Старая азбука

А — запястье согнуто, пальцы слабо сомкнуты в кулак, большой поверх указательного. Запомнить нетрудно, повторить, вроде бы, тоже, но пальцы не гнутся, рука как деревянная. Тёма не хочет повторять. Тёма закрывает глаза и видит, как смыкаются створки шлема, как медленно исчезает серая стенка гаража. На какую-то секунду всё вспыхивает красным, под веками колет и печёт, голову ото лба до затылка будто прошибает железный штырь, а потом боль пропадает, и он видит не только то, что перед ним, но и всё, что за спиной — и снаружи, за стенами. Он делает шаг, другой — на гибких перепончатых ногах его ещё слегка пошатывает, но он отталкивается и летит, вышибая дверь, легко группируясь и перекатываясь. И вновь делает скачок. Гул толпы слышен даже отсюда. Гул, и гарь, и стрекот выстрелов. Ему выстрелы не страшны. Ему бы только до корабля добраться, до этой суки инопланетной, и до Юли, которая говорила, что она — с ним, которая размахивала пистолетом — идти на пришельцев, отомстить, всё им припомнить… Р — решётка из пальцев, средний подогнут к ладони. А хочется наоборот — все согнуть, средний отклячить. Ткнуть кому-нибудь в лицо. Тёма моргает. Тёма несётся в толпу, чутьём, инстинктом находит броневик, внутри которого — Юля с этим своим, глазастым. Сломать. Размахнуться, швырнуть о землю, не чувствуя тяжести. Ногой ещё наподдать. Тёма смеётся. Горло как будто плёнкой забило, вязкой, тугой — смех наверняка хриплый. Блядь, ему до сих пор кажется, что это всё было на самом деле: броневик, автомат, бьющийся в дрожащих руках, парни с битами и зажигалками, военные, Юлин вскрик, кровь на чёрной куртке. Он всё пытался рассказать об этом, зубы стучали, руки мотались туда-сюда… Его в гараже нашли. Голого. Вряд ли он пробыл в инопланетном костюме больше пары минут. Но этого хватило, чтобы Тёме мозг поджарить. Во всяком случае, что-то такое до него пытается донести бородатый мужик в халате. От него слабо, но отчётливо пахнет больницей, чем-то сладковато-спиртовым, и руки у него рыхлые, мягкие. Когда он хватает Тёмины ладони, Тёме хочется въебать ему в челюсть. Тёма бы наверняка попал, хоть и не видит. Лень просто. Наверное, этот мужик чё-то такое чует: он редко приходит, когда Тёма один. Правда, рядом с Тёмой почти всегда кто-то есть. Вон тот, например, щуплый пацан, ниже Тёмы ростом, пальцы тонкие, как у девчонки. Тёма уверен, что он всё время что-то трындит под нос. Но, поскольку Тёма этого не слышит — пацан его не бесит. Его запах совсем слабый, травяной шампунь и немного мяты. Если вдруг ему приходится наклониться к Тёме ближе — поправить проводки, например, или прицепить на лоб что-то твёрдое, прохладное — Тёма чувствует тёплое чистое дыхание. Походу, этот пиздюк даже не курил никогда. Т — мизинец прижат к ладони большим пальцем, остальные выпрямлены. Кончики подрагивают от напряжения — Тёма понятия не имеет, нормально ли это, да ему и похер. Этот пацан берёт его за руку аккуратно, словно Тёма может оцарапать — а то и укусить. Разумная предосторожность, на самом-то деле. Но кусаться Тёма пока не собирается: ему действительно пытаются ему что-то рассказать. Через несколько повторений привычного набора касаний Тёма понимает, что парень — стажёр, что он сюда специально попросился, чтобы за Тёмой… нет, не ухаживать, конечно, ухаживают за красивыми девчонками или за дряхлыми старпёрами… короче, чтобы Тёме помогать. А ещё — он с Юлей в одном классе учился. Юля тоже появляется. От