（決して）：самое жестокое слово.

в их взаимоотношениях никогда не было тепла. в общем-то, о том, что они счастливы тоже говорить не стоило. потому что коконой цеплялся за то, что могло «оживить» его. дрожал, посиневшими губами произносил одно и то же, всхлипывал и заваливался в рыданиях на двуспальную кровать, потому что выносить всё то, что он выносил, оказалось слишком трудным для подростка. он как бы влюблённый, окрылённый, но в глазах у хаджиме только пустота безграничная и такая утягивающая, что поневоле начинаешь бояться его натянутой усмешки. потому что коко кажется каким-то уставшим. и в противовес ему, такой весь солнечный, сдержанный и тёплый, как весеннее солнце, инуи сейшю. у него взгляд совсем мягкий-мягкий, а прикосновения такие осторожные, поверхностные, но пропитаны каким-то джентельменским уважением и лёгкостью. у инуи на губах редко мелькает улыбка, но именно в ней есть своё очарование. потому что сейшю какой-то весь сдержанный, а коконой — открытый. и тем не менее, они сияют только рядом друг с другом. потому что коко без инупи не существует, а инупи — без коко. они друг без друга не выдержат и пары минут, потому что настолько привыкли к тому, что чья-то тяжёлая ладонь коснётся плеча, а чьи-то губы неловко коснуться неровно выбритых висков. это кажется правильным, не омерзительным совсем. это кажется тем, что они так долго оттягивали из-за какого-то глубокого и необоснованного страха перед общественностью.

***

— если ты солнце, то я твоя луна, — нелепо выражается коконой и улыбается во все тридцать два. у него перед глазами всё плывёт, он вот-вот потеряет сознание, поэтому заранее успокаивающе похлопывает сейшю по плечу. — и я всегда буду защищать тебя из тени, знаешь? я не оставлю тебя, инупи. прости, вот такой вот я эгоист. хаджиме теряет сознание. а инуи теряет всё, что может потерять.

