Вы не виноваты

Он приходит в себя, опершись на стену всем своим тяжелым, ноющим телом. Темнота перед глазами медленно расползается по сторонам, затекает в щели, точно сточная вода в железной кабинке душа. Он с усилием моргает, стараясь прогнать разноцветные брызги, и медленно оглядывается по сторонам. Сердце звучно ухает вниз. То, о чем Айзава успевает подумать прежде, чем его захлестнет необъяснимая паника — слишком много людей, слишком много тел, слишком много крови. Он делает судорожные вдохи, силясь устоять на ногах, пока голова идет кругом, швыряя ужасную картину то набекрень, то вверх ногами. Вся улица усеяна телами. Люди лежат в черных лужах, они либо мертвы, либо без сознания. Живые, по всей видимости, разбежались прочь в соседние переулки, спасаясь от страшной участи. А над ними за полосой крыш, отражаясь в окнах домов, словно знаменуя занавес по окончанию трагедии, разгорается рассвет. Айзава перебарывает в себе желание сползти на землю и свернуться калачиком, с трудом отлепляется от стены и делает всего один шаг. Тело тут же простреливает болью, отзываются голова, спина, плечо, ноги… Туман перед глазами становится гуще. Его снова отбрасывает на здание — каменного гиганта, способного удержать. Затылок опускается в его жесткие ладони, тошнота стекает от горла в желудок. Мысли, снующие туда сюда, как потревоженные мухи, оседают обратно на зудящую поверхность сознания. Что здесь вообще произошло? Какой монстр мог так жестоко расправиться с толпой мирных гражданских и кто это был такой, если он, Сотриголова, не сумел его остановить? Открыв глаза во второй раз, Шота чувствует, что дурнота отступила, подавленная шоком. Даже голова пока не болит, лишь слегка гудит, как от температуры, и тяжело слипаются глаза. В куче лежащих тел он цепляется взглядом за людей в форме, разбросанных то тут, то там, и даже, кажется, за двух или трёх героев среднего уровня, судя по костюмам. Если новый отряд полиции еще не прибыл, значит всё произошло совсем-совсем недавно, но… Почему он так мало помнит? Айзава напрягает память, начинает пальцами перебирать минувший вечер по минутам, но на уме отчётливым осталось лишь то, как он выходит из дома на ночное дежурство: чёркает Мику смс, мол, выпьем как-нибудь в другой раз, плотнее запахивает «шарф» и раздраженно вздыхает, недовольный внезапно свалившейся на голову сменой, когда он так надеялся отдохнуть. Его клонит в сон сильнее обычного, но прохладный осенний воздух, который Шота с особенным упоением заливает в легкие, помогает немного взбодриться. На мгновение прикрыв глаза, он случайно сталкивается плечом с прохожим, сдержанно извиняется и… Дальше тишина. Ни единого отклика, как бы он не звал. Топот ног отвлекает его от усиленного самоистязания. Он поворачивает голову на звук — из-за угла, выдыхая жидкие облачка пара, выбегает группа полицейских во главе с Цукаучи. Тот выглядит каким-то особенно встревоженным, но это и не удивительно, не часто у них происходит подобная беспощадная резня. — Детектив, — ему всё-таки удается оставить опору за спиной и преодолеть расстояние между ними, слегка покачиваясь. — Наконец-то… Какого чёрта здесь произошло? Айзава решает, что куда проще будет спросить, чем безуспешно мучать себя, и пусть на него посмотрят, как на идиота. Но смотрят на него… иначе. В глазах офицеров читается угроза и готовность вступить в драку, а взгляд Цукаучи выражает легкое недоверием и жалость. — Вы правда ничего не помните? — говорит он, и Шоте от этих слов становится не по себе. Не помнит чего? Как пришел сюда? Как сражался со злодеем? Или, может быть, не сражался?.. Мужчина на мгновение прикрывает глаза, виски снова начинают пульсировать, а внутри всколыхивается мутным осадком со дна бутылки тревожное чувство. — Что вы имеете?.. — начинает он, но в голове вдруг набатом прокатывается гул, а в затылок вонзается сотня мелких иголочек. Айзава издает приглушенный стон, сжимает голову руками и тяжело оседает на колени. Сердце бухает внутри вязкой, горячей массой. Он смотрит на себя сквозь липкий туман и видит изорванный комбинезон, ошмётки «шарфа» на шее и много, действительно много крови, судя по тому, что он всё еще жив, не своей. Не только своей. Детектив присаживается напротив и берет его за руку. На запястьях с металлическим хрустом застегиваются наручники. — Мне очень жаль, Сотриголова, но я вынужден вас арестовать. Я всё объясню в участке, а сейчас, пожалуйста, не оказывайте сопротивления, иначе мы применим грубую силу.

