Скажи

Аманэ шлепает туфлями по воде, напряженно вглядываясь в дымчатый горизонт. Неважно куда, главное идти, уйти подальше от тех, с кем ему приходилось коротать век. Аманэ хочет подумать. У него было слишком много времени, но он думал не о том, а сейчас… Уже все равно. Он убежал, смог спрятаться ото всех, кроме себя. На дальнем берегу нечего делать, кроме как заботиться чтобы тебя не сожрало какое-нибудь мимо проходящее чудище, хотя можно еще поразмышлять о природе этих чудищ или же об ошибках в своей той жизни. Аманэ развлекается как может. Он все сделал правильно в этот раз, ушел красиво, оставил после себя порядок. Где-то в груди между местом, где было сердце и дырой скребется пронзающая боль и ноет противное тяжелое чувство. Но зато идти Аманэ в кои-то веки легко. Он уходит ото всех и всего. Он не жалеет, что разрушил всю призрачную систему, забрав их с собой куда подальше, к черту на куличики. Главное, она сможет прожить… Аманэ с трудом сглатывает при мысли о жизни. Интересно, здесь можно встретить черта? Он садится под каким-то обломком здания, напоминающего разбитый и искаженный пространством парадный вход. Почему-то в гранях все очень странное. Поначалу он пугался, удивлялся, но сейчас уже все равно. Привык. Эта старая кукла в том углу с облупившейся краской на лице даже может составить ему компанию. Аманэ кладет голову на сплетенные руки. Он просто устал. Кто-нибудь, прекратите его существование. Не на ближнем, так на дальнем берегу опять сидеть, уставившись в одну точку, и ждать. Только тут не наступит рассвет и толпа живых и громких детей не вломится в его тихий уголок. Там, в туалете, он боялся думать о чем-либо, но воспоминания наваливались, мучили своей красочностью и неизменностью, и он махал невидимыми руками в воздухе, а сейчас, когда наконец-то решился встретить всю горечь осознания, голова опустела. Да ничего он не решился. Аманэ сжимается в клубочек и становится похож на обычного ребенка. Он не знает, что ему теперь делать. Он так и не смог ничего сделать при жизни, и хоть и разменял шестой десяток, все еще не нашел ни одного достойного занятия. Он бы остался тут сидеть, пока за ним не придут и не утащат в место похуже, он так и сделает, но неужели это все, что ему достанется? Ему все еще четырнадцать и он хочет домой, в то теплое место, которые он уже совсем не помнит. Когда-то же там было хорошо. — Как же плохо, — Аманэ слышит голос совсем рядом и отточенным движением вытакскивает нож из груди. Темные бездонные глаза напротив будто насмехаются над ним за это. — Что ты тут делаешь? — срывается у Аманэ. Простецкий вопрос, даже дурацкий. А что ему еще тут делать? Цукаса улыбается, обнажая клыки. Он сидит на каком-то подобии развалившегося кресла и болтает ногами. Сейчас он не похож на себя и на него даже в какой-то степени жалко смотреть. Аманэ не знает, что кроме него, никто бы так не подумал. — Я просто тут. Всегда был тут. — паренек нагибается и начинает шариться руками в воде. — Ты ведь знаешь, Аманэ. Я твое ерисиро. Аманэ фыркает и отворачивается. — Больно разговорился. — он прячет за раздражением подступающее к горлу чувство вины. Треклятый нож исчезает в гакуране. — Ты тоже. Это потому что мы на дальнем берегу, Аманэ. — позади раздаются всплески воды. Опять играется. — Здесь ничего не утаишь. Так со всеми. — в его тоне слышится что-то неуловимое. — Тебе было тяжело все это время, Аманэ. Тот вздрагивает. — Я знаю, я знаю. Потому что мы похожи. Поэтому знаешь что? Мне тоже было непросто. Аманэ силится принять услышанное, но разум куда легче зацикливается на шуме воды. К чему здесь замечание про схожесть? Очень интересно. Цукаса спрыгивает, окатывая брата волной брызг и подходит к нему со спины. — Аманэ, ты опять себя обманываешь. Даже сидя здесь. Удивительный человек. — он наклоняется к лицу, по которому бегут слезы. — Давай поговорим, Аманэ. Я же вижу, что ты хочешь. Аманэ молча мотает головой. Было тяжело, было непросто, и Цукасе тоже, он знает, он опять все испортил. Цукаса резко вскидывается. — Аманэ, я пришел к тебе, заговорил первым, а ты все сидишь и делаешь вид, словно меня здесь нет, — он закидывает руки за голову, — Я не не люблю ложь, особенно такую очевидную. Цукаса пинает водную поверхность краешком ботинка. Он раздражен. Но он подавит это ради Аманэ. Если тот уже согласится с тем, чтобы высказать всю свою боль младшему брату. Здесь, вдали от всего живого, Цукаса почему-то наиболее человечен. Старший неожиданно поднимается и расплывается в привычной ухмылке: — Брось ты меня уже, а. Это самая вымученная улыбка за всю его жизнь. На большее слов не хватает. Лицо Цукасы выражает разочарование. — Аманэ. Аманэ отряхивается, словно состояние его формы сейчас действительно важно, и разворачивается, чтобы уйти. Чтобы сбежать. Черт, у него уже мозги плывут на этом дурацком берегу. Он делает шаг, но тут неожиданно накатывают душащие слезы. А может все-таки? Взять и покончить с этим? Аманэ в таком хорош. Какое было бы облегчение, но… Глупо сдаваться после шестидесяти лет молчания. — Если ты думаешь, что я сержусь на тебя, то ты не совсем прав. Сзади веет чем-то непривычным. Аманэ болезненно медленно поворачивается, чтобы увидеть пугающе ясную улыбку брата. — И… Почему это я не прав? — он с трудом подбирает слова, выдавливая их из себя. Цукаса смотрит в его глаза, не отводя, проникая все глубже в душу. — Потому что вместе с этим я люблю тебя. А ты меня любишь? Аманэ. Неважно, что ты сделал со мной, то, что ты сейчас делаешь с собой, куда хуже. Аманэ теряется в этом странном, нежданном диалоге, и, выдыхая, падает в еще одни неизвестные глубины. — Цукаса, я… — его голос перехватывает и он чуть ли не падает на колени. Младший опускается рядом. Аманэ открывает рот, но не издает ни звука, произносить вслух то, что ты давил в себе пятьдесят лет, не просто. Также заводится ржавая музыкальная шкатулка, долго, нехотя, и со скрипом. — Я… — Цукаса кладет руки на его плечи и сжимает в поддержке, сильнее, чем стоило бы. — Так устал… Прости меня… — язык не слушается и воздух выходит из легких с хрипом. Он не понимает, что происходит. — Я не хотел, Цукаса… Я не хотел тогда… Правда… И так не хотел быть в туалете, я ненавижу туалеты… Цукаса смеется одними глазами. Братик в своем болезненном признании умудряется приплетать туалеты. — Но все-таки, — Аманэ колеблется, говорить? Или нет? — там было кое-что… Маленький свет. — он цепляется за сжимающие его руки, — если бы я только был живым, если бы мы были… — он заходится в дыхании, да сколько еще он сможет плакать? Цукаса наблюдает за лицом брата, наслаждаясь видом. Он ведь все равно прекратит это и продолжит. Аманэ осознает, что может яснее выражать свои мысли. — Я скучал по тебе. Мне очень жаль. И да, это было… — он отводит взгляд, — тяжело. Ты был рядом все это время, но мы так и не поговорили. Ни разу. — Но я же был рядом, — Цукаса по-доброму ухмыляется. Аманэ, сам видимо не замечая, сжимает его не менее крепко. — Я и сейчас рядом. И всегда буду, если ты захочешь. Аманэ молчит. Он всегда этого хотел. — Я не зол, Ама-анэ, — пропевает тот. — Я же люблю тебя. Цукаса сграбастывает Аманэ в объятия, прижимая к себе. Они теряют равновесие и падают в воду, шурша тканью. — Я тоже. — еле слышно, невесомо выдыхает ханако. Он не видит, но чувствует, что брат улыбается. Аманэ позволяет себе обнять его в ответ. Он неловко вывалил и раскидал свои горести здесь, он слышал, как они с тяжелым бульканьем падали в эту воду, и теперь можно хоть чуток, самую малость, расслабиться и прижаться к брату, чувствуя родной запах и бесцеремонность объятий и допустить мысль о том, что он, возможно, этого заслужил. На сердце так тепло. Аманэ надеется, что он еще многое расскажет Цукасе, а тот обязательно выслушает, и все будет хорошо, потому что дышать ему стало легче.