её аромата, знакомого, мягкого, персиково-цветочного, у Тёмы пот выступает мгновенно, на лбу и на спине. Тёма опять видит дыру в чёрной куртке, выплёскивающуюся кровь, и его едва не выворачивает. Он что-то шепчет — или кричит, без разницы, и мелкий опять берёт его за руку, легонько сжимает: всё хорошо, всё в порядке, она ушла. Запах оседает у Тёмы в ноздрях надолго, он не знает, как попросить, чтобы включили вентиляцию. Да и есть ли она вообще здесь. И где это — здесь? Военный госпиталь? Секретная лаборатория под землёй? Наверное, он мог бы спросить и даже получить ответ, если бы сильно постарался. Стараться не хочется, хочется натянуть одеяло до лба и лежать. И когда обед принесут, поставят на тумбочку — не шевелиться. Одеяло — сугроб. В него можно забиться и впасть в спячку, и тогда точно не потревожат. Но к кровати подходят раз за разом, ладонь ложится Тёме на плечо, ощутимо сжимает. Сквозь ткань рубахи Тёма чувствует тепло. Этот запах другой, острее, ощутимее, в нём чувствуется хвоя, соль кожи, табак. Тёма невольно тянет ноздрями. Хочется податься ближе. Хочется головой в широкую грудь ткнуться и сидеть так. И чтобы ладонь под пальцами, твёрдая, немного шершавая. Чтобы сжать крепко. Ему позволяют — хотя стискивает он наверняка так, что больно. А потом пальцы, длинные, сильные, обхватывают его руку, начинают разминать. Скользят от центра ладони к подушечкам Тёминых пальцев, потом обратно. Указательный, безымянный, средний, мизинец — согнуть-разогнуть, сперва по отдельности, затем вместе. Начать медленно, очень аккуратно, и всё ускорять темп. И Тёма будет стараться, очень стараться. Потому что после этой гимнастики его руку бережно возьмут в ладони, поднесут к скуле, ко лбу. И Тёма сможет потрогать, ощупать все выпуклости и впадинки давно знакомого жёстко очерченного, строгого лица, раз за разом восстанавливая его в памяти. Почему-то Тёма уверен: пока он помнит его, во всём остальном он тоже не запутается. Е — большой палец втиснут в ладонь, остальные кончиками упираются в него. Раньше они всё время оставляли ноющие царапинки, Тёма от нечего делать зализывал их. А потом ему ногти обстригли, подравняли пилочкой, и стало не больно. Наверное, Тёма бы и сам справился. Но его придерживали под лопатками спокойно и бережно, и ножницы дали потрогать, даже острые кончики. И всё тот же хвойно-сигаретный запах обволакивал, успокаивал. У Тёмы спросили потом, уверенно и аккуратно нажимая пальцами на его пальцы, слегка поддев волосы на затылке — не хочет ли он постричься. Тёма не хотел. Расчёсывать сбившиеся колтуны ему неожиданно понравилось — больно, зато он чувствовал себя… ну, целым, что ли. Способным хоть что-то в себе починить. А потом, когда знакомая тёплая ладонь легла ему на макушку, помедлила — можно ли? — и несколько раз прошлась к затылку, приглаживая волосы, Тёме хотелось заурчать. В комок свернуться, лечь прямо на грудь под рубашку, как кот, и лежать. И щекой о жёсткие колючие волоски тереться. Может, Тёма и урчал, хуй знает. Во всяком случае, про него не подумали, что он псих. Не шарахнулись. К нему вот так и приходят, садятся рядом, за плечи обнимают. Гладят по голове. Когда Тёма с голыми ногами на сквозняке замёрз и его потом под одеялом потряхивало — сначала, как всегда, до его ладони дотронулись. Потом до лба. И потом вдруг ткнулись ему в лоб сухими тёплыми губами — у Тёмы под рёбрами заколотилось так, что, блядь, грудная клетка чуть нахуй не треснула. Он