Жертвенный

Последнее, что отпечаталось болью в памяти Ники: мужская ругань и сирены, много сирен. Или ему казалось, что их было много? Он не помнил, ни как отключился, ни как его забрали, лишь яркий свет, который улавливали глаза, едва он приходил в сознание, следом снова отключаясь. Тела будто не существовало, он не ощущал его, но чувствовал ужасающую боль и едкую нехватку воздуха, запах медикаментов и свет. Яркий, иногда мигающий: красный, синий, потом устойчивый белый. Шум в ушах и смазанные, едва слышные голоса превращали и без того размазанную реальность — в сплошную кашу из звука, света и запаха. Сознание, каждый раз погружающееся в темноту, стоило ему прийти в себя, не хотело выдавать полную картинку происходящего.

«Я умер?»

«Мама...»

«Помогите...»

Обрывки фраз проносились в голове, не оставляя шанса думать, что он выжил, что он хоть когда-нибудь вернëтся.

***

Ники открыл глаза, резко вдохнув воздух полными лëгкими, будто до этого был лишëн его. Тяжело дыша, он пытался сфокусировать взгляд. Свет. Слишком ярко. Приоткрыв глаза совсем немного, взгляд сфокусировался, а взору явилась безмятежность. Голубое, бескрайнее небо без единого облачка на нëм. Приподняв руку, он прикрыл ею неестественно большое и яркое солнце, что ослепляло его. Лëгкий ветерок приласкал его руку, аккуратно и нежно, будто приветствуя и приглашая в убежище. Где легко, спокойно, нет места боли и страху, где безопасно. Щурясь, облизнув пересохшие губы и прокашлявшись, он услышал тихие глухие всхлипы ребëнка. Голова прояснилась только сейчас. Ники не помнил, что происходило до этого, не понимал, где он и как тут оказался. Будто чистый лист, не запятнанный красками или чернилами. Будто только что купленный холст. Чисто белый, словно первый в году снег. Взглянув на свою ладонь, недолго думая, он сжал еë. Что за— Он не чувствует еë. Он может двигаться и дышать, но... Он не ощущает собственного тела, будто оно стало чем-то настолько эфемерным, словно душа. Она не ощущается в весе, еë нельзя потрогать, но она есть, словно дым от сигареты, который ни за что не удастся удержать в руках. Мысли не хотели складываться в нечто целое. Обрывки и полное непонимание где он — вот что наполняло его черепушку сейчас. Бессильно уронив на траву руку, он не почувствовал боли. «Да что за хрень» Ребëнок где-то поблизости всхлипывал всë чаще, пока всхлипы не превратились в тихий плачь. Бескрайнее небо улыбалось ему, трели птиц смешивались в одну успокаивающую мелодию с шумом листьев на деревьях и светом солнца, который издавал странный звук. Обычно, так описываются райские кущи. Повертев головой, он увидел детскую площадку. Что-то смутно знакомое. Слишком подозрительное. Ему нужно осмотреться, понять, где он, и вернуться к Лисам. Вернуться домой. Опираясь на руки, он сел, не совсем понимая, как и почему оказался тут. Место знакомое, однако, на задворках памяти не удавалось отыскать воспоминание об этом месте. Он будто бывал здесь, но в очень далëкие времена, или во сне — в голову не шло абсолютно ничего, что могло хоть как-то помочь прояснить ситуацию. Даже если он не помнит, как оказался тут, должен же он хоть что-то чувствовать? Бред какой-то. Поднявшись на ноги, неподалëку он увидел маленького мальчика, что сидел на краю песочницы, тихо утирая грязными руками глаза. Оглядевшись, в голове появилось ощущение дежавю, будто ему это снилось или такое уже случалось. Ряд смутно знакомых белоснежных домов через дорогу от площадки. Голова слегка закружилась от этого чувства, и Ники схватился за голову одной рукой, встряхивая ею, пытаясь удержаться на ногах, чтобы не рухнуть обратно. Да что за хрень? «Вдох-выдох, спокойно, Ники, ты со всем разберëшься» — подсказало сознание, и Хэммик поверил. Ведь, если так сказал он сам, значит, всë точно будет хорошо. Верно? Тяжело ступая по направлению к мальчику, он не чувствовал под собственными ногами землю, не ощущал еë как нечто твëрдое и рельефное, будто шагает по воздуху, и это оказалось труднее, чем ходить по настоящей земле. Будто, когда вы просыпаетесь после шумной ночи, проведëнной в клубе, и алкоголь всë ещё не покинул ваш организм, потому что прошло слишком мало времени. По мере приближения к единственной живой душе в округе, он всматривался в маленького мальчика: смуглая кожа, кучерявые густые волосы, нос с горбинкой и... Разбитые в кровь коленки. Ах, понятно. Подойдя к малышу, он сел перед ним на колени, всматриваясь в лицо. Слишком знакомое, слишком родное. Его голова кружилась, он пошатывался, ему необходимо найти устойчивое положение, однако, это то, чего он отыскать как раз не мог. Как и собственные воспоминания. Как дорогу домой и ещё куча вещей, в которых он сейчас нуждался. — Привет? — нежно и аккуратно обратился к нему Ники, всматриваясь в лицо, которое мальчик закрывал ручками. На вид ему... Вероятно, лет шесть? Ники собирал по крупицам в памяти весь свой опыт общения с малышами такого возраста. Зачастую, у него возникала какая-то ментальная связь с маленькими детьми, будто дети — те люди, которые подходят его душе, с которыми просто и легко. Ники сбился со счëта, сколько раз воодушевлëнные дети подбегали к нему на улице, восхищаясь его многочисленными фенечками, коими были увешаны руки. Зачастую, понравившиеся фенечки были подарены детям и, Боги, как они нелепо спадали с их маленьких ручек, когда они вместе пытались придумать способ, чтобы малыши не потеряли их. И взамен они всегда отдавали что-то своë. Девчонки зачастую дарили свои милые заколочки и резиночки, которые Ники бережно хранит в железной коробке по сей день, спрятав еë вглубь тумбочки. Мальчишки же дарили силиконовые браслетики или конфетки, и ничто из этого не выкидывалось. Конфетки съедались напополам с Эриком или Аароном, а милые безделушки бережно покоились в коробке хороших воспоминаний. — Хах, разбил коленки? — попытался он разрядить обстановку, тихо усмехнувшись и попытавшись разговорить мальчонку, — Знаешь, в детстве я тоже часто разбивал коленки и точно так же плакал. Хочешь, помогу тебе дойти к дому? Твоя мама поможет обработать раны. Мальчик только утирал сжатыми кулачками слëзы, будто совершенно не слушал незнакомца, подошедшего к нему. Что-то не то. Какое-то всë совершенно ненастоящее. Слишком фальшивое. — Ты не скажешь мне, где я? — Ники продолжил попытки разговорить мальчика, но тот лишь шмыгал носом, всматриваясь в собственные коленки, кровь на которых начала подсыхать и, вероятно, сильно стягивала кожу, щипая. — Чëрт... — тихо выругался он себе под нос, — Тебе мама не разрешает общаться с незнакомыми, да? Понимаю, это правильно, — Хэммик устало вздохнул, — Малыш, я лишь хочу узнать, где я, мне очень нужно попасть домой. В голосе слышалось немое отчаяние, которое могло граничить только лишь с молитвой прихожанина, который потерял всë, что только у него было. Он будто чувствовал это на себе, ощущал кожей. Как же попасть домой? Как же..? — Пожалуйста, помо— — Николас! Просьба Хэммика была прервана встревоженным женским знакомым голосом. Обернувшись на собственное имя, он увидел встревоженную женщину в белом длинном летнем платье, что перебегала дорогу, оглядываясь по сторонам уже на середине пути. Смуглая кожа, чëрные, слегка вьющиеся, длинные волосы — девушка была похожа на сошедшую со старых фотографий молодую маму. Секундная вспышка в мыслях дала ему возможность сопоставить это. Тело прошибло током. Это не могла быть его мама. Не могла, не могла, не могла! Не могла же?! Нет, это определëнно она. Или нет..? Однако, что-то родное и тëплое кольнуло в груди, отдаваясь резкой болью. Что-то щемило внутри с такой силой, будто сердце руками сжимали и щипали, били по нему хлыстом. Как в воскресной школе... Ма— — Мама?! — узнав в женщине собственную мать, но моложе, чем она есть сейчас, сердце сжалось, — Мама! Он тянул к ней руки, пытаясь ухватиться за платье руками, однако, она вихрем пронеслась мимо, падая на колени перед маленьким мальчиком и пачкая белоснежное платье в пыли. Что происходит? Где он? Почему она выглядит так молодо? Приподнявшись на коленях, пытаясь ползком обойти еë, посмотрев в знакомое лицо, голову прошибла невыносимая боль, словно в неë вкручивают саморезы на живую, не стараясь пощадить. В глазах поселилась темнота, а сердце бешено трепетало в груди, мечась и буйствуя, пытаясь выбраться из тесной клетки, в которую заточено.

//«Мы использовали не те методы»//

Голова невыносимо болела, а схватившийся за неë руками Ники, скрутился в три погибели, припав лбом в земле, крича от невыносимой боли. Это слишком, слишком, слишком! Вцепившись мëртвой хваткой в собственные волосы, сквозь непроглядную темноту проносились воспоминания.

//«Познакомься, это Дрейк»//

Знакомые голоса и фразы отдавались в голове эхом, а эфемерные расплывчатые и нечëткие образы виделись перед глазами, даже не спросив разрешение на это. Не надо, не надо, не надо, пожалуйста, прекратите!

//«Мы будем молиться за тебя, Николас»//

Ники пыхтел и кричал, неосознанно припав лбом к земле, бился головой, пытаясь лишить себя воспоминаний. Он бился и бился, словно зверь в цирке о тесную клетку, пытаясь выбраться из тюрьмы.

//«Будешь рыпаться — я разобью твою голову об эту кровать, и мне ничего не будет»//

В глубине души Ники предпочëл, чтобы его череп размозжили о деревянные спинки кровати, лишь бы не испытывать этой адской боли и выгнать воскресшие воспоминания из своей головы. Потому что это не то, что вы можете контролировать. Образы и воспоминания всплывают рано или поздно в вашей голове, хотите вы того или нет. Им не нужно разрешение на то, чтобы появиться там, внутри черепной коробки, и разъедать мозг, словно какой-то ненасытный червь-паразит, что не даëт спокойно жить, мучая и заставляя лишь выкручиваться в узлы от этого зуда в вашей голове. Последнее воспоминание, которое посетило его, когда Ники закричал, срывая голос...