***

он пришёл к нему. снова. снова весь побитый, в свежих синяках и ссадинах, явно потрёпанный настолько, что едва ли мог дойти самостоятельно до собственного дома (который находился в тридцати минутах езды от дома инуи). сейшю не знает почему коко раз за разом оказывается на пороге его квартиры. не знает, правда не знает, но каждый раз он вздрагивает, когда в половине четвёртого ночи тишину разрезает трель дверного звонка, а по ту сторону двери стоит отчасти хмельной, отчасти заёбанный коконой хаджиме, который расстался с ним после происшествия с «поднебесьем». он как бы сказал, что не будет больше проводить его, но что в итоге? сейшю стал провожатым. и каждый раз он позволял коконою, едва волочащему ноги, заходить в свою квартиру, предоставлял ему все удобства: и ванну, и еду, и приводил в порядок, а на утро они снова разбегались так, словно ничего и не произошло. словно они друг в друге не нуждаются и отпустили то, что так сердечно и трепетно берегли из собственных эгоистичных целей. фразы коконоя всегда вводили сейшю в ступор. потому что он не понимает, что за солнце и что за, мать его, луна. что от него хаджиме вообще хочет? этого инуи тоже не понимает. да и, говоря откровенно, нахуй ему что-то понимать? может, чтобы выпроводить коконоя нужно всего-навсего не пустить его на порог? — совесть невольно заверещала, что это омерзительная мысль и идея. инуи согласен. потому что ему даже сотня усилий не поможет убрать собственную ладонь с дверной ручки. да, он плотно сожмёт губы, зажмуриться и прочертыхается дважды, но во всяком случае пустит его на порог. потому что это коко. он не может сделать хоть что-то, что навредит коко. даже если он всего лишь замена тех, кого уже никогда не вернуть. болезненно кольнуло где-то в грудной клетке. инуи бы усмехнулся в любой другой ситуации, — как делал это всегда, ведь не нужно ему постоянно отвечать на прямые вопросы. также, как делал это коко, когда он ловко уходил от темы разговора. но сейчас сейшю даже натянуть кривого оскала не может. потому что перед ним валяется коко: уставший, — это видно по мешкам под глазами, — побитый, как дворовая шавка, и весь такой растрёпанный, что даже немного стыдно становится его таковым выпускать из своей квартиры. и инуи не выпускает. помогает избавиться от одежды, обрабатывает каждое ранение под недовольное шипение спящего, бережливо перевязывает возможные растяжения и таким же заботливым жестом уходит на кухню, чтобы приготовить то, что обычно коко и ест, когда просыпается. «каждый раз одно и то же», — устало выдыхает собственным мыслям сейшю, когда он бесшумно закрывает за собой дверь, ведущую на кухню и уделяет чуть больше полутора часа на готовку. он не думает, потому что думать не хочется, да и нужно ли вообще ему напрягать себя лишним грузом? у него и без этого проблем невпроворот. как неспособного даже мявкнуть котёнка его швыряют туда-сюда между разборками группировок, кидают, как бездомное животное с большой скорости, избивают до потери сознания, а ему потом любоваться тем, как полуживой коконой, мать его, хаджиме прижимается спиной к перилам напротив двери его квартиры и бессвязно бормочет себе под нос: «не злись на меня. я обещаю, что это в последний раз». да в рот он всё это ебал. — что? — раздражённо цедит сейшю, гневный взгляд бросая в сторону отворившейся двери. коко не мнётся в дверном проёме, а сразу же проходит внутрь и устраивается за обеденным столом. кидает многозначительный взгляд на запястья инуи и хмурится. хаджиме всегда хмурится, когда замечает многочисленные бинты на чужом теле. может, потому что привычка такая осталась: отчитывать сейшю за то, что он ни в коем разе не думает должным образом заботиться о своих ранах. за то всегда присматривает за чужими. — твои руки… — не твоё дело, — резко обрубает инупи. и коко, в общем-то, согласен с ним. не его это собачье дело. но где-то в ушах неприятно трезвонит осознание того, что с их расставания прошло около двух лет, а сейшю стал таким. таким, каким никогда бы не стал, если бы не его ебанное вмешательство. хаджиме отдалённо чувствует себя пристыженным ребёнком, но с другой стороны — разве он виноват в том, что инупи к нему как бы привязался? разве он виноват в том, что они друг для друга стали чем-то вроде кислорода, без которого не проживёшь? не то, чтобы коконой вообще видел в инупи когда-нибудь человека, который ему прямо-таки необходим. этим человеком всегда была акане, отрицать это бесполезно. ровным счётом, как и отрицать то, что будь у него такой же шанс, как у какого-нибудь такемичи ханагаки прыгать во времени — он бы определённо побрёл не к задыхающемуся сейшю, а к акане. потому что на уме у него всегда была лишь она. во всяком случае, так считал непосредственно сам коконой ровно до какого-то момента. но разве что-то изменилось? разве может он, хаджиме, так просто отпустить тот факт, что несмотря на его близость с инупи, он никогда не заменял ему акане? никогда не становился кем-то вроде любовного интереса? разве это, блять, вообще имеет какой-либо смысл, кроме того, что сейшю, в первую очередь, это привычка, а не целый мир? — я не буду спрашивать того, что ты здесь забыл, — сухо доносится со стороны инупи, когда тот заканчивает с готовкой и выключает плиту. — также я не буду интересоваться почему именно порог моей квартиры кажется тебе мёдом намазанным. но, я в сотый, сука, раз прошу тебя, прекрати вваливаться сюда так бесцеремонно, словно мы всё ещё близкие друзья. — мы ими никогда и не были. теперь время инуи чувствовать себя уколотым отвратительным, омерзительным чувством, которое доводит его до одурения. оно настолько неприятное, жгучее, что хочется разрыдаться. и сейшю обязательно прорыдается, потому что слёз у него ещё предостаточно. потому что плакать перед кем-то — не в его стиле, а произошедшее в гараже шиничиро в компании такемичи — просто случайность. во всяком случае, прошло уже два года. — … верно, — немного погодя, подаёт голос сейшю, стараясь показаться более чем непоколебимым. даже кончики пальцев не дрожат. — мы никогда не были друг другу близкими. а теперь пошёл нахуй за порог моей квартиры. они впервые сталкиваются взглядами. не помутневшими от алкогольного опьянения или состояния, близкого к потери сознания. впервые смотрят друг на друга