потом сам всё лоб свой трогал. И гадал, точно ли он не свихнулся там, в гараже, внутри костюма инопланетного. Во всяком случае, тот, с бородой, уверял, что Тёме повезло. Что кукухой он мог поехать раз и навсегда. Если, конечно, Тёма правильно понял его покручивания пальцем у виска. В тот раз съездить учёному по роже хотелось сильнее обычного. М — большой и мизинец жмутся к ладони, остальные раздвинуты широко. Тёма злится и бьёт ногой подушку. Тёма не знает, кто придумал его учить этой муторной хрени, азбуке пальцев, но, когда он думает об этом, ему сразу представляется всё тот же хвойно-табачный запах. Лебедев. Ну зачем, блядь, зачем он сюда всё ходит, доёбывается до Тёмы, тормошит, обнимает крепко, делясь своим теплом, не давая закоченеть… Звёзды на погонах больно впиваются Тёме в ладони. От этого легчает. Легчало даже после той ночи, когда Тёме снился Рус с кровью на губах и Тёма всё лежал в темноте, поджав локти и колени к животу. Лебедеву он про это не пытался рассказать. Он всё хотел про другое, про Юлю и этого инопланетянина нескладного, про сборище за гаражами, про то, что «Земля — землянам!» — это он, Тёма. Лебедев вряд ли понял. У Тёмы так руки и губы тряслись, что единственный вывод, который можно было по ним сделать — парня колбасит неслабо. Собственное имя Тёма складывает более-менее прилично, с другими словами пока затык. И когда ему пытаются что-то сказать на пальцах, он разбирает хорошо если раза с пятого. Наверное, он сопротивляется. Наверное, если он начнёт так разговаривать, это будет значить, что темнота и тишина — больше не пиздец, а вполне себе будни жизни. Тёма не хочет так. За временем он особо не следит, хотя время от времени ему подсовывают выпуклые таблички с датами. Просто в какой-то момент в комнате перестают открывать окно: слишком холодно. А потом к нему приходит Лебедев с тёплыми штанами и курткой. И, пока он поправляет Тёмин свитер, помогает справиться с застёжкой молнии, Тёма чуть не кончает. Остаётся надеяться, что сквозь куртку и брюки не видно. Во всяком случае, Лебедев никак не даёт понять, что заметил неладное: он легонько дотрагивается до Тёминого локтя, направляя, и Тёма идёт. Коридоры, коридоры, мягкий стук шагов сменяется гулким, отчётливым, как по бетонному полу. А потом Тёмины щёки кусает морозный ветерок, и Тёма широко распахивает рот, глотает и глотает колкий воздух, пока до его губ не дотрагиваются холодные пальцы. «Закрой, а то простудишься». Тёма понимает, не дурак. Он начинает дышать носом, спокойнее, глубже, идёт небыстро, но легко, уверенно ставя ногу, и Лебедев в какие-то моменты совсем отпускает его локоть. Но далеко не отходит, подхватывает, если начинается лёд, если можно споткнуться. За ужином Тёма в первый раз сметает целиком и тарелку гречневой каши с мясом, и что-то сладкое, тягучее, что здесь дают к чаю. Тёма думает, что завтра можно пройтись подольше, потрогать ветки в снегу. Здесь ведь есть деревья? Но Лебедев не появляется пару дней, а на третий, когда Тёма уже порядком извёлся, он ведёт его не наружу, а куда-то вниз и вглубь. Тёмины ладони влажнеют, ему хочется вернуться, выбраться, но знакомые запахи бензина, масла, железа помогают вернуться в норму. А когда Лебедев, твёрдо взяв Тёму за руку, тянет её ощупать дверцу, ручку, гладкое сиденье, Тёма даже улыбается непослушными губами — и лезет внутрь. Машину трясёт, временами она подскакивает, и Тёму начинает мутить. Он тяжело сглатывает, старается держаться: не хватало ещё при Лебедеве показывать себя слабаком. Пальцы обхватывают ладонь, слегка нажимают: потерпи, осталось чуть-чуть. Из машины Тёма выходит первым — и не может понять, что за запах заставляет вздрогнуть. Волоски на теле дыбом встают. Тёма пятится куда-то в сторону, упирается задницей в капот. Пришельцы. Грёбаные пришельцы, они здесь, он это чует, он не хочет здесь быть, они сделают ещё хуже, они пришли отомстить, за Юлю, за этого, они близко, они идут, скользко, колени стукаются, больно, Валентин Юрьевич, не отдавайте меня им, Валя, пожалуйста, блядь, не надо, нет, нет… Руки опускаются ему на плечи, сжимают-разжимают, массируют. Спина плотно притиснута к груди, и сквозь волны паники Тёма чувствует лопатками глубокое, размеренное дыхание Лебедева. Висок касается макушки, тёплое дыхание ерошит волосы. Тёму всё ещё трясёт, но он уже не пытается вырваться. Руки Валентина скользят по бокам, поглаживая, одна ложится поверх рёбер, другая обхватывает ладонь, помогая занемевшим пальцам раскрыться. Тёму уже не придерживают — его обнимают. Уговаривают, просят довериться, потерпеть. И Тёма, пусть и не сразу, кивает. Делает несколько шагов, не выпуская руку Валентина, садится, укладывается на спину на чём-то мягком и тягучем. Дальше… дальше сверху должны опустить пластину, твёрдую, непроницаемую, и это невыносимо страшно, Тёма вцепляется в руку Валентина, как в последнее спасение, и, кажется, всем присутствующим, землянам и неземлянам, приходится выслушать порцию отборного Тёминого мата. Валентин Тёму не торопит, гладит его ладонь, легонько выводя круги и петли кончиками пальцев. Тёме нужно самому его отпустить. И Тёма отпускает, рывком вытягивая руки вдоль тела, жмурясь изо всех сил. И засыпает. Когда он открывает глаза, потолок над ним мутный, серо-голубоватый. И как будто мошки мечутся. Тёма лежит и думает, что, наверное, неплохо бы окулисту показаться, но, в принципе, на работу можно идти спокойно, на машины у него глаз намётан. А потом он охает, резко садится, приложившись затылком о крышку капсулы. Она со стуком откидывается, и Тёма поспешно спускает ноги, ошалело вертит головой. На него смотрит тот самый смуглый пришелец, которому он пытался морду бить кирпичом. И Валентин Юрьевич тоже смотрит, и в глазах у него что-то… Тёма не пытается разгадать, кажутся ему эти искры в карих глазах или нет — он просто выдавливает сухим горлом, обращаясь к обоим сразу: — Спасибо. В ушах немного звенит, как будто в них вода попала. Пришелец подходит ближе, кивает с довольным видом. — Судя по всему, слуховая и зрительная функция восстанавливаются. Следовательно, Солу удалось подобрать нужную конфигурацию. — Я ж говорил, твой суперкорабль справится, — Лебедев коротко усмехается, вновь переводит взгляд на Тёму. — Как ты?  — Да норм, — Тёма коротко дёргает плечом. — Мне бы, это, домой. Помедлив, Валентин кивает. — Я тебя отвезу. Через пару дней тебе придётся заехать в лабораторию, пару бумаг подписать. Тёма хмыкает. Надо так надо, лишь бы его там не задерживали и не запирали. Пришельцу он, поколебавшись, всё-таки протягивает руку на прощание, и тот её жмёт. Спокойный, блядь, как танк. Надо будет потом почитать, как же всё в тот раз обошлось в Чертаново. И Питону позвонить. Лишь бы был цел и на свободе. Морозное солнце заставляет Тёму зажмуриться, и он не сразу узнаёт чертановские многоэтажки. — Так тут и ехать никуда не надо, — буркает он под нос, оглядывается на громаду инопланетного