От Севильи до Гренады...

Тяжёлые после сытного ужина веки поднялись, ноздри дрогнули, учуяв табачный дым. Шарик пробудился ото сна. Благодетель придерживал одной рукой полу лазоревого халата, а тяпнутый покачивал положенной на ногу ногой. Оба курили сигары. Живя на улице, Шарик узнал, что люди питают пристрастие к табаку. Влас с Пречистенки, царство ему Небесное, одной рукой держал самокруточку, а другой косточку о землю шмякал. Оставалось уцепиться в неё зубами и утаскивать — не потому, что горький дым порождал тошноту, а чтобы более матёрые, изголодавшиеся за снежную зиму и гонимые отовсюду бродячие псы не отобрали или, что хуже, кот-ворюга поганый не утащил. Кто съел, тот и выжил — таков закон жизни. «Естественный отбор», — выразился однажды тяпнутый. Естественный или нет, а сыто жить хочется всем, и Шарику посчастливилось встретить своего бога, который, переложив сигару в другую руку, потрепал — он щедро одаривал не только угощениями и украшениями вроде блещущего ошейника, порождавшего зависть других дворовых псов, но и лаской — холку. Спасибо тебе, бабка, за то, что погуляла с водолазом в своё время, иначе не видать твоему внуку ни ковра у дивана, ни голов рябчиков на ужин… — От Севильи до Гренады… — привычно завёл благодетель. — У меня проблема, Филипп Филиппович… — Хоть какая польза от тяпнутого — он оборвал фальшивое пение, не боясь быть за то поруганным. Стряхнув пепел в мраморную пепельницу, он снова затянулся. Ладонь на холке замерла, после и вовсе исчезла, оставив после себя прохладцу. Шарик, стряхнув с век тяжесть, поднял голову, хотя знал, что́ увидит. Тяпнутый качнул ногой, задев якобы невзначай коленом полу лазоревого халата так, что та сдвинулась. — …в тихом сумраке ночей, — закончил благодетель. — Ну, не томите, доктор! Что у вас стряслось? — Та пациентка, которой вы пересадили яичники обезьяны… — тяпнутый стыдливо — делал бы так, глядя на Шарика, а не зыркал подозрительно — опустил глаза. — Яичники отлично прижились, и она — замечу — выглядеть стала на сорок пять, а не на свои — как же она не любит называть истинный возраст! — годы. У неё даже возобновился месячный цикл. Кхм-м! — Филипп Филиппович некоторое время сидел как истукан, и привёл его в чувство просыпавшийся на халат пепел. — Как же не вовремя отпросилась Зина!.. Есть проблемы, которые я не заметил? С Зиной всё в порядке. Она обходилась с Шариком ласковее после прогулок, во время которых её встречал молодой человек в клетчатом пальто, и за это, а ещё — за кусок сахара, можно примириться даже с безнадёжно исходившим от того кошачьим духом. Видать, держит кавалер Зинин одну из этих сволочей дома. — Есть, и она с вами или вряд ли поделится. Более того, для неё это вовсе не проблема. — Тяпнутый густо покраснел и, потеребив острую чёрную бородку, скосил глаза на Шарика, словно боясь, что тот кому-нибудь расскажет, понизил тон: — Видите ли, Филипп Филиппович, вместе с молодостью к ней возвращается и страсть. Добрые волшебники добры ко всем, даже к дуралеям, не ценящим своего счастья. Вот, бывало, учует Шарик сучечку течную и несётся за ней так скоро, что лапы, кажется, отвалятся, а с языка ручьём льётся слюна… Не суки бегали за ним, а он. Сколько его детишек, в которых течёт кровь водолаза, теперь в Москве, не счесть. Сколько ещё могло бы народиться? Увы, больше детей у Шарика не будет. Это он выяснил, когда недосчитался собственных яичек во время попытки их вылизать. Чем-то пришлось пожертвования в обмен на сытую жизнь в тепле… Благодетель рассмеялся тихим смехом, обнажив золотые — Шарик сроду не видел таких — зубы. — Так разве же это проблема, дорогой мой Иван Арнольдович? Совсем наоборот… — В том-то и дело, что проблема самая настоящая. — Тяпнутый затушил сигару. Благодетель, развернувшись в его сторону, отдал всё внимание ему, а не любимому псу. — Свою страсть она направляет на меня. Во время последнего визита она оторвала воротник халата и угрожала написать жалобу, если я её не… Но я не могу, и причина известна только вам, ну и… Ему! Снова недобрый взгляд. Будто Шарик не укусил слегка, предупреждая, что к нему тыкать в морду вонючими тряпками не надо, а отгрыз целую ногу до самого паха. — Не берите его в расчёт, мой дорогой доктор. Швондеру он больше ничего никогда не расскажет, — хихикнул благодетель. Глазами с золотистыми ободками он бросил взгляд в никуда. — По поводу вашей проблемы… У меня была идея пересадить этой даме не только яичники, но и гипофиз обезьяны, и я ставил задачу урезать — не интеллект, в данном случае уреза́ть решительно нечего — её словарный запас, но печальный опыт… — он бросил многозначительный взгляд на Шарика, — показал, насколько непредсказуемым может получиться результат. И он, и тяпнутый замерли, и только тиканье часов выдавало, что время не остановилось. Нога тяпнутого не качнулась, когда Шарик улёгся у неё и исподлобья уставился на своего благодетеля. Внимания ему ой как хотелось, и он проскулил. — Что, мой дорогой? — Филипп Филиппович погладил некогда располосованную и из-за этого частенько болевшую собачью голову. — Гулял ты совсем недавно, так что не смей лгать. Ничего от Клима Чугункина в таком милом псе не осталось, ни-че-го… От Севильи до Гренады… Знакомое имя. Вспомнить бы, где Шарик его слышал… Может, его кормил такой человек? А может, отогнал железякой, сломав ребро? Может, и не сломал, но болело долго? А может, так звали деда-водолаза, от которого понесла потаскуха-бабка? Не-ет, имя человеческое. Собак так не называют, даже породистых. — Филипп Филиппович! — Настырный тяпнутый снова оттянул внимание на себя. — Ваши волнения, Иван Арнольдович, напрасны. Возмутительную клевету я всегда опровергну, если она посмеет написать жалобу. — Ощущение ласковой ладони снова исчезло, отчего голова разболелась пуще прежнего. — А она не посмеет, уверяю вас! — Благодарю вас, профессор, — просиял тяпнутый. Снова густо покраснев, он добавил: — Всегда забываю сказать вам эти слова — с тех пор, как признался, насколько глубокие чувства к вам испытываю, и вы меня не осудили и не подняли на смех. Шарик навострил уши — не для того, чтобы расслышать каждое слово. Слух у него прекрасный. Он следил за каждым движением ладони, сильной и уверенной, которая тыкала его в морду вонючими тряпками. Тяпнутый погладил ею пальцы благодетеля. Может же, когда захочет, быть ласковым! — Я посчитал ваше признание в чувствах ко мне всего лишь блажью полуголодного студента, перепутавшего благодарность с любовью, — Филипп Филиппович вздохнул, — но отдал должное вашей смелости — вы сильно рисковали потерять всё, к чему стремились, в том числе и жизнь, и я это оценил. От Севильи до Гренады… В тихом сумраке ночей… Почему, почему Шарик решил, будто его благодетель не падок на ласку? Тот отдёргивал руку, когда он лизал её. Пальцы тяпнутого же взял в ладонь и легонько сжал. Пение резко стихло. Даже часы, казалось, перестали тикать. Шарик привлекать внимание не стал. Не его вина, что жаждущих получить внимание и ласку много, а бог один на них всех. Он неторопливо поднялся и, бросив взгляд на сидевших на диване людей, побрёл прочь, размышляя о том, что, раз его благодетель не выносит лизанье рук, он в следующий раз поцелует его в губы — точно так же, как сейчас это сделал тяпнутый.