//«Ты был великолепен»//

Образы начинали рассеиваться, голос замолчал, напоминая о себе лишь эхом, но до ушей донëсся другой — нежный и ласковый. Такой противный, ненавистный, который он предпочëл бы больше никогда в своей жизни не слышать. Готов на стенку полезть и в узел вывернуться — лишь бы этот голос он никогда в своей жизни не слышал. Ники не посмел открыть глаза, но биться о землю перестал. Это бессмысленно. Это всë бессмысленно! Оно лишено реалистичности. Оно не настоящее, и он сам ненастоящий. Это всë фальшивка, и он тоже фальшивка. Не жив, но ещё и не мëртв. Он не может быть мëртв. Не может... Не может ведь..? Роняющий на пыльную землю слëзы Ники, не посмевший открыть глаза, он вслушивался во встревоженный разговор. — Ники, свет мой, поранился? — лепетала над ним мама, утирая чистым платком глаза и осматривая сына на наличие других повреждений. — Я, — мальчик, чувствуя материнское волнение, сам распереживался, вновь начав хныкать, — Я упал. Залившись рыданиями, он обнял Марию за шею, пока та нежно и успокаивающе поглаживала сына по спине. В сердце его была такая печаль, что сама Мария чуть не заплакала вместе с сыном. — Ну что ты, малыш, тише, — поглаживала она его по маленькой спинке, успокаивая, — Мама рядом, сейчас пойдëм домой и обработаем твои ранки. — Б-больно, — прохныкал мальчик в шею маме, шмыгая маленьким носиком. — Я понимаю, золото моë, скоро не будет больно, — она всë пыталась успокоить мальчика, — Мама рядом, а значит, больно не будет. Она отлепила вцепившегося мальчика от себя, обхватывая ладонями маленькое личико, большими пальцами утирая дорожки из слëз. Ники, который смог вдохнуть в окаменевшие лëгкие воздух, приоткрыл глаза, оперевшись на руки и всматриваясь в расплывающиеся руки, которые будто хотели вонзиться в землю, выдрав траву с корнями. — Послушай меня, Ники, если у тебя что-то случилось, ты всегда можешь прийти к маме, — вкрадчиво, но нежно говорила она, — Мама никогда не даст тебя в обиду. Ники сдавленно, до жути истерично хохотнул сквозь слëзы, которые ощущались в горле терновой ветвью. Не даст в обиду?! Он засмеялся, но смех этот был полон печали и сожалений. Вздор! Хэммик медленно поднялся на ноги, собрав оставшиеся силы в кулак, покачиваясь и обходя женщину, всматриваясь в лживое лицо. Не даст в обиду?! — Рядом с мамой никто не сделает тебе больно, я же твоя мама, золото моë, — она крепко обняла сына, прижимая к себе, будто нет на свете дороже сокровищ, чем маленький мальчик в еë объятиях. — Не лги... — горько, но со всей злостью прошептал Ники, с печалью вглядываясь, как мама обнимает своего сына, свою кровь и плоть, — Не лги ему... Не лги мне! Не лги самой себе! Не лги Господу Богу... В сердце Ники поселилась вдруг жгучая обида и боль, что разъедали его, словно кислота. Не давай ложных надежд. Он всматривался в лицо матери, в попытке отыскать там ложь, но... Её там не было. Всë, что удалось разглядеть в еë глазах — безграничную любовь. Сердце сжалось, будто в пламенной агонии. Это ложь. Это не его мама. Она никогда не любила его так. Она не давала надежд на защиту! — Не смотри на него так, — шептал Ники, обессиленно рухнув на колени, и протянув к ней собственные руки, пытаясь ухватиться, но... Руки прошли сквозь женщину, слегка отсвечивая белым. Что за хрень? Почему он видит молодую маму и себя маленького? Что происходит? Где он? Он умер? Хэммик попробовал ещё пару раз, прежде чем сдаться и обессиленно склонить голову, свесив руки. Он ничего не может. Он не может добраться домой. Он не может спросить кого-то, как ему добраться домой. И он совершенно ничего не понимает. Ники склонил голову, отдавшись в руки печали, словно ненавистному партнëру, который лишь губит тебя и держит в страхе, поэтому ты вынужден оставаться с ним рядом, лишь покорно склоняя голову и принимая каждый удар в сердце. Зажмурив глаза, слëзы тихо капали на землю. На безоблачном ранее небе появились тучи, которые теперь сгущались до нереального быстро. Тяжëлая серая масса заслоняла собой невероятной красоты небосвод и большое солнце, которое казалось вовсе не настоящим. Было ли в его жизни хоть что-то настоящее? Хэммик не смог бы дать на этот вопрос верный ответ, но одно он знал точно: он попытается выбраться и добраться до дома. К Лисам, Ваймаку, Эбби и Би. К его настоящей семье. Ответ на вопрос: «есть ли у него семья» лежал на поверхности. У него большая семья. Да, она не совсем дружная и иногда не доброжелательная, но она есть. У Ники есть Лисы, а у Лисов есть Ники, который затерялся в собственных воспоминаниях и не может выбраться. Но если вернуться домой означает разодрать собственную душу и тело в клочья... Он готов рискнуть. Печаль, что поселилась в нëм, не давала трезво мыслить, вгоняла в сомнения и страхи, запугивала комок смелости, что рождался в нëм раз за разом, пытаясь утопить в океане усталости, будто новорождённых котят, которых не хотели. Он устал, ему всë больше хочется опустить, и без того опущенные, руки. Лечь на землю, скрутиться в комок боли и принять то, что ему уготовано судьбой. Но уготовано ли на самом деле? Тучи всë сгущались и сгущались, грозясь лишить тепла и затопить его собственный мирок из болезненных воспоминаний ливнем, слëзы не прекращались, сопровождаемые плачем маленького ребëнка. Это злило и раздражало. То, что он верит ей — было самым большим заблуждением его жизни. «Ненавижу тебя. Прекрати. Исчезни! Исчезни!» — вопили сердце и разум Вопили, срывая собственные невидимые связки, будто грешник, кричащий в адских муках. Будто душевнобольной хочет избавиться от навязчивого демонического голоса в своей голове, что отдаëтся эхом, ядовитым шëпотом в черепной коробке. Если Ники умер, то он определëнно попал в ад и это — его кара, с которой он проведëт вечность один на один, в этом бесконечном ночном кошмаре, что стал реальностью. Если это она... Навязчивое: «Ненавижу. Ненавижу! Ненавижу!!!» ощущалось как черви, поселившиеся в его черепе, ползающие и поедающие его изнутри. Хотелось не просто плакать, а закричать, что есть сил, срывая глотку, разрушая собственные голосовые связки. Ненавидел он лишь себя. За то, что пытался собрать воедино по кусочкам то, что не предназначено быть целым, создать иллюзию семьи, когда ему дали ясно понять, что пока он такой — ему не место в собственном семейном древе. Ему не рады, пока он не тот, кем его хотят видеть. Когда гром заявил о своих правах на небе, дождь окропил землю. Поначалу маленькие капли дождя, казалось, с каждой секундой становились смелее, превращаясь в ливень. Ветер стал агрессивнее, будто желая снести всë, что попадëтся ему на пути, унося куда-то за тысячи миль отсюда. Плачь ребëнка стих, в ушах лишь отдавался эхом шум дождя, раскаты грома и завывающий ветер, сквозь который слышались отдалëнно знакомые голоса.

//«Постарайся хоть раз в своей никчемной жизни принести пользу.»//

Никчëмный.

//«Ты больше не наш сын.»//

Неправильный.

//«Мы использовали не те методы.»//

Всегда не тот, кого они хотят видеть. Вокруг гудели сотни голосов и тысячи фраз, которые причинили физическую боль. Они кричали, ядовито выплëвывали гадости и разочарованно шептали. Они становились всë громче и громче, но были не в голове, а раздавались вокруг. Голоса доносились до его ушей вместе с дождëм, ветром и всем окружением, будто поселились в небе и земле, деревьях и домах. Они везде. И в его голове тоже. Их слишком много. Больше, чем он мог бы вынести. Перед закрытыми глазами проносились воспоминания: как он признался в своей ориентации родителям, надеясь на поддержку, как его отправили в исправительный лагерь. Как от него отказались.

//«Это больше не твой дом»//

И...

//«Знакомься, это Дрейк»//

Как бы он ни пытался — не мог открыть глаза, чтобы избавиться от ужасающих картинок перед его глазами. Холодный взгляд отца, перед тем, как дверь отрезала его от внешнего мира. Ужасающе довольное лицо Дрейка с кровавыми полосами от его собственных ногтей. Пыхтящее голодное нечто, пытающееся раздавить его под собственным весом. Красные и белые вспышки перед глазами, когда очередной удар обрушивался на него. И голоса.

//«А я-то думал, что тебе нравится такое»//

//«Я хотел бы попробовать близнецов вместе, но ты — тоже неплохой утешительный приз»//

//«Если ты обломаешь мне всё веселье — ты не уйдёшь из этой комнаты»//

Руки неосознанно потянулись к собственному рту, закрывая его, потому что крики Ники походили уже на животные вопли. Он не понимал, где находится и почему он тут, значит ли это, что он умер или что-то в этом роде, но на спасение более не надеялся. Он один. Слëзы на его лице не успевали высыхать, прежде чем новая порция рыданий вырывалась наружу. Голова шла кругом, вокруг всë задвигалось. Казалось, будто земля переворачивается с ног на голову. Словно небо, что обрушилось на землю и провалилось прямо в адские владения. Его трясло, "тело" не слушалось, даже несмотря на то, что это вряд ли было его телом. Гром затих, дождь прекратился, под собственным телом Ники ощущал теперь не мокрую землю, а скользкий ковролин. И кроме мерзкого пыхтения вперемешку с приглушëнной молитвой ничего не выдавало происходящего. Блять. Он не будет открывать глаза, потому что он не хочет это видеть. Не хочет, потому что знает, что увидит там. Он увидит Дьявола. С большими козьими рогами, и копытами, размером с его голову. С огромными прожëнными крыльями, словно у летучей мыши, голые и уродливые. Он не хочет, потому что это больше, чем может вынести его разум. Вряд ли это мир, где можно сойти с ума, но это точно произойдёт, стоит ему вслушаться или хотя бы чуточку приоткрыть глаза. Не хочу, не хочу, не хочу. Не делайте этого со мной. Что угодно, что угодно. Заберите меня. Мама... — Эй, чувак, — раздалось напряжëнно и нервно прямо над головой. Уходите. Не трогайте меня. — Чувак! — голос стал более раздражëнным. Чужак, вторгшийся в его воспоминания, вцепился в него пальцами, встряхивая и заставляя открыть глаза. Не трогайте меня, не трогайте меня, пожалуйста, не делайте этог—... Слегка приоткрывший заплаканные и опухшие веки, Ники видел лишь едва заметное белое свечение. Белëсые волосы — всë, что удалось разглядеть сквозь пелену слëз на глазах. — Посмотри на меня, Ники! — слишком знакомый грубый голос. Всë плыло перед глазами, а взгляд неосознанно пытался цепляться за происходящее за ним, но как только он пытался посмотреть туда, за спину чужака — на щëку ложилась грубая ладонь, заставляя смотреть говорящему в лицо. Как только он сморгнул слëзы... Какого— — Слушай меня внимательно! — он пытался говорить громче, чтобы заглушить звуки от происходящего за ним, — Мне жаль, прости меня за всë, что я сказал тогда, мне правда очень жаль. Это не было похожим на раскаяние или что-то, что безотлагательно требовалось Хэммику, но... — Тебе нельзя здесь оставаться, Ники, — начал он тараторить, будто бы у него совсем мало времени, — Твоë время не пришло, живи! — Я не хочу... — Ты должен! — сорвался он на крик, перебивая Николаса и звуки позади них самих. Он должен, но он не может. Всë, чего ему сейчас хочется — скрутиться в калачик и спокойно принять то, что должно произойти. — Я не могу, — Ники опустил голову, голос его был едва слышен, сил не осталось вовсе. Он не хочет умирать. Но и жить не желает. — Ты можешь! — кричал он, грубо обхватив ладонями лицо товарища, затихнув на долю секунды и... — Тебя ждëт Эрик. Чëрт. Эрик... Слëзы снова наполнили глаза. Он хочет к Эрику, его место там, но сейчас он заперт в собственном аду. Второе место, где Николас хотел бы оказаться сейчас, кроме могилы — рядом с Эриком, который всегда каким-то чудесным образом находит нужные слова, даже если это слишком трудно. Эрик — панацея в чистом еë виде. Эрик — лекарство от всего. Но он так чертовски сильно устал, что даже мысли об Эрике не могут заглушить внутренний вопль и мольбу избавиться от страдания, которое ждëт его после. Он не хочет. Он не может. Ники медленно двигал головой в отрицании. — Они все ждут тебя, — продолжал настаивать гость, — Ты не можешь этого видеть, зато я их вижу. Они там, и они молятся за тебя.

//«Мы будем молиться за тебя, Николас»//

Горло будто стянула колючая проволока.

Нет нет нет нет нет.

— Рене — я слышу еë. Она просит, чтобы ты вернулся. Прямо сейчас. Они все ждут, — он говорил громко, но вкрадчиво, стараясь заглушить крики за ним самим. Ему тоже тошно. Ему тоже отвратно. И если бы он мог вернуть время вспять — он бы исправил ту часть своей собственной биографии. — Мне больно, — шептал Ники, опустив голову вниз. — Я знаю, знаю, я чувствую это, но ты должен. Твоë время не пришло, уходи отсюда! — горько говорил он, и вот это было больно. Ещё один голос появился из ниоткуда, за ним другой, и ещё, и ещё. Грудь сдавило, дышать становилось всë труднее, его колотило, в помещении резко поселился холод, обнимая Хэммика за плечи. «Ники, пожалуйста...» Рене... «Живи, придурок!» Тренер Ваймак... Теперь и он слышал молитву их сердец, обращëнных к нему, будто он какой-то Господь Бог. Он не может, у него совсем не осталось сил на борьбу, но... Он также не может оставить близнецов одних, пока Дьявол ошивается рядом. Он должен быть рядом, защитить и уберечь. Сделать всë, что в его силах, чтобы это не затронуло их. И если защита близких означает разбиться на миллиард мелких осколков — он готов каждый день собирать себя по частям. Когда сознание начинало понемногу темнеть, Ники сопротивлялся всем своим естеством. «Разряд!» — донеслось из пространства вокруг. Он не может. В глазах темнело, его будто вырывало из его собственного мирка. — Проваливай, Ники! «Разряд!» Он не сказал самого главного. — Я не злюсь на тебя, — ему стоило больших физических усилий сказать это так, чтобы товарищ услышал, — Никогда не злился. "Тело" стало вовсе невесомым, перед глазами была чернота, и только едва заметное белое свечение можно было разглядеть сквозь пустоту, когда он начинал отключаться, падая на пол. Последнее, что донеслось до его ушей, перед тем, как полностью покинуть свой мир, было самым тëплым из того, что он когда-либо слышал в своей жизни. — Скажи Элли, что я всегда рядом.

***

Бетси Добсон никогда не винила себя в том, в чëм действительно не виновна. Зачастую, но... Когда в 21:09 телефон начал трезвонить, последний, чьë имя она ожидала увидеть на экране — Ники Хэммик. Сидя в собственном кабинете и разгребая бумаги, которые скопились за несколько дней, она засыпала сидя, потому что быть на связи двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю тяжело, а с Лисами — вдвое труднее. Би не помнила ни одного дня, который прошëл бы без проишествий для Лисов и без работы для неë самой. Это будто маленькие дети, которые ещё не познали вещи, и тянутся своими маленькими ручками в горячим плитам и утюгам, параллельно играя со спичками. Однако, в отличии от детей, Лисы не учились на чужих или собственных ошибках, а совершали одни и те же действия каждый раз, будто до этого не обжигались. Ники часто бывал на сеансах у Добсон и, по правде говоря, он говорил, что единственная вещь, не устраивающая его в жизни — отсутствие семьи и бескрайнее, удушающее его одиночество. Но он не угасал, освещая пространство вокруг себя словно солнце знойным летним днëм. — Алло, — ответила женщина, подавляя зевок. Тишина в трубке насторожила Бетси. Могло произойти что угодно, начиная тем, что он просто выпил, заканчивая тем, что случилось что-то из ряда вон. Ники был тем, кто любит заглянуть в кабинет Би между парами, чтобы выпить кружку какао и узнать, как еë дела, но это означало в любом случае то, что сердце Хэммика наполнено одиночеством, и он пытается найти кого-то, кому будет действительно интересно, как его дела. — Ники? — подумав, что связь плохая, она позвала его по имени, надеясь на ответ, но было чëтко слышно, как часы на заднем фоне отбивают секунды. Блять. Это не связь. Он молчит. А если Ники молчит — случилось то, что ожидать нельзя было вовсе. — Мне... больно, з-забери меня. Услышать погасший, бесцветный, но дрожащий голос Ники — было самым тяжëлым ударом для Би, будто больнее этого ничего не существовало. Охрипший, слабый голосок вводил Би в безумие, когда она резко вскочила на ноги. Вскочила так, что стул слегка отодвинулся назад, скрипя ножками. Глухой удар, будто телефон кинули на пол, вызов сбросился, несколько коротких гудков отозвались одновременно с тяжëлыми спазмами сердца. И лишь секунды хватило, чтобы Бетси, равно вздохнув, набрала номер Ваймака. — Дэвид! — чуть с придыханием вырвалось из неë. Сердце колотилось, бросало то в жар, то в холод, — Через 5 минут на парковке, мне нужна Эбигейл и Рене.

