отражение

песня льётся стройным потоком из прозрачной лазури, звенит сияющими свежими каплями, оседает прохладой на налитых жизнью лепестках сесилий, мерцает зыбью игривой с мириадами солнечных зайчиков. не голос будто — родник журчащий, нежный и такой хрупкий в своей чистоте, но не знающий ни края, ни истощения. совсем как девичье сердце, не ведающее конца своей любви. венти снится, будто он опускает ладони в студёную воду, зачёрпывает пригоршню, целует её губами иссохшими и пьёт размеренно, разгоняя вековую усталость, засевшую в горле и естестве. он омывает лицо и белый свет преломляется сквозь хрустальную синеву, заблестев на черных ресницах тяжелыми каплями. венти случайно роняет их на поверхность — та сильней дребезжит в ответ, и глядя в прозрачную гладь родника, ему кажется, будто он в силах наконец возлюбить не только _не своё_ отражение, но и того, кто за ним прячется. она ведь почему-то его полюбила. а песня всё льётся, а волны лёгкие всё подрагивают от падающих в них капель, но один неосторожный вздох, и, становясь дымкой, лазурь воды вдруг медленно тает в другой лазури — мягкой, неожиданно тёплой, всепрощающей, в глазах пасторки затаившейся. и в зеркале чужой радужки...чьё отражение? барбара никогда не ответит ему на этот вопрос. но она всегда будет петь, как сейчас. что-то о снах, рассветах, весне, о том, что не найдётся под крылом архонта того, кто не достоин свободы и счастья. тень её тонкого стана бережно укрывает бардовский взор от лучей солнца. даже просыпаться не жалко — на укрытых юбкой коленях голове уютней, чем на самой мягкой подушке, а песня ласковая так и зовёт обратно в тягучий сон. но венти и здесь хорошо — он только шею вытягивает, позёвывая, да устраивается удобнее, чем и привлекает чужое внимание. — я разбудила тебя? прости, ты, должно быть, не отдохнул совсем, — в голосе извинение и беспокойство, но в прикосновении руки к щеке кроется нежность. — тогда я лучше не буду петь, поспи ещё немно-... барбара поворачивает его голову осторожно, чтобы дремалось слаще и складки платья не лезли в лицо, но бард вдруг шалость задумывает — перехватывает её запястье, прикрывая глаза, губами касается ладони с внутренней стороны... — ах! ...и смешком коротким согревает кожу вдобавок. — нет-нет. продолжай, дорогая. барбара каждый раз, удивляясь, так очаровательно глаза распахивает — лучистые, добрые, голубее древнего льда на драконьем хребте, но теплее в стократ. венти улыбкой отвечает взгляду растерянному, любуется его родниковой гладью и пьёт с таким упоением, будто не воду вовсе, а вино одуванчиковое. а когда песня вновь начинает потоком целительным литься, бард лишь кладёт руку барбары к своему сердцу — пусть подушечки её пальцев почувствуют, как заживают под ними болезненные рубцы. будто бы и вправду от её животворной воды архонту есть прок. будто бы и вправду любовь девичья простирается далеко за грани его отражения.