Лаванда

«Любви не существует», — именно так звучали грустные зрачки, загроможденные увядающей лавандой. «И все же, даже умирающие бутоны расцветут под Солнцем», — именно так они начинали говорить, когда поле зрения озаряли пустые глазницы, больше похожие на смертельную для цветов ночь. Он ворвался в жизнь подобно внезапному рассвету после губительно долгого мрака одиночества, стал спасением и надеждой на лучшую жизнь. Но... «Ты мне никто и никем останешься», — предупреждение, сказанное с привычной беззаботной ухмылкой, не смогло заставить забыть его имя, что с трепетом хранилось в одинокой душе. Лето расцветало, а лаванда все больше увядала. Она пыталась греться под единственным в ее жизни Солнцем, но то обжигало холодом похуже Луны. Но хоть что-то. И так можно выжить. Жизненно необходимый интерес не теплиться хотя бы жалкими тающими угольками. Ни красноречивые стихи, воспевающие то ненависть, то любовь, то любимого, ни печаль, сияющая кристальной росой в отрешенных глазницах, ни порезы, простирающиеся багровыми полосками заката — ничего не трогало равнодушную красно-белую душу. Но холод пустых глазниц никогда не пронзал так же болезненно и убийственно, как вопрос: «Это... Как тебя там зовут?». Отравленная пуля разбила душу, осколки которой тут же криво собрали воедино, постоянно плача и резавшись об острые грани. А щиплющие раны никого не интересовали. Никого не интересовали глубокие шрамы, напоминающие о смерти. Никого не интересовали его мучения. Никого не интересовало, что цветы прекрасной лаванды нашли более благоприятное местечко — поселись щекочущим чувством под ребрами и приближали роковой час с каждым отплеванным кровавым лепестком. «Если смерти не избежать, то смысл ее бояться?», — и хрупкие ладони снова тянутся к любимому, чтобы согреться в промерзлый вечер, ведь тонкая футболка ни чуть не грела, особенно после двух часов тоскливого ожидания. Отчаянные попытки, жаждущие хотя бы секунды внимания... но рассказы о любимых героях и книгах не поняли, а на расспросы о собственных интересах, вкусах и мыслях лениво махнули рукой, точно прогоняя, как стаю назойливой, мешающей мошкары. «Никому не нужный и никчемный», — идеальное описание для одинокого скелета, считают они. «Ты мне никто и никем останешься», — повторил он, увидев, что цветы лаванды решили расцвести на теплых, как спасительный свет, костях. Вообще, этого следовало ожидать, ведь здесь намного лучше, чем под проливным соленным дождем, что, видимо, нескончаем. Хоть Солнце и знало о своей ценности, но все равно наплевало и, ничего не сказав, скрылось за тучами. Непрямой отказ отразился сокрушающим смерчем в душе и кроваво-лавандовым цунами на белоснежных просторах раковины. Родную улыбку, всегда принимающую особо наглую форму, целовали чужие губы, оставляя ядовитые выжженные следы на лавандовом поле, что затухало все больше и больше с каждой секундой, смотря как личное Солнце закатывается за горизонт и светит уже кому-то другому. С той наверняка намного интереснее. Наверняка в красно-белой душе возник целый пожар, а не смехотворные тлеющие угольки. Наверняка имя той хранится с небывалой любовью, так бережено, что слова «Это... Как тебя там зовут?» ни за что не мелькнут в мыслях. Наверняка ту он отрадно согреет в объятьях, если мурашки зашепчутся о морозе. Наверняка та уже в курсе всего, что волнует омут бездонных глазниц. Наверняка та ему нужна больше, чем лаванде спасительное Солнце. Бутоны под безмолвный ливень вспыхнули на глубоких порезах, восхищая глаз и напоминая об бремени одиночества. Печальные глазницы опустели: цветы погибли под вновь заклубившемся мраком одиночества; влюбленная душа расцвела: лаванда запестрила в единственном живом месте. Пока живом.