***

Когда Бетси выбегала на парковку, она застала Ваймака, стоящим возле еë машины и выкуривающим сигарету, зажатую между подрагивающих пальцев. Он стоял там, в растянутой толстовке и старых потрëпанных штанах, опираясь поясницей на еë машину, тихо разговаривая с Эбби и Рене, что тоже были одеты слишком легко для осенних ночных путешествий. Завидев еë, все трое встали ровно. Если Би звонит в такое позднее время, говоря, что нужно куда-то сорваться — это означает, что проблема достигла тех масштабов, когда нужен врач, рассудительность Ваймака и внутренний стержень Рене, которая всегда готова прийти на помощь близким. Подбегая трусцой к машине, она разблокировала еë брелоком, быстро открывая дверь и усаживаясь на водительское место. — Быстро, быстро! — подгоняла она остальных, пока те рассаживались. Ваймак хотел было спросить, что за хрень творится, чего ждать и на что надеяться, но Би весьма быстро пресекла эту попытку: — Не сейчас, Дэвид, — она хотела собраться с мыслями, проанализировать, что могло случиться и чего ей ожидать, прежде чем пугать других. Они были на выезде из Пальметто, когда Би рвано вздохнула, пытаясь смотреть на дорогу, которая слегка расплывалась перед еë глазами. Ей потребовалось несколько попыток, чтобы слова начали складываться в полноценные предложения. И дело не во всепожирающем волнении, а в неспособности сказать это. — Мы едем в Колумбию, — сказала она, ловля на себе рассеянные взгляды присутствующих, — Нам нужно забрать Ники. Повисла напряжëнная тишина, прежде чем Эбби решила нарушить еë: — Он ранен? — Возможно, я не знаю, — внешне она казалась спокойной, лишь сжимала руль до побелевших костяшек, но внутри царил хаос. Она знала, что паника ничем не поможет, а лишь усугубит, однако стойкое ощущение, что это можно было предотвратить, наступало ей на пятки. Но вместе с тем, часть разума твердила успокаивающее: «Ты не могла этого знать». В машине раздался приглушëнный стон. Ваймак отвернулся к окну, прикрыв рот рукой в нервном движении. Ники — последний человек из компании Монстров, которого могла коснуться беда. Мыслей в их головах крутилось много, самых разнообразных, в то время как Рене задала вопрос, который мог помочь им понять, к чему готовиться. — Би, он позвонил тебе? — спросила она аккуратно, пригнувшись к водительскому креслу, чтобы быть ближе к Добсон. — Да, минут двадцать назад, попросил, чтобы я забрала его, — она рвано вздохнула, — он не пьян, вероятно, находится в доме родителей, и он абсолютно точно в плохом состоянии, — сказала она твëрдо, вдавливая педаль газа в пол. Стрелка спидометра колебалась в пределах семидесяти восьми миль, иногда достигая отметки восемьдесят. Если дело касается Лисов — Бетси готова нарушить правила дорожного движения, получив хоть все штрафы мира. Лисы — дело неотложного характера. Всегда. И все готовы к этому разговору. Вдавливая педаль газа в пол, машина неслась по трассе, мимо мелькали деревья, а в небе — точки-звëзды, яркие, словно рассыпанные крупицы соли на чëрной столешнице. Ночи в Колумбии холодные, то ли от того, какими холодными ощущаются жители города, то ли просто из-за местного климата, но все присутствующие в машине поëжились, предчувствуя беду.

***

Когда машина подъехала к бледно-голубому двухэтажному коттеджу, светя фарами в окна первого этажа, Би резко остановила машину. Настолько резко, что Ваймак едва не влетел в лобовое стекло, грозясь разбить его. Добсон тяжело вздохнула. Пыталась ли она успокоить себя? Определëнно. «Пусть оно будет не тем, чем кажется» — она покинула машину, вслед же потянулись и остальные. Ступая по каменной дорожке к дому, поджилки тряслись, предчувствуя несчастье. Остановившись у порога, Би в нерешительности замерла. Мужской смех. Они не одни. Нажав на кнопку звонка, в доме раздалась тихая трель, смех стих, кровь застыла в жилах, а спустя пару минут, когда Ваймак в нетерпении потянулся к звонку, чтобы нажать снова, дверь открылась. На пороге стояла Мария Хэммик, с опаской выглядывая за дверь. — Кто вы? — спросила она аккуратно. Прервав Ваймака, который хотел было сказать что-то, Бетси ступила вперëд, натянуто улыбаясь. — Здравствуйте. Вы Мария Хэммик, верно? — начала она в своей привычной дружелюбной манере, на что та настороженно кивнула. — Это, — она указала рукой на Ваймака, — Дэвид Ваймак — тренер Ники, Эбигейл Уинфилд — командный врач, Я доктор Бетси Добсон — психолог университета Пальметто, приятно познакомиться, — она протянула руку, чтобы пожать еë Марии, однако та всë ещё с опаской поглядывала на еë руку, окидывая взглядом присутствующих. Поняв, что рукопожатию не сбыться, она улыбнулась ещё более натянуто, неловко опустив руку. — Мы хотели бы поговорить с Ники, он тут? Как только прозвучало имя Ники, на кухне раздался грохот и чьи-то быстрые шаги. Кто-то убегал через заднюю дверь, расположенную на кухне, прямо на терассу, откуда, минуя невысокий забор, уносил ноги. Услышав чей-то побег, Ваймак, не выдержав, шагнул вперëд, распахивая дверь и отодвигая Марию с прохода, вошëл в дом, устремившись прямо на кухню, ориентируясь на звук чьего-то побега. За ним последовали и остальные, прорвавшись внутрь дома. Остановившись на пороге кухни, их взору был открыт вид на заваленный блюдами стол и одиноко сидящего за ним Лютера Хэммика, который в растерянности оглядывался на терассу, но ещё в большей растерянности он оказался, когда увидел небольшую компанию в своëм доме, а за ними нервную супругу. Он слышал еë сердцебиение. Все слышали. Слышали, как колотится еë подлое лживое сердце, что не может познать степень своей виновности. — Кто вы, и что делаете в моëм доме?! — Лютер раздражëнно подскочил со своего места, сдвинув брови к переносице в злости и негодовании. Ваймак рванул через кухню к терассе, выглядывая что-то в темноте. — Я не догоню его, — сказал Дэвид, оглядываясь на присутствующих. Лютер был взбешëн. Они посмели вломиться в его дом, к тому же, ничего не объясняя. — Где Ники? — подала голос Эбби, стоя за Добсон и сжав кулаки до побелевших костяшек. Она чувствовала его присутствие, но из последних сил старалась держать себя в руках — Его здесь нет, — отрезал Лютер. Ваймак начинал злиться. Мария и Лютер — не те люди, которые в праве хоть как-либо участвовать в жизни Ники, учитывая все те вещи, которые они с ним сделали, и если на этот раз они снова подвергли его опасности, Ваймак клянëтся... Дэвид подскочил к Лютеру, хватая того за грудки и встряхивая. — Где Ники?! — спросил он вновь, однако теперь на повышенных тонах Тот лишь недовольно пыхтел, стараясь придумать убедительный ответ. На языке вертелась лишь одна фраза, которая читалась в его глазах: «Вы ничего не докажете» Однако на свет явилась совершенно другая, доказывающая абсолютно всë: — Вы ничего не смыслите в замысле Божьем, — буквально выплюнул он эти слова. Ваймак отшвырнул Лютера обратно на стул, поспешив к лестнице, ведущей на второй этаж, за ним быстрым шагом направились и остальные. Топот на лестнице напоминал целую группу оперативников, что поднималась по ней. За небольшой компанией потащилась Мария, разрываясь между тем, чтобы подскочить к мужу и тем, чтобы отстаивать их семью, когда они увидят Николаса. Никто из старших Хэммиков не видел Ники после, но Дрейк заверил их, что он в норме и скоро спустится на ужин, будучи нормальным. Он не спустился, ни через пол часа, ни через час, оставаясь без сознания всë это время в смердящей комнате, пока сознание погибало в темноте. Ваймак, рванувший впереди всех, добравшийся до второго этажа, распахивал все двери. — Ники! Ники, где ты? Это тренер Ваймак! — он пытался дозваться до него, однако каждая из четырëх комнат была пустой, кроме... Когда распахнулась третья дверь слева, в нос ударил стойкий запах кала, рвоты и крови. И запах секса. Тот самый запах, когда зайдя в комнату общежития, ты можешь определить, трахался ли кто-то там до этого. И этот запах нельзя перепутать ни с чем иным. Рвотный позыв Ваймака заставил его прикрыть нос рукой, пробираясь в комнату и включая свет. — Вызывайте 911! — крикнул он, когда увидел Ники, что лежал на кровати, безвольно свесив с неë руку. Под ней, на полу, лежал выключившийся телефон, с которого он и набрал Бетси. Рене осталась снаружи комнаты, удерживая Марию, которая пыталась заглянуть внутрь. — Вы сделали достаточно, не трогайте его! — она не слишком повышала голос, отчасти потому что ей было тошно. Запах разъедал лëгкие, ей было дурно, поджилки тряслись, но она не должна была позволить войти ей, ведь если Ники очнëтся и увидит мать, существует очень большая доля вероятности, что это позволит ситуации ухудшиться. Будь Ники в сознании, он не подпустил бы к себе мать, а значит, пока он находится не в себе — за него это сделают они. Его семья. Би разговаривала с оператором 911, сообщая нужную им информацию, чтобы они могли прислать скорую помощь и полицию, в то время как Эбби и Ваймак были заняты тем, чтобы уловить намёк на то, что Ники всё ещё жив. — Адрес?! — Добсон подскочила к Рене и Марии, вопросительно восклицая. — Миссис Хэммик, адрес, — попросила Рене. Мария, осознав в полной мере факт того, что Дрейк наделал с еë сыном, заставил еë перестать дышать. Едва стоя на ногах, она смотрела на изувеченного и голого Ники, что безвольной куклой валялся на постели, пока вокруг вертелись Ваймак и Эбби.

***

Последний человек, которого Ваймак хотел видеть в машине скорой помощи рядом с Ники — Мария Хэммик. Видеть, как она забирается на место рядом с водителем, как она молится, сжав собственные руки в кулаки — было физически невозможным. Не хотелось хоть как-либо вредить женщине, однако, глядя на это недоразумение возникало болезненное желание поступиться своими принципами. Да и возникали очень большие сомнения, молится ли она за сына или мужа, которого они видели в последний раз, когда в наручниках его выводили из дома, усаживая в полицейскую машину. Ваймак сел за руль машины Бетси Добсон, аргументируя это ничем иным, как тем, что ему очень нужно занять чем-то руки, чтобы его не посадили в полицейскую машину по соседству с Лютером. И все понимают, какого это. Сдерживаться, когда в жилах закипает кровь, а вены распирает. Когда они чешутся и единственное, чего ты хочешь — иметь самообладание, чтобы держать себя в руках. Потому что этого хотел бы Ники. И они следуют тому, чего он хотел бы. Параллельно тому, как их машина несëтся за каретой скорой помощи, Рене нервно вертит в руках телефон, думая о том, стоит ли сообщать Монстрам об этом сейчас. Увидев это, Эбби, сидящая на соседнем сидении, приобняла еë за плечи в успокаивающем жесте, наклонившись к еë уху, чтобы этого не слышали остальные: — Позвони Эндрю, — шепнула она едва слышно. Это было правильно, если звонок сделает Рене. Будь это сама Эбби или Ваймак — звонить следовало Дэн или Аарону, однако Рене — одна из малочисленных людей, кто может сообщить ему такие новости без шанса поселиться на соседней койке от Ники. На самом деле, Уокер предпочла бы отправить смс, но... Это не те вещи, которые сообщаются с помощью сообщений, тем более Эндрю. Помешкав, она набрала слишком хорошо знакомый номер. Прошло около шести гудков, перед тем как он снял трубку. Это было довольно привычно для него, и, вероятно, он с Нилом, так что это не было чем-то устрашающим. Это было нервно. Они все на пределе после случившегося, это нервирует, а ожидание, пока Эндрю снимет трубку отдавалось тягучей жгучестью около сердца. — Да? — холодный голос, заставил Рене вынырнуть из собственных мыслей, она теребила пальцами собственный крестик на цепочке. — Больница Ричлэнд Мемориал, как можно быстрее, — у неë не было привычки растягивать время перед преподнесением важной информации. Где и во сколько бы это ни было, если это важно, Эндрю сорвëтся в эту же минуту. И она знала: Эндрю ненавидит, когда подобные новости преподносят мягко, словно врач говорит о неизлечимом заболевании. Повисла секундная тишина, прежде чем... — Ты? — бросил он коротко. Слова отказывались выходить наружу, застряв в горле раскалëнным шаром, лишь прожигая глотку. — Ты?! — с нажимом повторил он, раздражаясь. Она не может. Не хочет. Говорить это физически больно. — Ники, — голос потускнел, на том конце провода послышался раздражëнный смешок. Эбби протянула руку в немой просьбе дать ей телефон, на что Рене сразу отдала телефон. Еë потряхивало. — Эндрю, это Эбби, — сказала она, — Нужна чистая одежда, бельë и обувь, сообщи остальным, мы не знаем, что будет дальше. По тому, как быстро Эбигейл вернула телефон, можно было догадаться, что вызов был сброшен Эндрю. Он не проронил и слова, пока на телефоне была Эбби. Не с ней. Не при таких обстоятельствах.