***

Это сделал он. Всё еще подёрнутое пеленой неверия, осознание уже обосновалось в нём достаточно стойко, чтобы он мог разглядеть его искривлённый сквозь призму реальности силуэт и бояться того момента, когда оно проявится окончательно. Достаточно, чтобы ощутить боль. Это, чёрт возьми, сделал он! Пусть и не по собственной воле. Цукаучи почти сразу предположил, что в момент нападения Сотриголова, герой с довольно скандальной, но чистой репутацией и достойными личностными качествами, находился под действием чужой причуды. В бесчеловечно жестоком терракте ему досталась роль безвольной бомбы. Среди всех одарённых людей Айзава, к сожалению, знает только одного человека, способного контролировать чужой разум. Верить в это отчаянно, почти до хруста и без того изломанных костей, не хочется. Как мог ребёнок, которого он так старательно тренировал, ребёнок, который так горячо стремился доказать миру, что он может быть героем, поступить так подло и бесчестно? Предать его. Шота страдальчески поднимает глаза к потолку и щурит покрасневшие веки. Белый свет камеры для допросов слепит его похлеще солнечного в самый ясный летний день, а твердый стул заставляет спину и ноги ныть от тупой, засевшей глубоко в суставах боли. Единственное, чего ему сейчас хочется — принять более менее горизонтальное положение на чём-то относительно мягком, наглотаться обезболивающих и… убедиться, что Шинсо здесь ни при чём. Да, он столкнулся с человеком на улице за несколько часов до трагедии, и хоть внешности Айзава не запомнил, но в памяти, почему-то, явственно всплывает копна фиолетовых волос. Или это лишь фантом? Обман его травмированного сознание, самовнушение? Герой глубоко вздыхает, силясь успокоиться. Но мысли вихрем мечутся в его голове, сотрясаемые сильнейшей мигренью, и стоит ему нечеловеческими усилиями собрать их воедино и сделать всего один шаг навстречу, как они тут же разбегаются врассыпную, не давая ухватиться ни за одну из них. Они будто играют с ним в самый неподходящий момент, не осознавая всей серьезности ситуации. Шота мог бы попросить хотя бы стакан воды и аспирин, но единственный во всём отделении, кто после всего произошедшего относился к нему достаточно снисходительно для этого, как раз уехал за одним из учеников UA. Айзава, разумеется, не рассказывает Цукаучи о своём подозрении — худшем ночном кошмаре — но когда он просит привезти мальчишку с контролирующей разум причудой, детектив и сам обо всём догадывается. И, как ни странно, поддерживает эту затею. Возможность проверить, действительно ли Шинсо виновен в нападении, и, если уж на то пошло, снять с души Шоты камень, неумолимо тянущий его на дно, упускать нельзя. Его причуда ощущать изменение физических показателей и развитая годами службы интуиция, а в совокупности умение почти безупречно распознавать ложь — как раз то, что сейчас и нужно. Он оставляет подчиненным распоряжение не принимать никаких радикальных мер в его отсутствие, в конфискованном и чудом уцелевшем телефоне Шоты находит нужный номер и берет служебную машину. Айзава остается в комнате один, наедине с теми самыми мыслями, которые еще минуту назад неугомонно гоняли в чехарду, а сейчас вдруг становятся зловещими, окружают его кольцом и будто вот-вот начнут скандировать «Распни! Распни его!», взмахивая тяжелыми кулаками. В очередной отчаянной попытке вытянуть себя из пучины сомнений, Шота думает о том, что должен был ответить. Без ответа контроль разума невозможен. Но ведь он молчал. Или?.. Он извинился. Последняя надежда с грохотом разлетается у его ног, как пустое корыто, над которым теперь остается только рыдать. Он извинился и, возможно, даже не заметил, что это стало ответом на тихую реплику прохожего. На тихую реплику Хитоши, в коих он великий мастер. — Проклятье! — громко постанывает Айзава, закрыв лицо руками и не обращая внимания на боль, вспыхнувшую в лопатках. Ну не может этого быть, просто не может! Никогда еще он не чувствовал себя настолько