Странно

***

      У городов нет ни начала, ни конца, ни родителей, ни детей. Это истина, которой всех учит Москва. Это истина, которая веками преследует Иркутск.       Но, как бы там ни было, Иркут дорожит и Ринчином и Читой, с сестрой же, отношения испортились ещё во время гражданки. Однако, несмотря на то, сколько бы не язвил Дугар, был старшим братом, тем кто обязан защитить младших брата и сестру. — Старший брат всё равно что второй отец, если не ближе, — Ещё одна фраза врезавшаяся ему в сознание. Она была сказана одним из правителей их земель.       Странное чувство, продолжает думать Дугар, нависнув над спящим на диване братом. Улан-Удэ был до удивительного уязвим, так быть не должно. Это неправильно. Это не Уда которого Иркут запомнил мельком, пока тот не начал потихоньку терять воспоминания.       Странно. Дугар проводит рукой по ровно загоревшим щекам Ринчина.       Сэсэг дома не было, Иркутск не чувствует её присутствия. — Тэнэг, хэн диваан дээрэ унтадаг юм бэ? (Дурак, кто спит на диване?) — слова вдруг льются словно он только и ждал, чтобы заговорить на бурятском.       Странно, но он вспоминает как обнимал более загорелого и жилистого Ринчина. А сейчас Улан-Удэ кажется более… более… Современным?.. Нет… Хрупким. Да, хрупким. А ведь когда-то он был готов разорвать глотку не то что Якутску, но и ему.       Не верится, что Ринчин был мятежным ребенком. — Ахай… (Старший брат) — Нежный голос звучит сдавленно и сонно, но тут же стихает сменяясь мерным сопением.       Дугар не успевает даже напрячься. Удэ красивый. В этом нет сомнений, его брат не он, именно поэтому Иркут защищал Ринчина, незаметно даже для себя. Так было и с Сэсэг, но сестра словно застряла в пубертате. Тем лучше, что земли Улан-Удэ разделяют их.       Странно, Иркутск вглядывается в знакомые и неизвестные одновременно черты. Ринчин весь обтекаемый, с нежными округлыми чертами и видом словно до него снизошло три озарения. Ринчин — вода. Острый взгляд непривычно нежно ласкает чужие черты лица, сейчас можно, сейчас никто не видит. — Гаруудин нюдэнүд… (Глаза феникса) — Даже голос у Удэ из его воспоминаний другой, более грубый, даже когда тот говорит нежные слова ему, Дугару, а ещё Ринчин из его воспоминаний на закате жался к нему на бескрайних лугах что станут пастбищем для племенного скота.       Иркут жаден до воспоминаний, что остались только ему. Ни этот паршивый Якут, ни Сэсэг, даже Ринчин не помнят почему Улан-Удэ при своем ангельском характере не женат. Но Дугар помнит. Помнит, за что Великое Тэнгэри наказало их. — Та намдаа дуратай гүүт? (Вы любите меня?) — Дуратай, ши намдаа хайртай… (Люблю, ты мне очень дорог)       Странно, ни одной затяжки, ни одного наркотика он не делал уже неделю, организм восстановлен, а чувство опьянения, сродни полету, все же появилось в нём.       Иногда бывает страшный соблазн сжать пальцы на тонкой шее и начать душить этого Ринчина, в надежде на возвращение старого. Как сейчас, шея открыта, едва заметный кадык дёргается пару раз, и Иркут вспоминает ещё. — Эрхүү… Түргөөр! Ахаймни!.. (Иркут… Быстрее! Старший брат мой!..) — Сильные руки Ринчина до боли сжимают плечи брата и Удэ от наслаждения откидывает голову, из его идеальной косы выбиваются пару прядей. Едва заметный кадык дёргается когда юноша сглатывает накопившуюся слюну, заворожённый Дугар тут же кусает его.       Странно, шея не изменилась. Все та же. Цвет глаз тот самый. Цвет волос на месте. Губы… всё те же. Ринчин просто похудел, пропали мышцы. Нет, силу Улан-Удэ со счетов списывать не стоит, стрельба из лука, вольная борьба и даже бой с короткими кинжалами, копьё, навыки его брата не пропали.       Ринчин начинает сопеть чуть громче, а потом замирает, открывая сонные глаза, смотрит прямо в глаза равнодушно взирающему на него Дугару, а потом его лицо озаряет нежная, по-отечески, улыбка, а губы распахиваются и с них слетает хриплое: — Ахай, эделэгүүт? (Старший брат, Вы поели?) — Нет, — Иркутск не лжет, за сегодня он ел только утром, когда ночевал у Красноярска.       Странно, странно в очередной раз. Этот хриплый голос словно ударил прямо по его нервным окончаниям. Такая родная интонация. — Ахаймни… Эделэд ерэ гүүт? (Старший брат мой… Вы поели прежде чем приехать?) — Темнота ночи поглотила усталость Иркута, что ночь и день скакал к брату, загоняя свою лошадь. Письмо, в котором говорилось о новом маленьком городке волновало его больше. — Yгы, — Иркутск не лгал. Как бы он мог поесть на скаку?       