так, словно в глотки вцепиться готовы. коко выглядит потрясённым: он никогда не слышал такой грубости со стороны инуи по отношению к себе. его потрясает не то, что он так просто выставляет его прочь, сколько то, что он очень умело и красиво, — даже элегантно, — пиздит, так откровенно глядя ему в глаза. потому что лучше, чем инуи знает себя, его знает коко. также как и инуи знает коко гораздо лучше, чем самого себя. потому что они дополняли друг друга, дополняют и будут дополнять. потому что только так они, такие разбитые и израненные, могут выжить. — и нахуя? — что нахуя? — вспыхивает инуи. у него больше сил не осталось терпеть всё это дерьмо. — что, блять, нахуя? нахуя я выпроваживаю тебя из своей квартиры?! нахуя я каждый, сукин ты сын, раз обрабатываю твои ебучие раны и позволяю тебе лакомиться тем, что готовлю тебе в течении хуевой тучи времени?! коко резко вскакивает с места, за его спиной с грохотом падает стул: — нахуя ты каждый раз пиздишь, что нихуя у тебя чувств не осталось и нихуя ты не дорожишь тем, что между нами вообще было?! ты думаешь, что избегая проблемы — ты решишь её? давай поговорим, инуи сейшю! давай, мать твою, прямо сейчас мы решим всё это дерьмо, которое мы оставили неозвученным ещё два ебанных года назад! — нам нечего обсуждать, — пытается отрезать инуи, отступить, но гневный, горящий и громыхающий взгляд коко прерывает его. — прекрати увиливать так, словно ты в этом ебанный мастер, когда это не так! инуи хочет прикусить язык, но вместо этого его зубы цепляют внутреннюю сторону щеки. внешняя безмятежность настолько напускная, что острый, цепкий взгляд коко сразу же замечает малейшее изменение: у сейшю наконец-то задрожали руки. он сам пробился мелкой дрожью, наверняка поёжился, почувствовал себя дискомфортно и неосознанно шаг назад сделал, а он, туповатый придурок, не обратил внимания в первые же секунды такого поведения, потому что был ослеплён каким-то неясным гневом. со вздохом, он старается продолжить уже более тихо и спокойно: — я хотел поговорить с тобой спокойно, но ты не представляешь, как мне невъебически тяжело смотреть на то, как ты с каждым месяцем становишься всё больше похожим на блядский труп. «а ты типа нет?» — вертится в мыслях инуи, но он тактично молчит. — спокойные разговоры включают в себя приход полуживым на порог чужой квартиры? — нервно усмехается сейшю вслух. — не перебивай меня, блять, — с недовольством цокает хаджиме. — и дай мне объясниться. — так объяснись, — взгляд кажется диким. инуи, такой дрожащий, до болезненного откровенный, честный и одновременно с тем — заёбанный, — в самом деле выбивает все мысли из головы коко. он, кажется, речь готовил каждый раз, прежде чем заявиться на порог его квартиры, но в конце концов добросовестно забывал её, глядя в эти ненавистно-родные глаза. — объяснись передо мной, коко. объяснись в том, что ты делаешь рядом с дверью моей жилплощади. объяснись в том, что ты хочешь услышать от меня. что тебе ещё, блять, нужно услышать? то, что я не акане? то, что я, блять, не заблужусь? какого хуя тебе ещё от меня нужно?! под конец сейшю уже повышает голос. сдерживаться правда было попросту невозможно. да будь это, блять, хоть сам шиничиро, который с табличкой: «хэй, я вас наебал, меня не убивали и я выжил» пришёл бы к нему на порог квартиры — инуи ни за что не закричал бы, но не тогда, когда этот блядский коконой хаджиме стоит напротив него, плотно сжимая губы в тугую полоску и пытается подобрать какие-то блядские объяснения, чтобы, сука, объясниться! — ты мне нужен, блять! молчание резко поселяется в квартире инуи. хаджиме молчит, явно сконфуженный собственным выражением, потому что это не то, блять, что он вообще должен был только что спиздануть. у сейшю глаза такие удивлённые-удивлённые, лицо вытягивается в гримасе изумления, а брови поневоле ползут наверх. потому что: «что блять?» — остаётся неозвученным вслух, но явно отражённым в его физиономии. коко, кажется, прокусывает нижнюю губу, (снова), потому что по его подбородку неровной дорожкой стекает кровь. — я имел ввиду… ты мне нужен для разговора. не подумай, что я типа вижу в тебе акане или что-то такое. я правда дорожу тобой, инупи. типа, ты слышал меня, когда я только завалился… слышал ведь? хаджиме готов поспорить, что выражение его лица неописуемо. — убирайся. с дрожью проговаривает инуи вполголоса. его голова неизбежно опускается вниз, почти в плечи вжимается, потому что то, с какой скоростью на глаза накатывают слёзы, он открыто демонстрировать кому-либо, а уж тем более коко, не хотел. у него голос севший, кажется, посерьёзневший ещё больше, потому что хаджиме затыкается. сразу затыкается, как только видит предательский блеск в чужих глазах. и тоже едва сдерживает слёзы, потому что это, вроде как, не по-пацански. да они же, блять, дети, что вообще от них можно ожидать. — я, блять, прошу тебя, убирайся отсюда. сейчас приедут родители и… — я хочу остаться. коко говорит это неожиданно для самого себя. уверенно, быстро, словно он уже достаточно давно ждал того момента, когда ему представится возможным так бесцеремонно выпалить это до щемящего знакомое: «я хочу остаться. не ради того, чтобы получить что-то, не ради какого-то там обещания, а ради тебя». и инуи это понимает. как никто другой понимает, потому его плечи дрожат ещё сильнее, чем руки. он весь этой самой дрожью пробивается, заходится и слишком шумно втягивает носом воздух. ему хочется прямо сейчас опуститься на колени и разрыдаться, потому что эмоции берут верх над здравым смыслом. а ещё, потому что коконой хаджиме, причина его слёз и постоянных терзаний, сейчас прижимает его к себе в неуклюжих, но трепетных и бережливых объятиях.

***

инуи широко распахивает глаза, резко подрывается с места и принимает сидячее положение. фокусирует взгляд и ведёт им по интерьеру, окружающему его. цепляется за электронные часы и замирает. полтретьего ночи. вокруг него только знакомые вещи: небрежно брошенные на спинку стула вещи, напоминающие о чёрных драконах и свастонах; неряшливо сложенные бумажки на столе, многочисленные туфли без застёжек, валяющиеся под ним же, и, конечно же, бутылка холодной воды рядом с кроватью. потому что каждый день инуи просыпается от одного и того же сна. от сна, где они никогда не позволяли друг другу забыть.