***

Когда чëрный автомобиль и синий фургон остановились на парковке Ричлэнд Мемориал через час после звонка — в приëмном отделении больницы царила удушающая тишина, лишь тиканье настенных часов нервировало и раздражало до тех самых нервных тиков на вашем лице, когда всë вокруг становится раздражающим фактором, а ваше сердце заходится в отвратительном плаче, будто времени осталось слишком мало. После того, как Мария Хэммик подписала больничные бумаги, еë предусмотрительно вывели через другой вход, отправив домой на такси, потому что столкновение Эндрю и Марии будет разрушительным, если оно случится. Ему не составит труда затеять рукоприкладство прямо в больнице. Подписав документы, она была там более не нужна, всë остальное, что потребуется, в праве предоставить Эндрю или Аарон, как совершеннолетние подопечные Ники. Когда входные двери приëмного покоя с грохотом открылись, Ваймак, Эбби, Би и Рене невольно вздрогнули, оглядываясь. Им не требовалось делать это, чтобы понять, однако, нужно быть осторожным, чтобы вовремя предотвратить катастрофу, которая невообразимо быстро шагала по приëмному покою к сидящим на лавке знакомым лицам. За ним семенили Нил, Аарон и Кевин, следом едва поспевали Дэн, Мэтт и Элисон, срываясь на бег. Девушки у регистратуры любопытно следили за ними из-за стойки, держа руку на кнопке вызова охраны, видя то, насколько зол посетитель. Осторожность никогда не мешала. Иметь дело с родственниками больных, находящихся в больнице — трудно, но ещё труднее удерживать их от взрыва, пытаясь обеспечить безопасностью, в первую очередь, себя. — Какого хрена, тренер?! — раздалось в тишине помещения как-то необычайно громко, — Что с ним?! Старшекурсники, нагнавшие Монстров и пытающиеся отдышаться, облокотились руками на собственные колени, стараясь заставить свои лëгкие не болеть. В руках Дэн покоился внушительный пакет с вещами. Рене приняла его из еë рук, отложив на соседние сидения. — Там... — Уальдс пыталась восстановить дыхание, — Тëплые вещи, бельë, носки и обувь — всë, что просили, — она вздохнула, обессиленно усаживаясь к Уокер. Ваймак предусмотрительно молчал, переглядываясь с Би и Эбигейл, ища правильные слова, которых не находилось. — Он позвонил мне несколько часов назад, — начала Би, когда Эндрю хотел шикнуть на неë, — мы поехали в дом его родителей и нашли Ники там. — И ты позволила себе позвать Рене, а не меня?! — возмутился он, — Из всех людей, ты позвонила им, а не мне?! Эндрю не прекращал вспыхивать, тыкая пальцами в Эбби и Ваймака. — Я предполагала, что ему нужен врач, он был в отвратительном состоянии, — начала Добсон, пытаясь оправдаться. — Где они?! — переключился внезапно Эндрю, — Я их, блядь, убью! Он оглядывался в поисках Лютера и Марии. Мэтт предусмотрительно поглядывал на Дэн, которая отрицательно кивала головой, показывая, что не стоит вмешиваться. — Что с ним? — аккуратно поинтересовался Нил, стоя в непосредственной близости к старшему Миньярду. Повисла тишина. Никто не хотел говорить об этом, потому что есть вещи, которые не хочется проговаривать, и они требуют некоторого времени, чтобы помочь словам выйти. Их не хочется говорить, потому что люди предпочитают, чтобы это было наименее вероятным исходом. Чем дольше длилось молчание — тем быстрее Эндрю выходил из себя. — Его изнасиловали, — тихо сказал Ваймак, проведя ладонями по лицу в успокаивающем себя жесте. Эндрю передëрнуло. Нервно дëрнув головой, он пнул ножку лавки, направившись к выходу из больницы. За ним поспешил Нил, останавливая Эндрю уже практически на выходе. Никто не слышал, о чëм они шептались, но после этого Миньярд вернулся к толпе, сев рядом с Би, уперевшись предплечьями в колени и нервно дëргая ногой. — Нам нужно сообщить Эрику, — подала голос Дэн, глядя в пустоту перед собой, — Мы должны... — Ты думаешь, это не сделает хуже? — тихо спросил Мэтт, стоя позади неë и нежно оглаживая плечи Дэн, — Вряд ли он захочет находиться в непосредственной близости с... кем-либо из мужчин. Не было и малейшего шанса, что его психика выдержит мужские прикосновения. — Он должен знать, — тихо сказала Рене, вглядываясь в собственные ладони, пытаясь отыскать там ответ на вопрос о том, что им делать. Как справляться с этим им самим и как помочь справиться Ники. Они все молились. Молились за то, чтобы он был жив, а с остальным они отыщут способ справиться. Обязательно. Они семья. Один за всех, и все за одного? Пусть это было тернистым и сложным, это практически невозможно находиться рядом всем вместе, но если это касается Ники — они готовы попробовать. Не сразу, не в одно в мгновение. Лишь попытаться... — У кого номер Эрика? — спросила Элисон, сидя на корточках, вцепившись подрагивающими пальцами в собственные локоны. Повисла давящая тишина. Ники однажды скидывал номер Эрика в общий чат, на случай, если что-то случится, однако, никто не отнëсся к этому достаточно серьёзно, чтобы сохранить некоторое количество цифр в телефон. И они определëнно жалеют, что не сделали этого раньше. Он будто знал, что однажды его настигнет что-то, что может требовать вмешательства Эрика. — Стойте... — сказала Рене, поднимая взгляд полный озарения и оглядываясь на Эбби, — Вы же забрали его телефон?! Эбби будто током прошибло. Она полезла в карман джинсов, вытаскивая липкий телефон и разглядывая его, пытаясь включить. Попытки не увенчались успехом. Обе провалились с отвратительным треском. Обычно такой треск издаëт ваша жизнь, когда идëт по швам. Эбигейл обессиленно покачала головой, бессильно свесив руки и явно раздражаясь из-за этого. — Дайте мне, я займусь этим, — Дэн встала со своего места, подходя к Эбби и забирая телефон, уходя к девушкам на посту. Все были раздражены. Ожидание убивало и без того потрëпанные нервы, хотелось ускорить время, перемотать эту часть их жизни, когда им нужно справиться с этим. Когда ты сам сталкиваешься с этим, ты не задумываешься, какого это, когда другие узнают об этом и пытаются помочь, как ищут выход и не находят нужного. То, что помогло тебе — может не помочь другому. И они знают это. Они другие. Ники другой. Они не знают, как будет реагировать Хэммик. Они не знают, сколько усилий им нужно приложить, чтобы это стало менее болезненным для них всех. Когда Дэн взволнованно залепетала в трубку, все смотрели на неë. Она стояла около розетки, воспользовавшись зарядкой, которую выпросила у девушек на пару минут, стараясь быть тише. Они видели перемену эмоций на еë лице и одну чëткую фразу, которая отдавалась эхом в тишине приëмного покоя: — Я не знаю, Эрик, — она прикрыла рукой рот, зажмурив глаза, тихо роняя слëзы, — Они сказали, что нашли его в доме родителей. Эндрю не хотел более этого слышать. Злость переполняла его, силясь разорвать на части, будто он шарик, который находится в миллиметре от иглы, готовясь лопнуть в любой момент. Подскочив с собственного места, он нервно дëрнул головой, направляясь к выходу, распахнув дверь с такой силой, что та ударилась о бетонную стену. Стекло опасно затрещало, грозясь разбиться на тысячу осколков. Ваймак покосился на Нила, не желая разбираться с этим сейчас. У него нет сил. Он устал. Он просто хочет покоя. — Он покурить, — Джостен уткнулся лицом в ладони, отчаянно вздыхая. Они все устали. Они не были готовы. К чему угодно, только не к этому. Дэн вернулась спустя минуту, держа телефон в дрожащих руках. Он снова отключился, но Уальдс дала Клозе свой номер для связи. — Он прилетит первым же рейсом, — тихо сказала она, утирая собственные слëзы. Мэтт обошëл еë, сев перед ней на корточки и устроив собственную голову у неë на коленях, шепча что-то успокаивающее. Когда в приëмной появился врач, все подскочили со своих мест, направляясь навстречу. — Где мать? — спросила женщина средних лет, глядя на листы на её планшетке. — Уехала, но есть подопечный, — Отозвалась Эбби, — Аарон! Он не хочет подходить. Не хочет слышать этого. Не хочет ничего из этого. Несмело подходя к врачу, колени подгибались, а в ушах пульсировал страх. Эбби положила руку на его плечо в поддерживающем жесте. — Он мой опекун, — сказал младший Миньярд, голос ломался и подрагивал. Это тяжело. Врач угрюмо вздохнула, зажимая переносицу между большим и указательным пальцами. — Мы зашили анальную трещину, разрыв был достаточно большой, — сердце гулко стучало в груди, отзываясь болью, живот скрутило, — Сотрясение головного мозга, перелом носа, множественные ушибы. Сердце упало в пятки, представлять Ники таким было невозможно больно. Он не видел его до сих пор, однако по описаниям он был похож больше на живой труп, нежели на человека. — Особенно серьёзен ушиб сердца, была остановка, но нам удалось запустить его, — голова закружилась, всë вокруг поплыло, — Сейчас он в реанимации, состояние очень нестабильное, поэтому вам лучше поехать домой, а завтра вернуться, если хотите. Сейчас вас не пустят, а такой толпой находиться тут не имеет смысла, — Она будто больше обращалась к Эбби, видя что Аарон рухнет прямо сейчас, если не сядет, — Отдохните, а завтра можете вернуться и узнать о его состоянии. — Тут может остаться тренер или подопечный? Мы привезли чистые вещи, — Эбигейл пожала плечами, думая как решить этот вопрос. — Пускай остаëтся подопечный, а вещи вы можете дать мне, мы перенесëм их в палату, когда он стабилизируется, — ответила врач, явно устав. Почти полночь и это явно было сложно. — Рене, вещи, — она оглянулась на Уокер, которая подхватила пакет, подбегая к врачу и вручая ей его. — Благодарю, — сказала она Рене, снова обращаясь к Эбби, — Вы должны понимать, что его сердце один раз уже останавливалось, поэтому мы не можем дать гарантии, что это пройдëт без последствий. Мы не знаем, как поведëт себя организм. Сердце готово было остановиться в эту же секунду. Единственное, что заставляло Аарона держаться на ногах — крепкая хватка Эбби на его плече. — Да что вы, блять, несëте? — едва слышно промямлил Аарон, сжимая кулаки. — Я лишь должна вас предупредить, мы сделали всë, что в наших силах, остальное зависит от того, справится ли организм, — вкрадчиво пояснила врач. Самая сложная часть в её работе — сообщать такое родным и близким, и ей, вероятно, много раз приходилось сталкиваться и с более агрессивным поведением, однако, это то, что она понимает. И она не винит. Это не единичный случай. — Спасибо вам, — сказала Эбби, натянуто улыбаясь врачу, на что та кивнула, уйдя восвояси. Стоять на ногах младший Миньярд больше не мог. Кое-как добравшись до лавки, он рухнул на неë, утыкаясь лицом в ладони. Ему нужен воздух, иначе прямо сейчас его стошнит. Сглотнув колючий комок в горле, он сдавленно выдохнул. Ему дурно. Он не хочет находиться здесь. — Скоро об этом узнает пресса, кому-то нужно вернуться в общежитие, чтобы решить эту проблему и сообщить в университет, — сказала Эбби, падая рядом с Аароном. — Я не оставлю его здесь одного, — отозвался Мэтт, ловя на себе неодобрительный взгляд Дэн. — Я хочу попросить девушек остаться, — сказала Бетси, — Присутствие большого количества мужчин может послужить триггером. Учитывая травмы, может понадобиться физическая помощь. С ним будут работать только медсëстры, мы должны помочь ему, не причиняя вреда психике. Все согласно покачали головой. — Мэтт, Нил и Кевин возвращаются в общежитие, Дэй занимается прессой, если они нагрянут, — сказал Ваймак, не оставляя шанса на сопротивление, поэтому все трое не смели возразить, — Этим стервятникам только дай повод, они заклюют не только нас, но и Ники. — Звоните, мы на связи, — кинул Мэтт, вытаскивая из карманов ключи от фургона и коротко обнимая Дэн, поглаживая девушку по голове. Когда парни покинули здание больницы, все устало вздохнули. Им предстоит пройти через это, сплотившись, только так им удастся сделать этот период Ники наиболее безболезненным. Все устало уселись на лавку, прижавшись друг к другу. Они вымотаны, им нужна минута спокойствия и уверенность в том, что они увидят Хэммика живым. Подошедший вскоре Эндрю, уселся чуть поодаль от остальных, запрокинув голову и дëргая ногой. Это будет самая долгая ночь в их жизни.

***

Когда солнце начало медленно подниматься из-за горизонта — Эндрю Миньярд резко распахнул глаза. В сестринской что-то громко упало. Чуткий сон иногда создаëт некоторые проблемы. Сонно достав из кармана телефон, он взглянул на время.

05:38

Чëрт. Видимо, они отрубились посреди ночи. Зыркнув на остальных, картина его позабавила: все оставшиеся Лисы, включая Би, Эбигейл и Ваймака, — положили головы на плечо рядом сидящего. Кто-то скрестил руки на груди, кто-то спрятал их под бëдра в попытке сохранить тепло, а Рене и вовсе подложила ладони под щëку, лëжа на Дэн. Глядя на это, пусть и не было особых ощущений, однако, чувство спокойствия разлилось в груди приятным теплом, омрачëнное печалью от случившегося накануне. Запах медикаментов и хлора, снующие туда-сюда медсëстры и врачи были ненавистны до мозга костей. Настолько, что внутренности скручивало, а руки чесались. С прошлого вечера Миньярд глазел на одно конкретное сообщение, держа открытым чат с Ники:

15:04

«Родаки отменили ужин, у них там какое-то ЧП, они толком не объяснили, но нужды ехать нет. Отдыхайте.»