Верный его орёл Байкал и жеребец һалхин (Ветер), восторга от усталости тоже не испытывали, но Дугар, под пытливым взглядом брата, вздохнул, снял шапку и зашёл в юрту, без заминок подойдя к кровати, на которой глубоким сном спала маленькая девочка с кучей косичек и заверенными щеками. Маленькая как воробей и смуглая, как сам Иркут. - Бидэ хоёрэ үхибүүн шэнги... ( Она как будто наш ребенок...) Этот воробей вырос в степную Сэсэг (Цветок). — Шүлэн байна… Эдихэ? (Есть суп… Съедите?) — Без разницы, — Под пытливым взглядом сонных глаз брата, он снимает пальто в котором уже успел запариться и идёт в прихожую, небрежно повесив брендовую вещь на плечико.       Дугар смотрит на расслабленную спину брата, Ринчин любил говорить исключительно на бурятском когда был дома или разговаривал с ним или с Сэсэг. Кстати, о воробьях… — Ты же помнишь как та соплячка попала к нам?       Спина Улан-Удэ на миг напрягается, а потом повернувшись к нему и вопросительно посмотрев, задал встречный вопрос: — Что-то случилось с Сэсэг? — Они привыкли вытаскивать сестру из неприятностей. — Да нет, что с ней станется. Хотя, говорят снова отложили реставрацию старых зданий. Памятники культуры, как же. Ссали эти «депутаты» на памятники, с высокой… — Ахай! — Ринчин смотрит укоризненно и поджимает губы, — … Всё однажды идёт к своему завершению, конец ждёт всё, что сотворено руками человека, здания можно будет построить и новые… — Кто бы мог подумать, что я услышу нечто подобное от главного хранителя традиций, — Дугар усмехнулся и собрался было снова открыть рот, но его прервал противный писк микроволновки, он поморщился. — Халаа, (Разогрелось,) — Удэ не злился, даже не обижался на резкие слова. — Ты пел ей колыбельные. Она была беспокойным ребенком. Шэхэнэ ханхинаштар хашхардаг байhаан… (Она кричала так, что звенело в ушах…)       Ринчин хотел сбежать, но послышался звук отодвигающегося стула и невесомый шаги, старший из братьев всегда был искусным охотником, это было заложено в него с рождения, это то, что вытравить уже нельзя. — Хайша! (Куда!) — Дугар до боли сжимает чужое плечо, — Боишься? Чувствуешь? Напряжение копится, долго ты на своих медитациях не продержишься. Скоро прорвёт, тогда сам побежишь ко мне, прося быть как можно более грубым…       Томный шёпот холодного голоса словно проникал под кожу, заставляя дыхание Уды предательски сбиться. — Болохо угы! (Нельзя!) — Нельзя! Нельзя! Нельзя! Набожный буддист и чёртова маргиналка, вот кто меня окружает! Вам без крайностей никак? — Дугар грубо прижимает брата к стене всем туловищем касаясь чужой спины. — Ахай… — Молчи… — Иркутск губами начинает ласкать аккуратные уши Ринчина, томно шепча, — Ты ведь помнишь, это ты меня соблазнил. Просил, умолял чтобы я взял тебя в твою узкую дырочку, загоняя свой член в тебя до упора.       Заметив что Улан-Удэ пытается прикрыть уши, Дугар перехватывает обе руки, прижимает их к стене, над головой. Свободная рука начала потирать вход через белые брюки и бельё. — Я всё ещё помню твои сладкие стоны, когда ты бесстыдно просил меня не останавливаться… Забывая человеческую речь в животном вое и скулеже.       Ринчин трясет головой, в его глазах набрались слезы и он тихонько стонет, дрожа всем телом. — Это было искренне и это было прекрасно… — Иркут резко отстраняется, проводит обеими руками по лицу, словно пытаясь стереть усталость, — Нынешний ты, может и рассудительней, но уже не столь искренен.       Странно, что с ним происходит? Градус не сходит после пьянки? — Я… Би шамда дуратайб. Я люблю тебя, твои щёки с одной единственной ямочкой когда улыбаешься, твои поцелуи, твоё тело, твой чёртов ласковый голос, я устал… Пойду лучше спать, не беспокой по пустякам, — Уже у двери кухни он оборачивается и с усмешкой кидает, — Пока сам не придёшь, не возьму. Ты даже толком не сопротивлялся. Надеялся потом скинуть всё на меня? Нет брат, гореть будем вместе.       Уже когда в тихой квартире скрипнула очередная дверь, Ринчин как ни в чём не бывало подошёл к столу, нежно погладил место где, сидел Дугар и убрал тарелку с уже остывшим супом в раковину. Сел на стул, вздыхая. — У Будды есть четыре великих истин. Первая — Страдание. Мы рождаемся в страдании и умираем в страдании, союз с немилым страдание, как и разлука с милым. Однажды, Великое Тэнгэри настигнет всех, его суд неумолим, потому я замолю грехи и за Вас, брат и за нашу Сэсэг.       Ринчин дёргается когда, чувствует, что что-то тянет его за штанину, а потом наконец замечает своего соболя, поднимает его и сажает на колени, тихо-тихо приговаривая: — Я к нему не пойду, Баргузин. Даже если буду изнемогать. Даже если умру от желания.