утешение

Это больно. Каждый раз больно. Как ножом по коже, как головой о бетонные плиты. Больно. Каждый. Чёртов. Раз. И оба это понимают. Им негде искать спасения, кроме как друг в друге. Это только звучит романтично, а на самом деле — страшно, никому такого не пожелаешь. Потому что это слишком больно. Да это просто слишком. Всё происходит тихо, без трепетного восторга и бабочек в животе. Потому что ну какие тут бабочки? Крылья у них обломаны, летать невозможно, неуместно, некстати, запрещается. Нельзя подниматься в небо: туда один из них уже отправился недавно и больше никогда не вернётся, ему тоже внутренности солнцем выжгло дотла, и он останется там, с птицами, светом и облаками, навсегда уже, безвозвратно. Viszlát. Прощай. Горький вкус обиды остаётся на языке. Не должно всё быть так, похожим на затянувшийся ночной кошмар от которого они никак не проснутся. Арон смотрит на притихшего в его объятиях Шома: у него отрастают волосы. Иногда нет сил подняться и сходить на кухню — так и сидят, прислонившись друг к другу, остатками какой-то моральной энергии делятся, чтобы просто существовать; потому что в одиночку слишком трудно, невыносимо почти, а вдвоём проще. Впрочем, порой они даже смеются, и тогда Арон видит где-то в отблесках карих глаз своего Шома прежнего, хотя его по-мальчишески озорная улыбка уже и перекошена болью. Шома неразговорчив в последнее время. Если бы Арону раньше сказали, что этот парень вообще умеет быть тихим, он бы не поверил (ну, может, за исключением того случая, когда они вдвоём снимали реакцию на все песни Евровидения, но это не то чтобы было всерьёз). Сейчас Шома задумчив пугающе, ему совсем не хочется больше никого смешить, хочется только, чтобы Арон его обнял и не отпускал никуда, пока весь этот кошмар не закончится. Странно вот так сойтись, когда обстоятельства совсем не располагают, но у них нет друг к другу вопросов. Никогда не было. Просто однажды Шома пришёл и ткнулся Арону лбом в плечо, и заскулил жалобно, как раненый зверь, и остался у него дома, свернувшись на диване калачиком. Арон его понял и в тот вечер долго гладил Шома ладонью по волосам. Он всё думал: сколько бы они ещё проходили вокруг да около, не случись с ними вот это всё и не понадобись они друг другу так болезненно и отчаянно. Год? Два? Он был готов; это вообще не было проблемой, и, если бы можно было выбирать, выбор представлялся очевидным. Но никто Арона ни о чём не спрашивал. Наливая в чашку кипяток по утрам и забрасывая чужую футболку в корзину с грязным бельём, Арон Вереш думал, что если уж всё сложилось так, как сложилось, то он будет накрывать Шома одеялом, плакать, смеяться и молчать вместе с ним сколько угодно долго и ждать, пока они не излечатся; пока им обоим не станет легче. Слёзы высохли, боль застыла на наших лицах, но знай, что я буду с тобой.