раздавленным. Даже, когда сражался против ному, давая связать себя в узел, даже, когда Мидория в очередной раз переломал себе все кости, даже, когда собирал учеников по территории тренировочного лагеря и молился неизвестно кому, чтобы все они были живы, даже, когда Лиге удалось похитить Бакуго, даже, когда Всемогущего разрывал в клочья сильнейший из встречаемых ими злодеев, даже… Никогда. К моменту, когда Цукаучи возвращается с ребенком, чей статус в деле следствия пока не до конца ясен, Шота своими внутренними терзаниями измотал себя окончательно. Он сидит смирно, упершись бессильным взглядом в поверхность стола, как совсем недавно опирался спиной о здание. Зудящие от счесанных ран руки лежат, точно неживые, все в рубиновых ошметках, мраморные, с синими прожилками вен. Грудь вздымается с заметной тяжестью, в лужице засохшей крови на щеке поблескивает белизной полупрозрачная ровная дорожка. Шинсо смотрит на учителя сквозь стекло и зло прикусывает нижнюю губу изнутри. Детектив рассказал ему общие детали, чтобы не возникло недопонимания, и всё же не это он ожидал увидеть. Он медлит еще около минуты, собираясь с духом, после чего уверенно — или только делая вид — заходит внутрь. Айзава поднимает на него глаза, более красные и измучанные, чем обычно. — Привет, учитель, — безрадостно улыбается ему Хитоши, на деле ощущая, как трудно и нехотя тянутся уголки его губ. Айзава молчит. Смотрит прямо в глициниевый омут, пачкая его своим горчащим кофе. Волосы падают ему на лицо, тусклые, будто лампочка перегорела, оттеняя и без того острые черты. Парень садится на стул напротив, бросает взгляд на изодранные руки, видные до самых локтей, потому что именно настолько хватает хоть и испачканной, но уцелевшей, в отличии от куртки, футболки. Руки, всегда с такой аккуратностью сматывающие его боевую ленту, и весь холодеет внутри, течет, как акварельный пейзаж, размытый под дождем и после себя оставляющий лишь грязную серость. Но изо всех сил старается этого не показывать. Шота пережил куда больше него, так что сейчас именно ему нужна та самая пресловутая поддержка. — Моя причуда действительно вызывает подозрение, — говорит Шинсо спокойно, с повышенной осторожностью подбирая слова. Айзава болезненно хмурит темные брови. На лбу трескается морщинка, сразу делая его на несколько лет старше, и только сейчас Шинсо замечает в его чёлке рябь седых волосков, поблескивающих в свете лампы. Он глубоко вздыхает, собирая остатки неприсущего ему оптимизма, так нужного сейчас. — Но у меня есть алиби. Сомнительное… Но оно есть. Айзава выдыхает самую малость из саднящих, стиснутых парой сломанных рёбер лёгких. Тени под глазами становятся глубже, на губах чётко прорисовываются высохшие корочки крови. Ему даже не дали умыться. Хитоши сжимает ладони в кулак под столом, а в видимой части тела лишь легко пожимает плечами. И глаза у него такие тёплые и открытые, искренние, без обвинения, без страха, что Айзаве становится стыдно за свой собственный. Да, он правда боится. Боится за Шинсо, за его судьбу. За то, что будет с ним… с ними дальше. Но мальчик изъясняет это по своему. — Вы можете не отвечать мне. Ничего, я понимают. Многие и так бояться, а после того, что с вами произошло… — Нет, — быстро качает головой Айзава, словно венчиком взбивая мир вокруг себя, и сгусток боли, осевший в затылок, взметается снова, подобно его лентам, сейчас изодранным в клочья. У него есть алиби. И наверняка после их разговора Цукаучи сообщит, что ученик школы UA, будущий герой и просто отличный парень не сказал ни слова лжи. Потому что Шота и сам, даже без причуды, без интуиции, практически без сил думать вообще чувствует это каждой клеточкой своей спутанной в комок души. Значит, был человек с похожей способностью. Значит, Хитоши никакого отношения ко всему этому кошмару не имеет. В их мире причуды повторяются не так уж часто, и всё же… — Мне не хочется в тебе сомневаться. Я… знаю, ты бы не стал. Он говорит это тихо, но