Новое море

      Любовь Юнги так уродлива, что свет не касается её лица, пряча под куполом или портьерой ночного кабаре. Она восклицает: «Скажи мне, что я жива, что я не одна, освети моё уродство так, чтобы я стала твоей частью!» — Юнги равнодушно забрасывает её в бумажный пакет и ровняет с землёй.              Любовь Юнги ничем не похожа на чувство, лишь на строительный материал: без одежды, без обуви, наблюдает за работой Юнги, с ногами в цементе украшает фундамент.              Сюрреалистичная фантазия: банальная, скучная, простая. И при этом Юнги не устаёт писать его идеал — убогий, пошлый, дрянной, заливая любовь пивом, туша о неё сигареты, закидывает ноги на голову, где должен блестеть святой ореол чистоты и интимности, девственности чувств Юнги.              Тот считает, что эти чувства для него одного, ведь во мраке он блуждает тоже один, — значит, не нужна ни любовь, ни её тусклый свет, ни красота. Даже самому Юнги его мотивы кажутся фальшивыми и неискренними, но разве он может что-либо поделать?              Всё это происходит в мозге Юнги, вдруг становящимся разделённым на две плоскости: биологические процессы, саморазрушение, искажение фактов и гниение. Но он не приходит ни к одному пути, отшелушивая засохшую серу и счищая ножом плесень в мозге.              Нового партнёра Юнги зовёт «Новым морем», уже не рассчитывая на то, чтобы быть искренним с ним, прикасаться с той нежностью, что должна стремиться к абсолютной. Уже страшно стать не «тем» мужчиной, свести себя в полный нуль, якобы не удовлетворив партнёра, невольно забывая о себе.              Помимо стыда за уродство своей любви, Юнги чувствует налипшую к телу грязь, от которой уже нет смысла избавляться — налипнет так, что станет чужой, второй кожей вплоть до того, чтобы назвать её «Новым морем».              Мельком взглянув на себя в отражении, — похудевшего, с заострённым лицом и слегка бурыми ранениями на скуле, под глазом и в углу рта, ненавистно женоподобными ногами, — Юнги начинает подозревать, что это его участь — тащить налипшую грязь, ковырять плесень в мозге и бросаться ей в любовь, истощённую сильнее, чем Юнги когда-либо. Новому партнёру он клянётся, что у него нет ствола, препаратов или шприцев в карманах.              — Даже телефона нет, — шёпотом насмехается он над самим собой.              Новое море мягко улыбается — так, что нижние веки почти закрывают его глаза — и проводит крупной, отчего-то горячей ладонью по затылку Юнги. Так нежно, что тот пугается этому, собравшись либо бежать, либо бить первым.              Должно быть, Юнги нужен такой удобный друг, который бы выслушал его, впустил в своё нутро, мягкое и розовое, мрачные корни, всё отражение Тони Монтаны. Но, вероятно, ни отражение, ни сам Тони Монтана, ни любовь не годятся в правильного слушателя; даже неправильного, чёрт возьми.              Новое море кладёт руку ненамного выше поясницы Юнги, бережно и ласково, слегка сжимая тёмно-серую футболку, которую тот перехватил с какого-то фестиваля байкеров. Новое море медленно приближает лицо Юнги к себе, так нерешительно, с едва заметной тревогой как бы спрашивая: «Ты же не против, не против, Юнги?» Разве тот сможет ему отказать?              Губы Нового моря мягкие и трепетные настолько, что Юнги боится сравнить их с безе, слегка обкусанные к ротовой полости и лишённые блеска. Словно одно ощущение губ Нового моря чисто, строго и капризно так, что Юнги не может себе отказать в том, чтобы вновь поцеловать их, положив одну ладонь Новому морю на плечо, другую — на грудь.              — Как тебя, ещё раз, зовут? — вдруг спрашивает Юнги обрывистым полушёпотом, ведь он считает, что продолжать называть партнёра «Новым морем» — пошло, неэтично и совсем не уважительно к тому.              — Я Намджун, — всё так же ребячески улыбается Новое море, задирая футболку Юнги. — Ты байкер? Я был барменом в ресторане, на завтрак и вечером в который приходили байкеры из отеля.              — Много… много болтаешь, Намджун, — обрывает того Юнги, позволяя снять с себя футболку.              Намджун очень медленными, естественными движениями сбрасывает с плеч белую гавайку с рисунком пейсли, взмахом снимает футболку и тем самым нечаянно задевает голову Юнги.              — Прости меня, — сразу же кротко извиняется он, притягивая к себе Юнги так, чтобы тот мог обнять его и положить подбородок на плечо, позволяя снять оставшуюся одежду и прикасаться к себе — полураздетому, сильно бледному по сравнению с оттенком кожи Намджуна.              Тогда Юнги пугается своей же мысли: будто сто лет никто не обходился с ним так аккуратно и даже любовно, и кажется, будто это его первый раз — всё так же растерян и испуган, неловок в своих движениях и не уверен в чувствах.              Пускай Юнги покажет всё, что нужно видеть Намджуну, и тот подарит ему что угодно, чёрт возьми: заставит голыми руками держать раскалённые звёзды, чувствовать себя любимым и желанным, тем мужчиной, который с лёгкостью доставляет удовольствие и зовёт партнёра глупым «Новое море».              Юнги знает, как прикасаться к чужому телу, каково ощущать слегка солоноватую от пота кожу и обводить выпуклости языком. Никаких засосов и извращений — иначе это будет не в стиле Юнги, не его флоу.              Намджун деликатно, со всей нежностью, на какую способны его жилистые длинные пальцы, тянет спортивные штаны Юнги, параллельно целуя того в голову и отвлекая от процесса. Он даёт искру для того, чтобы подобное трепетное чувство пробило тело Юнги насквозь, и тот начал дрожать, судорожно сглатывая слюну.              — Ты в порядке? — вдруг спрашивает Намджун. — Принести воды, Юнги? Ты пьян?              — Не бери в голову, — просит Юнги, подняв бёдра так, чтобы Намджун мог снять и штаны, и нижнее бельё с пятном от водки. — Мне так хорошо, Намджун.              Если он позволит тому вторгнуться в его сознание, Намджун получит удовольствие, примет его вместе с болью — зная, что Юнги вряд ли станет частью его, тем, кто возвышает душу. Словно мир Юнги, в котором он живёт последние несколько лет, вдруг сталкивается с ещё одним или множеством миров.              По его спине проходит дрожь, он старается сползти с плеча Намджуна, чувствуя ладони того на спине и бедре, но лишь больше увязает в ощущениях и становится похожим на ошмёток резины, в котором заключён спящий человек. Но сама резина не способна стать Юнги — ей ещё предстоит собрать себя в бессмысленный комок и стать чем-то огромным и бесформенным, только потом принимая признаки Юнги.              В чём, собственно, заключается некое «наваждение»? В реальности, паршивой и пошлой, в лице, выражение которого сохраняет растерянный вид, словах, всех прикосновениях к чужому телу? Быть может, в ощущении мягкой, натянутой кожи, обнажать своё тело, принимать некое идиотское «Новое море» и его огрубевшие пальцы в себе, испачканные смазкой?              Юнги не замечает, как Намджун кладёт его на постель спиной, разводя ноги достаточно для того, чтобы протиснуться между ними. Намджун продолжает размеренно, с едва слышным хлюпаньем погружать пальцы в анал Юнги, порой надавливая на стенки — влажные от смазки, некогда нежные и потрясающе узкие. В руках Намджуна преобладают острые ощущения и дерзкие жесты, вызванные возбуждением, чувствами и «наваждением».              Но стоит ему нажать на какую-то точку под головкой Юнги, и того накрывает нечто подобное призме или плазме, выгибая спину и выбивая землю под ногами. Юнги по привычке зажмуривает глаза, видя только плывущие цветные круги перед глазами и чувствуя, будто он сам дрейфует в пенистой материи, совсем не замечая, как насмешливо улыбается Намджун.              Возможно, вскоре того найдут голого, пьяного, с выбитыми ногами и пеной изо рта, если Юнги вдруг станет плохо от удовольствия или «сорвёт голову» от ощущений, если он увидит в Намджуне врага в ответ на ласкающие, мягкие движения.              Намджун, кажется, мутнеет, лишь закусывая щёки изнутри, будто он погружается то ли в сон, то ли в озеро, то ли в материнскую утробу. Вот, он снимает бельё и медленно раскатывает презерватив по члену, зажимая небольшой тёмный сосок Юнги между пальцами.              Какая бы то ни было любовь, обречённая на неудачу, стоит тянущей боли, которую чувствует Юнги, принимая в себя Намджуна. Тот прижимает его к постели за предплечья, так, что Юнги может лишь поднять голову или забросить ноги на бёдра Намджуна.              