Сказали ли родители Ники о ЧП на самом деле и сделали ли они это намерено, чтобы заманить его к себе в одиночку или он поехал туда один специально — Эндрю не мог приложить ума. Однако разобраться в этом ему ещё предстояло. Они не могли даже подумать, что он поехал туда, тем более в одиночку. Если бы он только зашëл в комнату до того, как он уехал... Если бы разозлился и пошëл узнать, что за хрень происходит... Если бы... Они все не оказались бы тут. Злость текла по его венам, заменяя собой кровь. Ярость и раздражение вспыхивало в голове сотней очагов, поражая клетки его мозга и весьма стремительно убивая. Единственным лекарством от этого кошмара являлось очень простое решение: поехать к Хэммикам, разобрав по кирпичику их дом и убив их самих, однако существовал большой процент вероятности того, что Эндрю получит ещё один срок, а с этим Ники не справится. В голове всплывала фраза Нила, сказанная прошлым вечером: «— Не делай этого, пока мы не разберëмся во всëм» «— Да в чëм тут, блядь, разбираться?!» — хотелось ему воскликнуть, что тогда, что сейчас. Ники изнасиловали? Изнасиловали, а значит сволочь должна быть наказана, и сам Эндрю сделает это быстрее, тише и лучше, чем сотня офицеров. Полиция Южной Каролины и яйца выеденного не стоит, кучка придурков и сборище недоумков, которые только и делают, что ходят в Старбакс за своим грëбанным кофе и придают слишком большое значение не тем делам. Вот он, Ники! Лежит в реанимации, и каждый вздох может стать последним. Единственный человек в их генеалогическом древе, кто должен был дожить до глубокой старости — сейчас может лечь в могилу раньше них. И когда Эндрю узнает, кто это сделал, а он обязательно узнает... Он сделает всë, чтобы тело этой паршивой суки было надëжно закопано под окнами его комнаты в общежитии. Миньярд будет с упованием любоваться на эту красоту под его окнами каждое чëртово утро пока не выпустится, и это будет лучшей частью его жизни. Зуд в теле, Эндрю знал, можно легко устранить, стоит только унюхать табак. Размяв шею, он поднялся со своего места, чувствуя, как его спина отваливается. Больничная лавка — не самое удобное место для сна. Когда выйдя из дверей больницы, он вдохнул морозный воздух — лëгкие непроизвольно сжались. Злость скребла его сердце стальными когтями, раздирая нежную плоть безжалостно, будто желая уничтожить. В голове начинали всплывать отдельные воспоминания его жизни, и сердце забилось быстрее. Ему срочно нужно закурить. Вытащив пачку с толстыми сигаретами — он клацнул зажигалкой в дрожащих руках, делая первую затяжку после сна. Наслаждение пробрало его до самых кончиков пальцев. Когда горький дым защипал в горле, стало проще, но не лучше. Лучше не будет. Теперь они знали это наверняка. Ни с Ники, ни с Эндрю, больше ни с кем. Им остаëтся надеяться только на то, что Ники позволит сделать экспертизу. Позволит помочь. Позволит приблизиться. Услышать заветное «да» из его уст. Вытащить из его ада, даже если это будет стоить ему собственной спаленной души. Он готов пойти на это при любом раскладе. Устало сжав переносицу большим и средним пальцами, он вздохнул, на секунду почувствовав себя Ваймаком. И как он только держится? Несколько минут он просто стоял на холоде, всматриваясь в пустоту, чтобы отыскать ответ на вопрос, который волновал всех... Что делать дальше? В голову не лезло ни одной мысли, как им всем пережить это. Как пережить это Ники? Несмотря на то, что в голове Эндрю всегда крутилось хотя бы одно решение — сейчас звенящая тишина грозилась пойти трещинами по черепу, нервируя мозг и щекоча оголëнные нервы. Всë, что они сейчас могут, — всë, что может сейчас он, — ждать. Ждать, что Ники очнëтся. Ждать, что он всë расскажет. Ждать, ждать, ждать. Насколько же отвратительное слово. Эндрю не хочет ждать. Никто из них. Ему нужно всë и сейчас. Немедленно. Но пока Ники без сознания — они он ничего не может. Совсем.

***

Один день тянулся словно год. Очень нудный, слишком долгий год. Один день. Ваймак не мог держать ребят так долго возле себя. Они все хотели принять душ, поесть и поспать не на больничной лавке, ëжась от холода. На следующий день после того, как они все приехали в Ричлэнд Мемориал, Ваймак отправил старшекурсников забронировать несколько номеров в отеле неподалёку. Эбби и Бетси всегда держались рядом с Дэвидом, отлучаясь лишь на обед, сам же Ваймак не желал покидать стены холла больницы, слëзно умоляя Эбби захватить ему лишь стакан кофе, потому что от больничного маленького кофе из автомата наворачивались слëзы. Бетси не раз уговаривала всех Лисов отправиться в отель, чтобы отдохнуть и развеяться от этой гнетущей больничной атмосферы, однако, они согласились лишь на отдых по очереди. Эндрю недовольно фыркал, выходя из здания лишь чтобы покурить и купить кофе. Есть не хотелось. Лишь безумно тошнило весь день. Тошнота стояла у него комом в горле, вынуждая тяжело сглатывать и ехать за новым стаканчиком кофе. Ваймак несколько часов разговаривал по телефону, доказывая ректорату, по какой причине команда Лисов уже сутки отсутствует на парах и в общежитии. Он доказывал, кричал, и снова доказывал, раз за разом, пока ему не поверили, оставив в покое; Бетси отменяла и переносила сеансы. Дэн была на связи с Мэттом, а Эрик прислал Уальдс сообщение о том, что все рейсы на ближайшие сутки были отменены из-за отвратительной погоды в Германии. Они справлялись как могли, чем умели. В голове Рене уже фоном проносились все молитвы, которые она знала. Аарон был не в себе. Он не проронил ни слова, пока не засомневался в том, что не разучился говорить. Элисон старалась. Старалась как могла, но что-то мучило еë, не отпускало, брало тревогой напролом, заставляло еë нервничать и печалиться. Она что-то чувствовала, но не могла понять, что именно. Что-то, что ощущалось как Сет, как его отсутствие. Будто до этого он всегда находился за еë спиной, а сейчас... Она его не ощущала, и это было до жути странным. Это ощущалось как пустота. Каждый думал о своëм. Они почти не разговаривали, не смотрели в глаза друг другу. Никто не решался заводить разговор о том, что им делать дальше, никто не говорил о Ники. Весь день они лишь по очереди уезжали на обед и в номер отеля, чтобы помыться и поспать пару часов. Отдых был явно необходим всем, но они стойко держались. Ради самих себя, ради Ники, ради друг друга. Они должны, обязаны, у них нет другого выхода, кроме как пройти через это.

***

Седьмое декабря. Совсем скоро, казалось, должно наступить Рождество, которого Лисы ждали всем сердцем. Раньше. Сейчас же они ждут только одного. Живого Николаса, который может жить самостоятельно. Седьмое декабря. Предрождественское настроение сочится ото всюду: из маленьких магазинчиков, из улыбчивых лиц прохожих. Парочки заранее ломают голову над подарками, продумывая план, как бы затащить свою вторую половинку под ветвь омелы. Родители постепенно начинают запасаться продуктами для праздничного стола, обдумывая меню. Кто-то уже давно со всем разобрался и лишь наслаждается днями, пусть и холодными. В этом месяце декабрь выдался по-особенному холодным. Если предыдущие года термометр показывал гордые пятнадцать градусов, то в этом году ртутный столбик остановился на восьми, к ночи лишь падая до нуля. Прохожие ёжились от холода, плотнее запахивая верхнюю одежду, а дома закутываясь в пледы. Холоднее было только в больничных стенах, насквозь пропитанных отчаянием, тревогой и болью. Своей, чужой — она без разбору смешалась в один колючий комок, придавив всех своим экстремально большим весом, стремясь безжалостно раздавить посетителей. Она пропитала этим запахом их одежду, кожу, даже мысли были помечены этим комком, словно клеймом, которое пульсировало там каждую секунду, не позволяя забыть о себе. Казалось, оно застряло там навсегда, и не отпустит до самых последних секунд их жизней. Даже испусти они свой последний вздох — этот сгусток плохой энергии будет витать над их могилами, оставшись запахом больничных стен, медикаментов, хлора, тяжёлыми вздохами и грязной одеждой Ваймака, которую он так и не сменил с тех пор, как пытался помочь Ники в той комнате казни. Кислый запах рвоты впитался за те двадцать минут намертво и, казалось, его не выстирать ни отбеливателем, ни порошком, ни кондиционером. Вероятно, ему придётся выкинуть эту одежду, когда они со всем разберутся, однако будет это совсем не... — Аарон? Аарон Миньярд, верно? — Ваймак и Аарон, будучи погружёнными в собственные мысли, не заметили тихо подошедшего к ним лечащего врача Хэммика. Оба синхронно подняли испуганный взгляд на женщину, подорвавшись с собственных мест. Они единственные, кто остался в приёмном отделении больницы, отказавшись от отдыха по собственной инициативе. Даже Эндрю за полчаса сдался и уехал за очередным стаканчиком кофе, устроив немую сцену, когда Элисон спросила о том, что будет, если Ники вдруг не очнётся. — Да, верно, — голос с трудом оставался твёрдым, но грозился задрожать с минуты на минуту. В голове вспыхнул вихрь мыслей. Не очнулся. Показатели ухудшились. Тысяча и одна мысль проносились в голове не успевая остаться осознанными, пространство вокруг кружилось, заставляя Аарона покачиваться, едва стоя на ногах. — Показатели вашего опекуна более-менее стабилизировались, нами было принято решение перевести его в палату, — если бы камень на плечах младшего Миньярда был видимым — в эту секунду он бы рухнул вниз, заставив всю планету содрогнуться. На одну секунду мир вокруг погас, отдаваясь в глазах Миньярда беспробудной темнотой. Ноги подкосились, грозясь не выдержать и без того маленький вес Аарона, уронив его прямо на покрытый плиткой пол. — Он очнулся? Аарон впервые в жизни услышал такой голос Ваймака. Полный надежды, мольбы. Уже вовсе не строгий, а лишь уставший. Врач лишь сочувствующе отрицательно кивнула. — Пока что нет, но это дело времени, — объяснила она. — Мы можем зайти? — спросил Дэвид, заранее пытаясь отыскать ответ в глазах врача. — Пока что только подопечные или родители, — она поджала губы, — но вы можете постоять за дверью. Это трудно. Трудно говорить о том, что единственные, кому позволено зайти в палату — лишь подопечные или родители. Родители, которые позволили этому случиться. Родители, которые сами устроили это. Родители, которые считают это правильным. При упоминании Марии и Лютера, оба сжали кулаки до побелевших костяшек. При упоминании старших Хэммиков, тянуло блевать, а челюсти сами сжимались до скрипа зубов. Дай только Ники согласие, им не составит труда посадить обоих за решётку, однако, идея самосуда привлекала их всех куда больше с каждой секундой, несмотря на то, что это казалось неправильным. Но... Неправильно лишать единственного сына дома Неправильно лишать его защиты, Неправильно договариваться с кем-то о том, чтобы выработать у него отвращение к парням с помощью изнасилования. Неправильно считать это правильным. — Возьмите, пожалуйста, халат и бахилы, — доктор указала на аптечный пункт в другом конце холла.