корабля. — Ха, я-то думал, они уж улетели давно. — Не они, а он, строго говоря, — негромко отзывается Валентин. Снег хрустит под его форменными сапогами. — У Хэкона здесь остались дела личного характера, — он неодобрительно сводит брови. — Ну, и заодно я попросил его помочь. — Ага, — Тёма машинально кивает, — спасибо. А как… вообще… — он неуверенно проводит рукой в воздухе, и Валентин его понимает: — С беспорядками справились. Самых ярых бунтовщиков повязали ещё на подходе к кораблю, остальные не сунулись. Кое-кого будут судить, но, раз жертв не было, условными сроками должны отделаться. — А я? — А ты герой, — карие глаза прищуриваются. — Тебя еле живого нашли возле экзоскелета — стало быть, ты пытался помочь инопланетянину и властям в защите периметра. Во всяком случае, в новостях писали именно так. Тёму под рёбра колет коротко и резко, лицо заливает жаром. Он бы выругался громко, забористо, насколько хватит дыхания, отвернулся бы — но так и смотрит в спокойное, сосредоточенное лицо Лебедева. — Вы из-за этого и возились со мной? — выдыхает наконец. — Потому что я, типа, помогал? Лебедев пожимает плечами, замедляет шаг. — Я с Юлей много говорил. Как ни крути, а я относился к тебе с предубеждением — может, зря. Мусора у тебя в голове полно, но ведь ты, в сущности, умный парень — а оказаться в такой ситуации… — Лебедев хмурится. — Не пожелаешь никому. Тёма резко разворачивается, делает шаг, оказываясь с Лебедевым почти вплотную, лицом к лицу. И Тёму вновь обдаёт горячей волной, кончики пальцев покалывает: этот самый лоб, смуглый, перечёркнутый морщинами, он гладил, касался висков, затылка, короткие мягкие волосы щекотно тёрлись о ладонь. Провалиться бы. Вот только вторая летающая тарелка с неба явно падать не собирается, а значит — проваливаться некуда, и Тёма вздёргивает подбородок, скалясь в усмешке: — А вот зря, Валентин Юрич! Знаете, кто всю эту толпу на пришельцев повёл? Знаете, зачем я в этот костюм полез, а? Лебедев смотрит на него внимательно, спокойно, и негромко отзывается: — Догадываюсь. Тёма на этот ответ налетает, как на камень — осекается, молчит. И добавляет тише, вздрагивающим голосом: — А Юля… я её хотел… вместе с ним, чтобы она, ну… Вот теперь Лебедев морщится, смуглое худое лицо дёргается, как от стрельнувшей зубной боли. Он кладёт Тёме руку на плечо, давит к земле. — Артём, — негромко, но отчётливо. — Две вещи. Первое — если Юле ты когда-нибудь хоть малейший вред причинишь, я тебя буду резать на мелкие куски. Медленно. Второе. Хотеть — не значит сделать. И возился я, как ты говоришь, с тобой не потому, что ты чего-то там заслуживал или не заслуживал. Тёма кивает, и колени у него подрагивают. Постояв немного, он отступает на шаг, чтобы было удобнее, и поднимает руку, берёт холодную, неподатливую ладонь Валентина в свою. Медленно, один за другим сгибает и разгибает пальцы, складывая короткую фразу. Тёма тренировал её долго-долго, оставаясь один, и щёки жгло при одной мысли о том, что кто-то увидит. Пальцы слушаются с трудом. Он смотрит не на них, а Валентину в глаза. И по расширившимся зрачкам, по ускоряющемуся пульсу, отдающемуся в ладонь, понимает, что его услышали. Валентин смотрит на него долго, у тонких губ вьётся белое облачко дыхания. Тёмин пульс заходится так, будто Тёма километров десять без остановки отмахал. А потом Тёмину ладонь сжимают в ответ — крепко, небольно, спокойно. Не слова, просто пожатие. Просто тепло руки. Тёме хватает.