Его образ перед глазами тот видит оттеночно: образами, запахами, даже вкусом собственной крови обкусанных изнутри щёк. Намджун бы не потерпел такой вещи — если Юнги вдруг станет больно, так, что выступят слёзы, или исказится выражение лица из-за поступающего удовольствия.              В электрическом свете далеко расположенные относительно друг друга соски Юнги выглядят странно тёмными и твёрдыми. Намджун, шумно выдыхая, одной рукой обводит какие-то карикатуры на его груди, обводя родинки и нарочно задевая соски, параллельно медленно двигаясь навстречу тому, как толкается бёдрами Юнги.              От того раздаётся страшный хрип, он задирает ноги выше, боясь того, что Намджун вдруг остановится. До последнего он был уверен в том, что в сексе всё уродливо; начиная с выражения лица, заканчивая различными судорогами. И при этом он вдруг подмечает, что секс — дело тонкое и деликатное, чувствуя, как по щеке стекает слюна.              Вот, Юнги чувствует, что близок к тому, чтобы кончить, когда плазма над его телом становится мягкой и приятной, покалывающей в ногах, а он сам рассматривает тело Намджуна, себя, взмокшего, и что-то в своём либидо. Кажется, он уже не в силах контролировать процесс слюноотделения, стирая с щеки дорожку и нависшую на волосах каплю.              Намджун наклоняется к Юнги и щекотно целует под подбородком, рукой придерживая поясницу того, задевает угол челюсти, едва находит губы и накрывает их, медленно и с зыбкими чувствами. Юнги цепляется за его плечи, принимая всю длину, и рассматривает нависшие над ним лицо — расслабленное и чуткое.              Любовь Намджуна, в противовесе любви Юнги, искрится даже под тусклым светом и не имеет ни одной тени, как бы зависая посреди материи. Сам же Намджун видит её удобной и уютной, полностью погружающей в себя, точно в материнскую утробу, и Юнги боится задеть её плесенью и грязью своей любви, свести в ноль только из-за контакта с чужими чувствами.              Намджун никогда не узнает о том, что «возвышение» в его руках, цепляя все точки вплоть до того, как кончить, — это несвобода. Собственно, он и не обязан, ведь всё, что происходит в голове Юнги, остаётся там же и никак не вытекает извне. Единственное, что колеблется на дне ощущений Юнги — чувство ненависти к тому, что Намджун мягок и нежен, ласков и неловок перед ним.              Но как Юнги, чёрт возьми, может ненавидеть Намджуна, если тот старается быть настоящим и искренним, без боли и слёз?              Намджун видит Юнги покрасневшим, жалостливо тянущимся к нему за ощущениями, ударяющими в голову. Равно как и он доставляет удовольствие Юнги, тот может обратить это, словно Новое море принадлежит исключительно ему и существует для того, чтобы нечаянно ударять его голову, вскружить её и целовать теми губами, призрачные ощущения от которых он всё ещё чувствует на шее и, неожиданно, на языке.              То, как кончает Юнги, его выражение лица, больше похоже на вылетающие пробки или на то, как Юнги опускается в кипяток и практически сразу — в жидкий азот.              Юнги видит, как стекает сперма к животу от приподнятых бëдер, и как Намджун поднимает его бёдра, выгнув спину, и выравнивает плечи назад с всё ещё низко направленным подбородком. Желтоватый свет делает кожу Намджуна оливковой и словно напудренной, даже если тот вспотел.              Он отпускает чувства на самотёк, сжимая бёдра Юнги до побелевших пятен, в то время, как того продолжает слепить любовь Намджуна — как и солнце, похожая на белую звезду – жидкая и горячая. Удовольствие бьёт Намджуна в затылок, облизывая холодом углубление позвоночника, и бросает к Юнги.              — Порядок? — спрашивает Намджун, держа того за руки и цепляя чужие запястья мизинцами.              Одновременно с тем, как Юнги начинает равномерно дышать, он чувствует, будто воздух стал влажным и зыбким, видит перед глазами что-то вроде ряби в пространстве. Вмиг он замечает, что мелочность и широта, ненависть и любовь с лёгкостью могут уживаться в одном человеке, в нём самом, но не придаёт этому никакого значения.              Юнги слышит лишь приглушённый голос в барабанных перепонках с неким английским акцентом, вздохи, какие-то переключающиеся станции — белый шум, ток-шоу, странная болтовня, реклама; он просит Намджуна поцеловать его и становится какой-то пылью, которую зачем-то различают глаза того.