***

— Ничего не трогайте, если что-то произойдёт — есть кнопка вызова персонала, они сразу подойдут, — инструктировала она Аарона у входа в палату, открывая перед ним двери и пропуская внутрь. Иногда кажется, что худший день твоей жизни это день, когда ты не сдал экзамен по профильному предмету. Когда расстался с первой любовью. Когда проиграл матч. Когда не получил желаемую вакансию на работе или получил извещение об отчислении из университета, однако... Худший день в твоей жизни — когда ты видишь на больничной койке близкого в такой степени сломленности. И это ещё ничего по сравнению с тем, что будет, когда он придёт в себя. В этот день мир Аарона Миньярда потерял остатки своих красок. Видеть Ники таким. Он не был готов. Он не хотел, не хочет и не будет хотеть этого никогда. Не так. Не в такой степени. Как только его нога оказалась на пороге палаты — его желания боролись за главенство. Желание опорожнить желудок и желание развернуться, уйдя прочь, оставив всё на брата и тренера. Тошнота отдавалась кислотой во рту, подкатив к горлу и просясь наружу, формируясь в комок из колючей проволоки. Воздуха не хватало, ноги сделались ватными, не желая держать на себе груз тела. Мутная пелена на глазах была подозрительно мокрой. — Есть следы от удушья, слегка отекли голосовые связки, поэтому первое время, когда он очнётся, не заставляйте его много разговаривать, это довольно травмирующе, — тихо сказала она, будто Николас всего лишь спит, а тревожить чуткий сон не хотелось. Это не травмирующе. Видеть расплывающиеся на шее фиолетово-жёлтые следы от пальцев травмирующе. Видеть капельницы травмирующе. Видеть рассечённую губу и толщу примочек на носу травмирующе. Видеть розово-фиолетовые синяки под глазами травмирующе. И это только не скрытые части. Травмирующе слышать кардио монитор. Травмирующе осознавать, что в любой момент это может закончиться плохо, даже если они говорят, что этого не случится. Аарон знает. — И разговаривайте с ним, — начинает врач уже в дверях, оглядываясь, — Это правда помогает. Когда захлопнулась дверь, Аарону потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Бахилы на ногах шуршали от каждого движения, что раздражало оголённые нервы и било по ним. В голове гудел страх и непонимание, отдаваясь в мыслях пульсирующим «что делать?». Он не делал ранее чего-то подобного. Что-то такое, что разбивает тебя в равной степени. Когда чья-то разбитость разбивает тебя — это так же больно, как видеть кого-то близкого таким. Переминаясь с ноги на ногу, неуверенно заламывая себе пальцы, вглядываясь в спокойное лицо кузена, не смея отвести взгляд, без малейшего понятия, как действовать дальше — всё казалось таким чертовски сложным. Когда ты изучаешь это в университете - смотришь на это через призму естественных процессов, как нечто, что просто случается. Но когда ты попадаешь в одну из тех ситуаций - это совершенно другой уровень боли. Это всегда через призму «Это может случиться с кем угодно, но не со мной». И когда это случается... //«Скажите, что это просто ужасная шутка»// Но это не шутка. И тогда ты просто не знаешь, как действовать дальше. Аарон тоже не знает, оглядываясь назад так, будто хочет что-то украсть. И сквозь открытые жалюзи на огромном окне, которое разделяет палату и коридоры, он видит Ваймака. Внешне он практически не изменился, лишь следы усталости и грязная одежда дают намёки на произошедшее. Дэвид, не получивший разрешение на вход в палату, не смел отвести стеклянного взгляда от лица Николаса. Хмуря брови, поджимая губы и сцепив руки за спиной — он и сам не знал, что ему, блять, надо сделать. Как реагировать? Что думать? Как действовать? Взгляд зацепился за Аарона, что взглядом искал немую поддержку в тренере. Он прикрыл глаза на секунду, сам пытаясь отыскать поддержку хоть в чём-то. Это сложно. Сложно давать поддержку другим, когда сам отчаянно нуждаешься в ней. Вероятно, ему нужны пара сеансов с Би. Им всем. Взгляд переменился. Эта перемена могла быть незамеченной кем угодно, только не Лисами. Он стал другим. Более сожалеющим. Когда не имеешь возможности сказать это словами — используешь взгляд. И он говорит больше. Ваймак кивнул в сторону Ники, и Аарон отвернулся от тренера, глядя в пол, не смея поднять взгляд на кузена. Будто чувствовал вину. Будто он нашкодивший ребёнок, которого вот-вот отчитает мать, припоминая все грехи и приплетая их к маленькой шалости. Миньярд тяжело сглатывает, писк кардио монитора раздражает в давящей тишине палаты. Тишина ощущается собственной глухотой, и только этот монотонный писк заставляет верить в обратное. Под окном, в противоположной стороне от входа, стоит стул, и Аарон, судорожно заставив себя дышать, несмело следует к нему. Он берёт стул за спинку, приставив его поближе к кровати, делая это аккуратно. Он боится шуметь. Будто кузен всего лишь спит, а ненужный шум может потревожить чуткий сон. Аарон садится на самый край. Ему некомфортно. Ткань одежды внезапно стала слишком жёсткой и неприятно ощущалась телом, а толпа мурашек заявили о правах на кожу, покрыв её целиком. Взгляд исподлобья на Ваймака, заставил тренера кивнуть, уйдя обратно в холл. Им нужно побыть наедине. Аарон всё ещё смотрит. Отказывается верить в происходящее, убеждая себя, что это лишь сон, что это не правда, что это ненастоящее. Постановка, шутка, розыгрыш, что угодно, только не жестокая и пугающая реальность. Что синяки — грим, а неправильной формы нос под слоем примочек — муляж. Что кардио монитор — реквизит, а палата — площадка для съёмок какой-то сопливой мелодрамы, которая завернула куда-то совершенно не в ту степь. Приступ нервозности заставляет его вздрогнуть, будто он изрядно подмёрз, хотя Нил с Кевином совсем недавно привезли одежду потеплее. В голове гудит сотня мыслей, и ни одна из них не была хорошей. Одежда слишком неприятная телу, волосы ужасно раздражают затылок, помещение слишком душное, а движения скованы, как если бы Миньярда туго связали каким-то крупным тросом. Кардио монитор неприятно и громко пищит, но это лучше, чем если бы он молчал. Он не знает, что ему нужно сделать. Что там обычно делают в этих сопливых фильмах? Держат за руку? Говорят, как им дорог пострадавший? Какой же, блять, бред. Ники действительно важен. Для них всех, это правда, пусть даже они не показывают этого. Да, зачастую Хэммик абсолютно раздражающая задница, которая извергает шутки из себя уже непроизвольно, будто на автомате. Зачастую они неуместны, паршивы, тупы, но... Аарон всегда мысленно заливался смехом, хоть и не выражая это на лице. И, на самом деле, он предпочёл бы услышать одну из них прямо сейчас. Да хоть сотню, хоть тысячу, лишь бы не тяжёлое дыхание и размеренный писк аппаратов, к которым он подключён. Что угодно будет лучше этого, и он тяжело вздыхает, взяв себя в руки. Он не хочет делать ничего из того, что обычно делают в этих женских мелодрамах, во время сопливых сцен, которые были сняты исключительно, чтобы повысить продажи бумажных платочков, которые будут пропитаны слезами. И он делает то, что считает нужным. То, что считает правильным. То, чего хочет его сердце и требует душа. Аарон думает о том, что если не сделает этого, то при плохом конце... Нет, он не хочет думать об этом. Не хочет плохого конца. Его попросту не должно быть. Это не должно стать концом для Ники, для них всех, потому что это не его судьба. Глупое стечение обстоятельств или продуманный его родителями до мелочей ужасающий план, которого в его жизни не должно было быть. — Этого не должно было произойти, — Аарон, скрутившийся в три погибели на этом чёртовом стуле, едва шевелит губами, — не с тобой. Его едва слышно. Он не прикасается к Ники. Боится почувствовать мертвецкий холод. Он не верит своим глазам, ушам и ощущениям. Не верит этим аппаратам, которые твердят, что его кузен всё ещё жив, не верит этому слабому дыханию. И в Бога не верит. Никогда не верил. Единственное, чему и во что он верит — собственная злость и удушающее отчаяние, которое разбирает его по косточке. И он правда зол: на Ники, на себя, на Марию с Лютером, на призрачного Бога. Злость распирает изнутри. Всё то время, что он пробыл в этих белых стенах, он чувствовал лишь ужасающую отречённость. Дереализация нависала над ним, словно грозовая туча испещрённая молниями, что била прямо в макушку Аарона, нанося всё больше увечий из часа в час, но сейчас... Осознание, будто кувалдой, разбило его на мелкие осколки, которые он сам собрать больше не в состоянии. Вместо устрашающей тишины в голове поселилась злость. Необычайно сильная, до одури уничтожительная. Аарон поднимает уставший взгляд к потолку, глядя то ли сквозь него, видя там Бога, сидящего на своём невидимом троне, то ли очень пытался его там разглядеть. — Слышишь ты, — шипит он сквозь стиснутые до резкой боли зубы, — если ты заберёшь его, я клянусь, — он замолкает, сжимая зубами внутреннюю часть щеки, — Я, блядь, клянусь всем, что у меня осталось...

//То что?//

Аарон резко замолкает, задумываясь. Что он может сделать? Что он сделает Богу - высшему существу этой вселенной? Что может нанести вред Богу? Можно ли это вообще считать допустимым и вероятным? Возможно ли нанести Богу травму? А убить Бога? Он обессиленно вздыхает. Осознание собственного бессилия ломает больше факта трагедии. Что он может? Надеяться? Верить? Ждать? Безусловно, но это всё, что в его силах. Будто он крошечная пылинка перед огромным Человеком, для которого он совершенно ничего не значит. И это уничтожающий факт. Будто он ничего не значит, будто он никто.

//"И разговаривайте с ним, это правда помогает"//

На одну секунду, лишь на одну, Аарон задумался, замявшись. Может, действительно стоит попробовать? Это занимает три попытки, прежде чем у него получается выдавить из себя слова, нарушая тишину, когда нарушать её не хотелось вовсе. Будь это кто угодно другой — Миньярд даже не попытался бы, но это Ники. Даже если они резки, это не означает, что им с Эндрю плевать. Потому что это Ники. Им никогда не плевать, если это Ники. Они сорвутся в любую точку планеты, если это касается его, потому что им не плевать. Никогда не было плевать. Потому что это Ники. Он докучливый, раздражающий, слишком громкий, его чрезмерно много вокруг, он до ужаса любопытный и любит лезть не в своё дело. Ребячливый и абсолютно безответственный, но это никогда не значит, что им плевать. Он прочищает горло, прежде чем начнёт говорить, будто это какая-то важная речь, однако, это больше акт самоуспокоения, нежели необходимость. — Они сказали, что разговоры помогают, —говорит он, натягивая маску отрешённости и безразличия, — говорят, что ты всё можешь слышать. Так вот, если слышишь, то знай, что ты придурок. Абсолютный и неизлечимый придурок, который лезет туда, куда не следует, набивая себе шишки. Аарон клянётся. Клянётся всем, что имеет. Он слышал этот смешок, хотя более чем уверен, что ни одна мышца на лице Хэммика не дрогнула. Тот самый, который он слышит, когда ругается на Ники, потому что кузен знает... Он несерьёзен. На секунду сердце рухнуло куда-то вниз, заставив задержать дыхание от боли, маска безразличия с треском задрожала, стремясь упасть и разбиться вдребезги, ей едва удаётся остаться там, но голос Миньярда... Он безбожно дрожит. И когда он снова хочет что-то сказать, маска всё же падает, разлетаясь тысячей мелких осколков и обнажая чувства. Он чувствует себя голым. Уязвимым. Незащищённым. И ему не нравится это, когда лицо искажается, а влажность на глазах приобретает намёки на слёзы. И он проглатывает это, игнорируя, смотря в потолок, загоняя это обратно в себя. Ему не нравится чувствовать это. Ему не нравится делать это. Он не хочет ничего из этого, но он терпеливо сидит там несколько оставшихся часов до вечера, неотрывно глядя на кузена, пока в больницу не возвращается Эндрю. Он открывает дверь, выставив руку вперёд и его шаг достаточно быстрый. Достаточно быстрый, чтобы понять, насколько он раздражён. Эндрю останавливается почти сразу же как только видит кузена, сжимая зубы настолько сильно, что появляется эта ноющая боль. Он останавливается и не смеет отвести глаз, лишь на долю секунды бросая взгляд на измотанного брата, что сидел на стуле, смотря в ответ, но уже исподлобья. — Выйди, — кидает он короткое, сжимая губы в тоненькую ниточку. Аарон не может сдвинуться с места. Даже если бы хотел — не смог бы. Он не хочет. А Эндрю не любит повторять дважды. Лишь только по этой причине они пристально смотрят друг на друга, в глаз обоих бескрайнее сожаление с примесью. Примесь страха. Примесь злости. Это не концентрированное сожаление, не такое убивающее, потому что его разбавляют другие чувства, и лишь поэтому это не убило их. Взгляд Эндрю холодный. Настолько, что к рукам прилипает и склеивает лёгкие. Обжигающий холод — он буквально забирается под кожу и заставляет органы покрыться коркой льда, а ресницы изморозью. Оба защищают кузена, оба сторожат, оба по-своему. Никто не хочет уступать место сторожевого пса, борясь за право быть рядом и оберегать. Однако, Аарон сдаётся первым. — Если это закончится плохо, — начинает он, пытаясь возразить, но его грубо перебивают. — Это не закончится плохо, — Эндрю повышает голос, делая шаг к брату, приподнимая руку в предупреждающем жесте, чтобы тот заткнулся. — Я хочу быть готовым, если это случится! — Аарон вовремя понимает, что слишком повысил голос и оборачивается на Ники, будто он мог проснуться. Эндрю тоже смотрит, и эта пауза, которая образовалась между ними режет сердце. Она болезненная, она слишком громкая. Но эта тишина — всё, что у них есть сейчас. — Выйди, — повторяет Эндрю с нажимом, и Аарон вспыхивает, словно спичка. Он зол, он ненавидит это, он бы предпочёл не иметь этого совсем, и если он не успеет попрощаться... Младший Миньярд выходит из палаты, хлопая дверью и движется к выходу, попутно снимая с себя больничный халат и, скомкав его, бросает в урну. Он не хотел быть здесь, не хотел всего этого, не хотел больниц, экси и этого грёбанного университета. Ничего из этого он не просил и предпочёл бы не иметь. И если это закончится плохо...