так уверенно, лишь с короткой запинкой от сильной слабости, и Шинсо чувствует, как внутри него стремительно разворачивается что-то болезненное и приятное одновременно. Впервые за много лет ему действительно доверяют. Его наставник, человек, который мог бы одним движением век обезопасить себя да что там от умышленного вреда, даже от его глупых уловок-розыгрышей. Но он с самого начала предпочел этого не делать. Айзава всегда верил ему. Верил в него. А сейчас сидит напротив, измучено сгорбив плечи, и повисает на нём тяжёлым взглядом горьких, перегоревших глаз. Мальчик-то не виноват. Но… Это по-прежнему сделал он. Его руки теперь не просто по локоть в крови — они по локоть в крови невинных и беспомощных, тех, кого он должен был защищать, а не ранить. Но он не смог. И чувство такое, будто на голову разом опрокинули ушат ледяной воды. На него повесили груз чужой вины и злобы, сделали пешкой, разменной монетой в игре, которую ему не дано понять. Использовали и выбросили, как ненужный мусор, сломанный прибор, одноразовый стаканчик от кофе. Смотреть на него такого почти невыносимо, и Шинсо не выдерживает. Он поднимается, зная, что офицеры не станут его останавливать, пока за допросом-проверкой наблюдает Цукаучи, обходит стол и осторожно обнимает Айзаву за плечи. Чуть наклоняется, чтобы уткнуться подбородком в макушку и накрыть ладонью жёсткие волосы. Шота не сопротивляется. Совсем. Не сопротивляется и не отвечает. Только весь подбирается, сжимает себя изнутри еще сильнее, становится будто каменным, колючим, жёстким для себя самого. Царапает, обжигает, морозит. Шинсо этого холода не ощущает вовсе. Он с замиранием сердца осознаёт, что Айзава сейчас кардинально отличается от себя обычного. Будто содрали обои со стены, обнажив их прошлый раскрас. Он не разочарованный, с нахмуренными бровями и дыханием чуть жёстче, чем требуется — открытый, податливый, апатичный, но как-то по-другому, болезненно и грустно апатичный, готовый сделать всё, что ему скажут, или вот-вот сорваться и заплакать. Таким Хитоши его видит впервые, но это всё, отчего-то, кажется ему до ужаса знакомым и правильным. Словно Айзава всегда был таким, и только тщательно скрывал это за непроницаемой ширмой равнодушия и спокойствия. Шинсо мягко проводит пальцами по гудящему затылку, протягивает спутанные пряди, бережно, стараясь не причинить лишнюю боль. Контроль сознания. Это почти, что вырвать какой-то кусочек человека из общего полотна и втиснуть на пустое место другого пазла. А потом вернуть обратно, измятого и надорванного, будто ему такому всё ещё есть место в привычном ходе вещей. Будто жизнь не стремится потом избавится от чего-то внезапно неправильного, разрушая себя изнутри. Будто когда-нибудь сможет стать, как раньше. — Мне жаль, что так получилось, учитель. Правда жаль, — говорит Шинсо как-то неосторожно, поддавшись эмоциям и не подумав, как это может повлиять. Но в ответ остается всё та же унылая тишина, и он продолжает медленно перебирать чужие волосы. Взведенные плечи под его руками постепенно расслабляются, перестают колоть, лишь мелко подрагивают время от времени. Айзава спиной ощущает фантомный холод стены, у которой его оставили после выполнения приказа. Перед глазами быстро и сбивчиво щёлкают кадры окровавленных тел. Эта частичка теперь просто есть в нём, и её уже ничем не заменить и даже просто не достать, оставив на её месте тянущую пустоту, не выковырять, сотворив кровоточащую рану. Он ведь даже на такое готов, лишь бы не помнить полных ужаса и отвращения взглядов, криков боли, беспомощных прикосновений, стремящихся прикрыть удар… Всё это постепенно приживается к коре мозга, всплывает в памяти, врастает глубже в надбитое сердце, и Айзава чувствует, как начинает задыхаться. Что же мне теперь делать? Возможно, Шинсо сможет ему помочь? Но согласится ли? Он точно знает ответ. И от этого становится совсем паршиво. Хитоши совершенно точно, ни при каких обстоятельствах не залезет к нему в голову, иначе