец. — Энни, — говорит Райнер, ни на секунду не задумавшись. — Какое милое имя. — Так звали мою подругу. То есть, не подругу. Мы с ней часто ссорились. Иногда даже ненавидели друг друга. Из-за меня она, может быть, уже умерла. И вдруг Марлин его гладит, прижимает руку к его щеке, а потом гладит. Они ведь друг друга не ласкали, не было нужды — Райнер возбуждался быстро, а она готовила себя заранее. — Почему ты меня не ненавидишь? — спрашивает Райнер. — Я тебя жалею, — говорит ему Марлин. Она моргает, и тени от ее ресниц ложатся далеко-далеко, почти на скулы. Потом Марлин смотрит на стул. На стуле висит его белый плащ с красной повязкой. — Ты столько пережил, и ты умрешь молодым. В этот момент Райнер понимает, что она старше его. Лет, быть может, на пять. — Это был мой выбор, — говорит Райнер. — Я виноват. Я там такие вещи делал, ты не можешь себе представить. — Виноваты твои родители. И мои родители. Они нас воспитали, а мы им верили. Вы были детьми и пошли в другую страну, убивали чужих детей и вас, тоже детей, убивали. Райнер смотрит на живот Марлин. Быть может, там ничего нет, а, может, там уже начинает делиться и множиться будущая жизнь. — Я буду рожать им детей, пока они не поймут, что в моих детях нет ничего особенного, — говорит Марлин. — И мне будут говорить, что это мой долг. А ты будешь убивать людей, и тебе будут говорить, что это твой долг — отнимать чужую жизнь. Мальчикам — мальчиково, девочкам — девочково, но все, в конечном итоге, одинаково несчастны. Напоследок Райнер целует ее в лоб. — Спасибо за все и прости за все. А ведь они могли бы влюбиться. Встретились бы в кафе или в кино, и влюбились бы. Создали бы еще одну никчемную элдийскую семью. Зуб прихватывает так сильно, что прямо в клинике Райнеру дают обезболивающее, он идет домой, а перед глазами пляшут цветные пятна. Проходит соответствующий срок, и Зик сообщает Райнеру, что у Марлин родился его, Райнера, сын. Райнер сидит на крыльце с Габи, он колет молотком абрикосовые косточки — Габи их очень любит. Габи запихивает в рот целый абрикос и протягивает косточку Райнеру, он прилаживает ее к ступеньке и бьет молотком. — Мой двоюродный племянник! — говорит Габи с набитым ртом. — Он унаследует Бронированного после меня! Уж я позабочусь. Райнер протягивает Габи полупрозрачную белую косточку. — Когда я смогу его увидеть? — спрашивает он. Зик говорит: — А никогда. Его изъяли у матери. Теперь он — собственность Марлии. Но, если малыш будет здоров и развит, то в следующем году сможешь снова встретиться с этой девушкой. Зик злится на него, и Райнер не совсем понимает, из-за чего. А потом Райнер вдруг, сам от себя такого не ожидая, рявкает: — Так даже лучше! Они воспитают его настоящим марлийцем, преданным, чистым сердцем и помыслами. Ничто его не отравит, ему нечего будет стыдиться. Государство заботится о будущих поколениях! Семья никогда не даст такой идеологической подготовки, какую могут дать ему квалифицированные кадры. Габи сидит, широко раскрыв глаза, а потом кивает. Зик смеется, он берет абрикос, разнимает на две половинки. Внутри косточка, как ребенок в животе у матери. Райнер берет молоток. — А раньше ты раскалывал их зубами, — говорит Зик. — У него режется зуб мудрости, — отвечает Габи. — Ему больно жевать. Он не съел ни одного абрикоса. *** На кладбище они стоят втроем, Райнер, Порко и Пик. Могилы две, а не три. Третье место для Энни, оно выкуплено, но нет памятника, нет и гроба. — Зачем вообще, — говорит Порко. — Закапывать гробы, если нечего хоронить. Ставили бы просто памятники. Пик говорит: — Людям легче думать, что в гробу есть тело. Что вот он, их мальчик, рядом. Где-то здесь. Ну хотя бы в земле. Кроме того, это традиция, а традиции смягчают тревожность. Одной рукой Пик опирается на трость, другой держит Порко. Памятники Бертольду и Марселю совершенно одинаковые, только имена на них выбиты разные. И годы жизни. Очень-очень короткие годы жизни. А вот две белых звезды на черном мраморе сверкают идентично. Райнер кладет цветы Марселю, Бертольду и на пустой кусок земли, который должен принадлежать Энни. На обратном пути зуб болит так сильно, что Райнер заходит в первую же попавшуюся стоматологию. Он так красноречиво держится за щеку, что медсестра сразу же сообщает, что через полчаса у доктора освободится прием. Стоматология элдийская, а какой еще быть рядом с элдийским кладбищем? Райнер имеет право на хорошую медицину, но какая к черту разница, ему просто нужно, чтобы хоть кто-нибудь посмотрел, наконец, его зуб. Доктор оказывается совсем молодой, он видит красную повязку Райнера и пугается. — У вас, наверное, какая-то очень специфическая проблема, — говорит он, надевая перчатки. Райнер усаживается в кресло. — Зуб мудрости, он режется. Уж очень долго. Доктор задумывается, потом говорит: — Видимо, ваши ткани слишком быстро регенерируют. Зуб не может пробиться, но продолжает расти и ранить вас. Я бы мог сделать надрез и вытащить его, но... — Что? — спрашивает Райнер. — Что не так? А потом до него доходит. — Но он вырастет снова, — говорит доктор. Однако зуб болит так сильно, чуть ли не до кисти руки — вот уж безумие. — Потерплю, — говорит Райнер. — И не такое терпел. Я просто очень от этого устал. Доктор долго сомневается, но Райнеру удается его уговорить. — Действовать надо быстро, — бормочет доктор. — Порез быстро срастется. На вас действуют обезболивающие? Райнер пожимает плечами. — Вполне. А потом доктор делает тот самый надрез. Но, то ли, по неопытности, то ли от страха, он что-то там задевает. Райнер, на самом деле, не знает, что произошло. Может быть, дело вообще в самом Райнере. Так или иначе, крови оказывается очень много. Надрез Райнер почти не ощущает, смотрит на сияющую лампу, чувствует себя идиотом, немного боится — все как всегда у зубного. А потом вдруг рот наполняется кровью очень быстро. Доктор отскакивает, он смотрит испуганно, мгновенно бледнеет. — Что... Райнер хочет это сказать, и кровь вырывается у него изо рта, пачкает белую форму, пачкает пол. — Простите, — говорит Райнер, и кровь льется, крови все еще полон рот, слова невнятны. — Простите меня, пожалуйста, простите меня, простите меня, извините меня пожалуйста, простите меня, простите, пожалуйста, простите.