***

Эндрю не помнит, когда в последний раз адекватно спал. Кажется, последний раз это были два часа в машине на парковке больницы позавчера, потому что от запаха хлора и медикаментов тянуло блевать? Или три дня назад, перед тем, как его вызвонила Рене? Он не мог честно ответить на это даже самому себе, потому просто игнорировал. Все два дня, проведённых в палате Ники, Эндрю не спал. Сознание туманилось, слуховые галлюцинации усиливались, а мысли комкались. Сердце заходилось в бешеном ритме, а сам Миньярд периодически начинал задыхаться. Пару раз, засыпая сидя, он просыпался спустя несколько минут от писка аппаратов, которые доказывали ему, что Ники жив. Сидя там, на стуле, у койки кузена, словно охранный пёс, он не подпускал в палату никого, однако всем Лисам было достаточно просьбы Рене не заходить, потому что даже Уокер вежливо прогнали, как только дверь открылась и на пороге появилась она. — Закрой дверь с той стороны, — сказал он, приоткрывая один глаз, и смотря прямо на неё. Она лишь вздохнула, кивнув и уйдя прочь. Лишь врач был удостоен чести остаться наедине с Ники, чтобы провести осмотр, однако после, Эндрю возвращался обратно, становясь единственным зрителем. Это тяжело. Наблюдать за таким Ники. Прежде приставучий и надоедливый кузен, которому порой хотелось подарить кляп, чтобы тот помолчал, теперь лежал неподвижно на больничной койке, хватаясь за жизнь. Это было странным — видеть его таким. Ужасно неправильным. Видеть прежде до беспредела говорливого Ники молчащим было самым уничтожающим фактом. В голове крутился его смех: громкий, звонкий, но до ужаса печальный. Но теперешнее молчание заставляло Лисов глохнуть. Порой, просыпаясь утром, они искренне думали, что скоро вернётся Ники с кофе из ближайшей кофейни. Это обязательно был бы раф с конской дозой сахара и лавандовым сиропом. Он специально добавит туда корицы, чтобы Лисы, закрыв нос, морщились от этого сочетания, причитая, как это можно пить. «— С наслаждением, детка, с наслаждением» — он сделал бы огромный глоток, причмокивая от удовольствия и удовлетворённо вздыхая, светясь от счастья. По правде, им не хватало этого. Когда в памяти всплывало то, что Хэммик лежит в больничной палате, а не ушёл за чёртовым кофе в ближайшую кофейню — усталость накатывала с новой силой, будто до этого они не отдыхали ни минуты. Все эти дни голова Эндрю была занята лишь одной мыслью. Он такой, блять, беспомощный. Раньше он мог сделать что угодно, и это не было проблемой, но сейчас, когда всё, что он может — вот так смотреть на кузена... Это разрывало на части. Руки чесались от ощущения, что он не может ничего. Словно младенец. Словно его проклятие - наблюдать за муками Ники, не имея возможности ничего исправить. Кожа чесалась изнутри, за день уходило две пачки сигарет, и он не мог ничего с этим сделать. Ни для себя, ни для Ники, ни даже для брата. Будто все выходы были заперты, и никому из них не суждено выбраться из этой ловушки, задыхаясь теснотой помещения, утопая в желании распороть себе лёгкие, лишь бы не ощущать этого. Иногда мысли, от безысходности и ожидания, забирались в совершенно другое русло. Ненавистное. Отторгаемое всем естеством, распирающее вены и сжимающее лёгкие. Что, если он не очнётся? Как только эти мысли имели наглость забраться в черепную коробку, Эндрю сразу душил их. Душил, что если силы. Душил так, словно они могут обрести плоть и убить его. У них получилось бы. Эндрю был твёрдо уверен: эти мысли не должны иметь права на существование. Ни в его голове, ни в чьей-либо другой, однако, надеясь на лучшее, Миньярд был готов к тому, что Ники может не проснуться. Это было вроде подготовки в тому, что имеет долю вероятности. Потому что если не подготовить себя к плохому исходу, то это может оказаться довольно разрушающей штукой даже для него. То, что старшие Хэммики ещё живы — исключительно заслуга Нила, и если бы не Джостен, которому он обещал... Он злился. Злился на всех вокруг, потому что они делают вид, будто то, что случилось — исключительно одиночный акт. Но когда Эндрю узнает, кто именно сделал это с его кузеном... Он не будет против ещё одного срока, если это означает убить того, кто посмел сделать это с Ники.

***

Белые стены казались слишком яркими. Непонятный писк бил по ушам, пульсируя в голове, и оглушал, сбивая с толку. Чьё-то присутствие ощущалось кожей и вызывало дрожь по телу, а дышать было больно и невероятно сложно из-за чего-то на носу. Руку что-то неприятно кололо, тело безбожно ныло и болело, будто пару раз по нему проехался грузовик. Мысли не ощущались полноценными, лишь обрывки каких-то слов, отсутствие ориентации и невозможность открыть глаза. Что это? Очередной круг Ада? Сон? Воспоминание? Если так, то как ему выбраться из очередного кошмара? Как добраться домой? Как попасть к Лисам. Неприятный писк ударил прямо в уши. Голова безбожно болела, заставив Ники сморщиться — неуклюже, слабо, на сколько хватало сил. Не хотелось даже заставлять себя дышать. Слишком больно, слишком сложно. Мозг будто пытался завестись, словно старый пикап, тормозя, сопротивляясь и кряхтя, но все попытки провалились с отвратительным треском именно в тот момент, когда чьи-то нежные, но сильные руки коснулись его, а в глаза ударил луч холодного белого света. Один зрачок, затем второй. Руки сжали простыни. Или так казалось? Он не ощущал кончиков пальцев, но ему казалось, что они были сжаты так сильно. Пальцы едва двигались, если это можно было окрестить степенью "едва". В голове только стихла пульсация, как вновь вернулась, но уже от нежного девичьего голоса. — Ты меня слышишь? — голос отдавался в голове эхом, мысли разбегались в стороны, словно пытались увернуться от звука, Ники сморщился. Он приоткрыл пересохшие губы. Сухость во рту, першащее горло, окаменевший язык лишили его возможности сказать хоть что-либо, выдавив лишь неудавшуюся попытку вопросительного хрипа. Глаза были приоткрыты, а взгляд улавливал только едва понятную тень и белый, слишком яркий цвет стены. Кто-то продолжал делать свою работу. Все ощущения сливались в один странный непонятный комок чего-то, неприятный запах бил в нос, глаза улавливали слишком много света и вспышек, тело ощущалось, как комок неприятных ощущений. Сколько времени прошло? Десять минут? Двадцать? Они ощущались столетием. Это было слишком для сознания, которое только предпринимает попытки включиться. Паника удушающей волной накатила, заслоняя собой все остальные чувства. Ощущение, что из этого нельзя выбраться, что это никогда не кончится, что это грёбанное проклятие, которое не даст ему покоя. Дышать становилось тяжелее, сердце колотилось в груди, стремясь едва ли не пробить грудную клетку, а голос на фоне что-то успокаивающе лепетал. Сжав в ладонях простынь, он попытался вдохнуть, приоткрыв глаза чуть больше. Ники будто пытался навести порядок в запутанном сознании, словно в захламлённой комнатушке, которую запустили непутёвые жильцы. Приоткрытые глаза уловили девушку перед собой. Тёмные волосы, туго связанные в хвост сзади, шапочка, белый халат, перчатки. Красивая девушка заглядывала в глаза Ники, пытаясь уловить там немые ответы на свои вопросы. — Ты меня слышишь? — повторила она, но более вкрадчиво и аккуратно, стараясь особо не прикасаться к Николасу. Мутное сознание, потихоньку начинающее проясняться, позволило лишь сдержанно кивнуть в ответ на вопрос. Глаза Ники, какие-то до жути пустые и стеклянные, осматривали палату, пытаясь понять, где он. Попытавшийся приподняться, он был остановлен медсестрой, что легонько надавила рукой на его плечо, укладывая обратно и ласково поправляя ему подушку. — Тише, вставать нельзя, Николас, — сказала она, слегка приподнимая подушку и расправляя уголки, — Ты помнишь, кто ты? Ники кивнул, поморщившись. Пульсация в голове всё ещё не прошла. Она не сбавляла свою силу, не пыталась отпустить его из своих тугих объятий, стремясь будто расплющить голову. — Ты понимаешь, где находишься? — продолжала она свой опрос, в перерывах проверяя какие-то показатели и записывая это на листочки, прикреплённые к планшетке. Ники попытался ещё раз оглянуться, но, вздохнув, опустил голову, неопределённо мотнув головой. — В общих... чертах, — испугавшись собственного голоса, Ники замолчал. До ужаса тихий и хриплый, сломанный голос, от которого сердце Хэммика сжалось. Разве это его родной звонкий голосок, заражающий смехом? Разве это его голос? Разве это он? Мутная пелена, появившаяся на глазах, сделала всё вокруг расплывчатым. Взгляд Ники застыл. Смотря в одну точку, где-то на краю кровати, слёзы скапливались на глазах, затем падая и оставляя за собой мокрые дорожки. — Ты в больнице, — нежный голос ласкал слух, успокаивая своим спокойным тоном и помогая прийти в себя, — Помнишь, что случилось? Ники поджал губы. Помнит. К сожалению, он помнит всё. До мельчайшей детали, до последнего слова, до звонка Би. Вся мерзость осталась там, в голове и на теле, всё это кладбище воспоминаний там, будто клеймо пульсирует болью, не оставляя шансов избавиться от этого. Слёзы, застывшие в глазах щипали, а сжатые губы задрожали, тело покрылось мурашками, ему некомфортно. Хочется зарыться под одеяло, сбежать, провалиться под землю, что угодно, лишь бы не находиться тут. //Только не это. Пожалуйста. Не делайте этого со мной.// — Что-то болит? — попыталась она перевести тему, снова чиркая что-то на листах ручкой. Ники, неопределённо кивнул, силясь не заплакать от собственного положения. — Сможешь сказать, что именно? Это было сложно. Сказать, что болит конкретно, когда болит каждая клеточка тела, пульсирует, выкручивает и ломит. Легче перечислить то, что не болит, просто помолчав, потому что таких мест нет. — Голова? — медсестра что-то пометила у себя, не до конца осознав сказанное, как вдруг... Она взглянула на Ники, слыша настолько вопросительный тон. Он спрашивает? — Ты не можешь сказать, что именно? — уточняющий вопрос. — Я... — он запинается, сознание всё ещё путается и имеет оттенок мути на дне озера, но эй, он пытается! — Я не понимаю... Ники тяжело вздыхает, опуская голову и прикрывая глаза. Это всё уже звучит как пытка. Все эти вопросы, все эти ощущения, и это даже не начало. — Хорошо, тогда, — она сняла последние показатели, которые нужны ей, удостоверяясь, что это всё, — Отдыхай, скоро подойдёт врач и уже получше тебя осмотрит. Ники поднял уставший, полный страха взгляд на медсестру. Только не это, только не так, только не здесь, только не сегодня. — Это будет женщина, постарайся не переживать. Если ты будешь делать, всё, что говорим тебе мы, то очень скоро будешь без единой царапинки, — девушка настолько тепло и поддерживающе улыбалась, буквально источая свет. Её улыбка странно успокаивала Ники, будто обнимала, укутывая в самое тёплое одеяло и защищая от дерьма. Это не то, что вы можете чувствовать от кого-то чужого, но она... Буквально источала тепло, согревая тело Ники, которое покрылось этими странными мурашками, от которых вы вздрагиваете. Не потому что вам холодно, а потому что это не является комфортным, пробирая до костей и заставляя думать, что это холод. Ники кивнул. Ему достаточно, если это будет женщина. Это то, что зачастую предпочитают игнорировать в таких случаях, думая, что мужчина врач не будет нести для тебя опасности только лишь потому, что вы в медицинском учреждении, и всё будет хорошо, хэй, это лишь врач, но лишь до тех пор пока не столкнутся с этим сами. И вы не хотите начинать скандал по этому поводу, потому что у вас нет сил на это дерьмо. Потому что все силы уходят на то, чтобы заставлять себя дышать при осмотре. Крупицы сил растрачиваются на то, чтобы собрать все свои осколки и бережно приклеить обратно. Не хотите начинать скандал, потому что тогда это вызовет дополнительные вопросы, и тебе нужно будет решать их. Родственники не хотят начинать скандал по этому поводу, потому что все силы уходят на посещение полицейских участков и они не хотят разбираться ещё и с этим, потому что это сложно. Потому что даже в случае с теми, кто это сделал, имея на руках все необходимые доказательства, они всё ещё говорят о том, что этого недостаточно, и им нужно пройти ещё через миллион вещей, чтобы признать их виновность, и этого всё ещё не будет достаточно. Девушка собиралась уходить, когда нечто заставило Ники вскинуть руку, корчась от боли в ней, зацепившись за её халат и останавливая, к тому же он едва не выдернул капельницу. Она остановилась, поворачиваясь обратно к нему. Она выглядит встревоженной. — Что случилось? — она слегка наклоняется, когда Ники отпускает её, и ему так жаль, что он позволил себе вот так схватить её за халат, но его горло болит, и это единственное, что он мог сделать, чтобы не заставлять себя испытывать такое количество боли. И она видит это сожаление в своих глазах, успокаивая его. Снова. — Если тебе понадобится врач или я, ты можешь нажать на эту кнопку, — она указывает на небольшую красную кнопку, которая располагается на его тумбочке с правой стороны от кровати, — медперсонал услышит звонок и придёт. Вставать сегодня нельзя. Ники снова кивнул. Всё, что он может, не причиняя себе боли — послушно кивать. — Тебе что-то нужно сейчас? — уточняет она, спохватившись, будто она забыла что-то очень важное, — Боже, прости, я совсем забыла. Она достаёт из кармана маленький блокнот, который явно взяла с собой заранее, потому что в больничных листах помечено, что его голосовые связки слегка повреждены и Хэммику будет трудно разговаривать первое время. Она протягивает его Ники и отдаёт свою ручку, потому что возьмёт новую из ординаторской, когда вернётся туда. Руки Ники болят, потому что Дрейк едва не вывихнул их, когда тянул ремень на себя, явно стремясь к этому, но он послушно протягивает свободную от капельницы руку, принимая это всё. Это не так удобно, потому что на указательном пальце другой его руки всё ещё находится пульсоксиметр, и это неудобно, когда ему приходится остальными свободными пальцами открывать блокнот и брать ручку так, чтобы это не мешало этой странной, но уже такой ненавистной ему штуке. Он что-то нелепо чиркает на листке, потому что его мысли всё ещё путаются и ему трудно думать, потому что это похоже на то, как вы проспали несколько суток, а сразу после пробуждения от вас требуют решить самый сложный билет по высшей математике, при этом подгоняя, а на фоне гудит музыка и ещё куча людей разговаривают, стараясь перекричать друг друга. Он старается не перечитывать написанное, потому что это меньше всего волнует его. Это, разумеется, имеет определённое значение, но если он вдумается в то, что написал, ему это не понравится. Девушка удостоверяется, что он закончил писать то, что хотел и забирает блокнот, вчитываясь в скачущие и неразборчивые буквы, что удаётся с некоторым трудом, учитывая, насколько ужасен привычный почерк Хэммика. «Здесь кто-то есть?» И он, очевидно, имеет в виду своих родителей в первую очередь, потому что он знает, что когда его привезли сюда, кто-то должен был дать согласие на всё то, что они там делали. Но он также имеет в виду, кого-то кроме них. Тренера или Эбби, возможно. На близнецов он не надеется так сильно, потому что сейчас разгар сезона, и Кевин не позволит им... — Родителей тут нет, Николас, — она отрицательно кивает головой, и Ники чувствует как у него кружится голова от облегчения, он пытается слегка прийти в себя, но это будто грёбанный камень упал с его плеч. — Мне передать в приёмный покой, чтобы их не пускали, если вдруг они придут? — она не ознакомлена со всей историей случившегося, но она слышала, о чём переговаривались девушки на посту и фельдшера. И это оставило на ней небольшой след, вроде сожаления, которое она испытывает. Ники кивает так быстро как позволяет его головокружение, и это обозначается как «слабо» в привычных ситуациях, когда ваша голова не трескается по швам из-за простых движений. — Хорошо, — говорит она, и раздумывает ровно две секунды о том, стоит ли говорить сейчас об этом, — И... Вся твоя команда здесь. Мир Ники уже в сотый раз за последние дни переворачивается с ног на голову, будто он в какой-то стиральной машине, что никогда не останавливается. В смысле «вся»? Он почти выкрикивает это, но это голова делает эти вопросительные движения быстрее, чем рот предпринимает попытку открыться. Ей сообщили о том, кто на данный момент находится в холле, так что она примерно знает. — Насколько я знаю, это, — она задумывается, пытаясь вспомнить, — подопечные, тренер, командный врач, университетский психолог и три девушки. Он не верит в это. Он не верит своим грёбанным ушам. — Ты хочешь их видеть? — она задаёт уточняющие вопросы, потому что ответственна за это, и в своё время, никто не задал этих вопросов ей, так что она понимает. Ники кивает, потому что, о боже, конечно, он хочет их видеть! Но... Одновременно не хочет, потому что это означает, что они видели его там, и будут видеть его сейчас в таком состоянии. Он не хочет, чтобы его жалели или что-то в этом роде, потому что он не умер. Он не инвалид. Он просто выбит из коллеи, но это не значит, что он беспомощен. Да, сейчас он не может многих вещей, потому что очнулся буквально пол часа назад, но это не означает, что это будет длиться всю жизнь, Боже! Он не хочет этой кормёжки с ложечки, потому что, о да, Эбби будет делать именно это. Он не стал стеклянным или вроде того, будто может разбиться, если прикоснуться к нему недостаточно аккуратно. Девушка удостоверяется, что он действительно хочет всех их видеть после, даже тренера, ещё раз напоминая про кнопку и скорый визит врача, что Ники пропускает мимо ушей, потому что устал. Он проснулся около получаса назад, и как бы он не хотел вслушаться в слова своей медсестры — он не может. И она видит это, понимающе кивая. — Я ещё зайду к тебе, — говорит она напоследок, тепло улыбаясь и тихо выходя из палаты, закрывая за собой дверь. И это худшее, что она могла сделать. Нет, разумеется, Ники понимает, что не единственный пациент в Ричлэнд-мемориал, и никто ему не обязан, но сейчас он бы предпочёл слышать чей-то знакомый голос, даже если это означает, что кто угодно из Лисов будет гиперопекающим, нежели свой болезненный разум. Он не хочет его слышать. Он не хочет чувствовать этот раскалённый шар у себя в горле, который выбивает из него слёзы, застилающие глаза, из-за чего палата перед его глазами расплывается. Не хочет дрожать из-за воспоминаний, которые возвращаются. Не хочет слышать это мерзкое пыхтение Дрейка вперемешку с раскалывающем его голову надвое писком. Это случилось не с ним. Это сон. Или он обдолбался крекерной пылью, лёжа в отключке в туалете клуба. Этого не могло произойти на самом деле. С кем угодно, только не с ним. Пожалуйста. Но на этот раз понимающий Господь молчит, не отвечая на мольбы своего земного сына. То ли винит себя в случившимся, то ли считает, что это было правильным. В голове, словно заевшая пластинка, пульсировала только одна фраза, заставляющая задуматься о том, действительно ли человечество любимо Господом или это всего лишь добрая сказка в детской Библии с картинками. «За что?» Не «Почему я?» и даже не «Почему мои родители?» «За что?» Он ощущает эту боль, чувствует её меж рёбер и под сердцем, словно зарождающаяся жизнь, будто ребёнок, которого он вынашивает, будь это возможным. Миссис Купер — его медсестра — предупредила и о том, что психолог будет предоставлен больницей и зайдёт чуточку позже, но мысли сжирают его сейчас. Сейчас его сердце истекает кровью, заходится в отвратительном плаче и истошном крике. Сейчас он слышит мерзкое пыхтение Дрейка и его поросячий визг. Это происходит сейчас. Не имея возможности полноценно перевернуться на бок, скрутившись в три погибели, он делает то, что позволяет ему его тело — поворачивается слегка на бок, стараясь спрятать собственное лицо в подушке, но его шея и так достаточно болит, поэтому он злится, сжимая губы в тонкую ниточку и кусая внутреннюю сторону щёк. Он измотан, его тело измотано и адски болит, его мозг искренне пытается перебивать плохие воспоминания, но когда Ники засыпает... Ему снится дьявол. Пыхтящий, тяжёлый, потный и мерзкий, что насилует его раз за разом, будто кто-то всё время перематывает плёнку на начало, как только она грозит прийти к завершению. И визг, который, услышав впервые, можно спутать с поросячьим.