не стоял бы сейчас здесь, с невероятной нежностью и сочувствием прижимая его к себе. В ушах резко прорезается очередной фантомный вопль, громче даже крика Ямады, а вспышка перед глазами вынуждает зажмурится. Шота, сидевший до это в пол оборота к мальчишке, судорожно вздыхает и утыкается лицом прямо тому в грудь. И столько в этом движении отчаянной усталости, точно он опускает руки, капитулирует перед противником вплоть до становления на колени, что Хитоши невольно сжимает его сильнее. Хочется сказать ему, что всё будет хорошо, что всё позади. Но он то знает, что вовсе не позади, и что больше никогда не будет, как прежде. И ещё тысячу раз всплывут в памяти те несколько часов, когда он не принадлежал сам себе. Что появится тяжелое чувство вины, ночные кошмары, и может даже панические атаки. Ведь Айзава только выглядит сильным, а на деле… Не в нём, в общем-то, и дело. Просто с такими вещами, как контроль сознания, ой как нелегко справится. Кому, как не Шинсо знать лучше всех. Кому, как не Шинсо, теперь ему помочь. Он продолжает водить по чужой голове, изредка задевая шею и плечи. Ему правда жаль. Будто это он виноват. Не успел, не уберёг. Руки с содранными костяшками, белыми шрамами и синими змейками близких вен на предплечьях лежат на столе покорно, скованные наручниками, хрупкие и одинокие. Ничего. Учителя Айзаву ещё обязательно оправдают. Ведь ни директор Незу, ни Мик, ни Всемогущий этого просто так не оставят. Они вытащат его, и пусть хоть кто-то посмеет сказать, что потом, возможно, через очень долгое, невыносимое время, всё не встанет на свои места. Шинсо лично пропишет ему хук с правой, которому научился не так давно. Он осторожно проводит вдоль режуще острых лопаток и старается не обращать внимания на то, как учитель вздрагивает от прикосновений к избитому телу. Шинсо знает, ему это — утешение в моральной боли, куда важнее, чем отсутствие боли физической. И странно, что он, человек, проникающий в головы, ощущает это исключительно по-настоящему, без причуды, какой-то интуитивной человеческой стороной. Всё таки герои, несмотря ни на что, обязательно должны оставаться людьми. Помнить про человеческое, про возможность совершить ошибку. Может, это и следует сейчас сказать? — В том, что произошло, нет вашей вины, — роняет Шинсо в тишину, которая словно выстроилась в мост между ними, стараясь её не разрушить. — Какой бы сильной не была причуда или сила духа, это не имеет никакого значения перед лицом человеческого коварства и жестокости. Всех нас можно сломать. Даже героев. Вы не виноваты, — повторяет он снова, чуть ли не молясь, чтобы сказанное им было до́лжно услышано и принесло хоть немного облегчения. — Я знаю, — шепчет Айзава сдавленно и хрипло, будто изо всех сил старается в это поверить. Он тяжело дышит и доверительно подается ближе, трётся лбом о шершавую кофту с логотипом Звёздных Войн и выдыхает осторожно, чтобы не было слышно дрожи. Грудную клетку сводит болью, сердце, отчего-то, начинает стучать быстрее. На грани сознания возникает премерзкое чувство потерянности, нехватки чего-то незначительного, но всё равно заметного. Он закрывает глаза, и по щекам скатывается несколько горячих капель. Сглатывает жгучую горечь, стискивает зубы, настойчиво повторяет про себя: Я ни в чём не виноват. Так сказал этот мальчик, мой мальчик, значит я ни в чём не виноват… Рука в волосах проводит особенно близко от пульсирующего виска, и боль, внезапно, делается тише, словно ему удалось нащупать выключатель. Отпускает, освобождает небольшой участок мозга, чтобы можно было слегка прийти в себя и подумать о том, что Шинсо действительно прав. Он ни в чём не виноват. — Всё обязательно наладится, — оглашает вдруг Хитоши еще одну истину, бьющую глубоко внутрь, наотмашь, обволакивающую всё вокруг каким-то необъяснимым теплом. — Вы не один. Айзава едва ощутимо кивает. — Я знаю, — выдыхает он с облегчением и окончательно расслабляется в не по годам взрослых и надёжных руках.