***

Когда Ники резко распахивает глаза, он задыхается и дёргается всем телом. Сон. Он не помнит, о чём он был. Только тревожность, разъедающая его изнутри, копошилась там, словно рой опарышей вместе с жужжащими пчёлами, что жалили его тысячи раз. Он не помнит и отрывка сна, но знает, что там могло быть. Мерзкое пыхтение потной туши, придавливающее его собственное тело к белым, но ужасно грязным простыням. Им не удастся отстирать их, эта грязь въелась намертво, пропиталась запахом его криков. Его фантомный плачь всё ещё можно будет услышать в стенах той комнаты. У стен есть глаза и уши, они запоминают всё, что творится там. И Ники знает, они запомнили каждый его вздох, каждый вскрик и впитали каждую слезинку. Если лечь на ту самую подушку, то всё ещё можно будет услышать ту самую молитву, которую он шептал из последних сил, пока Дьявол выбивал из него рваные вздохи и скулёж, пропитанный невыносимо адской болью. У стен есть глаза и уши. Они запоминают каждое твоё действие, иногда стремясь обернуть это против тебя. Стены видят его слёзы, наворачивающиеся на глаза, слышат его судорожные вдохи, видят трясущиеся больные конечности и оборачивают это против него же ровно в тот момент, когда врач входит в палату, всматриваясь и оценивая обстановку. Ники, среагировавший на звук открывающейся двери, вздрогнул, судорожно вытирая глаза и уничтожая улики, которые могут дать им понять, что он не в себе. Он не может тут находиться. Ему страшно, больно, холодно и непонятно. Он не чувствует себя в безопасности даже сейчас. Даже с девушкой в одном помещении, он чувствует тревогу. Она исходит не от самой женщины, на вид она довольно успокаивающая — мягкие черты лица, чуть изогнутые брови, добрые глаза располагают к себе, не дав шанса и задуматься о том, что она несёт опасность, но эта тревога, что живёт в Хэммике с момента, когда он открыл глаза... Она невыносима. Она ломает ему рёбра и бьёт в самые уязвимые места. Те самые, которые ещё кровоточат. Они даже не начали заживать, это лишь начало, и он знает об этом. Они необработанные, не успевшие получить и толику внимания, прячась в самой глубине с немой молитвой «само пройдёт». И он не хочет их показывать. Не сейчас, не здесь, не так. Он не готов. В большей степени, он всё ещё не осознал до самого конца, что произошло. Это казалось сном, галлюцинацией, какой-то нелепой выдумкой. Это не могло произойти с ним. Он чувствует себя загнанным зверьком, которого зажали в углу, грозя жестокой расправой, которая неизменно настигнет его. Ники хочет спрятаться, уйти, убежать, заснуть и проснуться уже в комнате общежития, обнаружив, что это лишь дурной сон, которого не должно было быть. Но когда он пытается незаметно ущипнуть себя за ногу — он чувствует боль, не просыпаясь. Врач проходит вглубь, натянуто улыбаясь. — Здравствуй, Николас, — её голос ощущается как тёплая выпечка. Не громкий, но и не очень тихий, спокойный, ласковый, словно у бабушки. На вид ей около пятидесяти? Она выглядит как одна из тех добрых женщин, которые обычно живут на этаж ниже тебя, по утрам выгуливая свою собаку и при любом удобном случае пытаются затащить тебя на чай с печеньем. От неё веет домом. На её халате бейджик. Дебра Барнс. Хэммик мысленно отмечает про себя её имя, но не говорит и слова. — Как чувствуешь себя? — она улыбается, наблюдая за Ники, что упёр взгляд в свои ноги, укрытые одеялом. Он не хочет ни с кем общаться, не хочет, чтобы его рассматривали едва ли не под микроскопом, задевая раны раз за разом. Дебра усмехнулась. — Ты можешь не общаться со мной, если не хочешь этого, — иметь опыт с такими пациентами всегда тяжело, — но тогда я не пойму, болит ли у тебя что-то и не смогу помочь. Ники сглатывает. Горло всё ещё саднит, поэтому он молчит ещё некоторое время, пока Дебра терпеливо ждёт. В голове тысяча и одна мысль, проносящиеся едва ли не со скоростью света, гудящие, жужжащие и надоедливые. В его голове снова появляется этот звон, который напоминает ему о колоколах в церкви, и не сорваться — та часть, которую он не может контролировать. Колокола, церковь, Бог, родители, Дьявол, боль, кровь, стянутые ремнём руки — все эти вещи смешались в одну кучу грязи на его теле, которую он чувствует постоянно, не имея возможности избавиться от этого. Дыхание становится слишком аккуратным, слишком контролирующим, чтобы это не превратилось в приступы, которые он ещё не понимает. Он не чувствует той грусти, которая вроде должна быть у него, не чувствует особой злости. Обида? Возможно, но это не она заставляет его машинально шмыгнуть носом. Он должен попытаться. Если хочет выбраться отсюда побыстрее, это должно занять некоторые усилия, прежде чем ему позволят. Ники прислушивается к собственному телу, тщательно выслушивая эти немые жалобы. — Голова болит постоянно, — начинает он угрюмо, словно обиженный ребёнок, просьбу которого не выполнили, — руки будто выкручивает, горло и... Он замолкает, неуютно ёрзая на постели. Он не будет этого говорить. — Анальное отверстие, верно? — она сочувствующе наклоняет голову набок. Ники кивает, поджимая губы, в то время, как Дебра тихо шуршит больничными листами, что-то отмечая у себя там. И тогда начинается худшая часть. — Ники, — она берёт стул и, приставив его к кровати, присаживается, откладывая бумаги на тумбочку, — сейчас мне нужно будет осмотреть тебя, выяснить, как именно это произошло и взять твою кровь на анализы. Блять. Только не это. Только не сейчас. Он закрывает свободной рукой глаза, стараясь контролировать дыхание, потому что если он не сделает этого, Ники знает, будет плохо. Это то, чему его учила Би. Ему душно, хотя на коже появились мурашки. Тело потряхивает, ему дурно. — Всё хорошо, если ты не хочешь, — отмечает Дебра спокойным, успокаивающим тоном, замечая на тумбе стакан с водой, который, очевидно, принесла медсестра, взяв в руки и протягивая Ники, — но это нужно ещё и для полиции, чтобы посадить того человека, если ты собираешься писать заявление. Нервы Ники лопаются как гитарные струны, не выдерживая напряжения. Он открывает глаза, принимая из рук Дебры стакан и выпивая всë до последней капли. Вода слегка разливается из-за трясущихся рук, стекая по подбородку и капая на постельное бельё. Хэммик отдаëт стакан и задумывается, пытаясь взять себя в руки. Речь не о нëм. Речь о его семье, о близнецах. Речь об их безопасности, потому что...

//«Знаешь, вообще, я бы хотел попробовать близнецов вместе, но ты — тоже неплохой утешительный приз»//

Ники, почему-то, был уверен, что Дрейк не отстанет. Однажды он уже воспользовался Эндрю, в этот раз пришёл, чтобы воспользоваться им, и если в следующий раз он придëт за Аароном... Ники передëрнуло от этих мыслей. Сейчас ответ должен быть дан не на призрачный вопрос о том, хочет ли он, чтобы Дрейк понëс наказание. Хочешь ли ты защитить Аарона и уберечь Эндрю? Ответ на этот вопрос слишком очевиден, настолько, что зубы сводит. Он прямо там, на кончике языка, вертится и зудит, просит сорваться с губ, быть озвученным. Призрачного выбора «да или нет?» больше не существует. Даже если это означает, что Ники будет разбиваться на осколки каждый грëбанный день, отправится в ад или будет испытывать это насилие ещё много времени — ответ всегда будет один. — Да, — отрезает он, и его голос звучит хуже, чем раньше, потому что этим ответом он получил на руки горячий тур по Аду. Его собственному, бескрайнему, полыхающему всеми огнями аду. И там, в самой пучине, на величественном троне, кой увешан черепами, сидит его собственный личный Дьявол. И он не один, лишь мелкий приспешник, что исполнял Их прихоть. Главный Дьявол, прикрывающийся шкурой добродетели и именем Лютер, сидит на этом самом троне. По правую руку от него сидит его жена, исполняющая прихоти — Мария, а по левую — Дрейк. Мелкая сошка, демон на побегушках. И если безопасность близнецов означает пройти сквозь этот ад, свергнув Дьявола — он готов потратить на это всю жизнь.

«Ибо таковы лжеапостолы, лукавые делатели, принимают вид Апостолов Христовых. И не удивительно: потому что сам сатана принимает вид Ангела света.»

2Кор. 11, 13-14