Воин, Король, Поэт

Эта старая сказка, рассказанная его матерью, сбывалась: сказка про то, что все люди делятся на воинов, королей и поэтов. Саймон не был поэтом. Он был воином. Вечерами, когда бессонница раздувала голову изнутри, давила своей пустотой на виски, он перелистывал скандинавские мифы, находя себя в блеске стали холодных мечей викингов. Крепкий алкоголь в малых количествах, как лед на сбитые после тренировки костяшки — щиплет, но приятно, почти полезно. Унимает болезненное осознание количества крови на собственном мече. Оставив пустые метафоры, Саймон мог бы сказать, что он убийца. Жизнь раскладывалась на простые истины, его психотерапевт, навязанный Прайсом, вывел его на чистую воду за пару сеансов. Тяжелое детство оставляет ссадины, которые не спрячешь под балаклавой и эмоциональной недоступностью. Три вещи, которые он не переносил: плохой виски, отдающий этим мерзким ароматизатором шоколада. Жалость к себе и жалость к другим, он воспринимал это как слабость, а слабость в его жизни слишком часто приводила к летальным исходам. Нового сержанта. Неожиданно для себя. Фатально. Ненавидел. Грубоватый, словно пьяный акцент, прокатывающий звуки на языке, прежде чем выпустить их в воздух, придавал его болтливости еще больший шарм, делал сержанта еще более назойливым, потому что не вслушиваться было невозможно. И Саймон слушал. Слушал что-то про «Манчестер Юнайтед», надо же, они болеют за одну команду, надо же… Его всунули ему как щенка, в надежде, что Саймон подберет ему нужный поводок, усмирит его лихорадочный блеск в глазах, ведь в 1-4-1 ходили слухи, что рядом с лейтенантом цветы вянут. Джон МакТавиш не завял, он пустил чертовы корни сквозь глиняное дно горшка. Есть люди, впитывающие в себя солнечные лучи и не болеющие при этом карциномой, потому что не слышали про космическую радиацию. Есть люди, притягивающие к себе других людей, потому что в их чертовом микрокосмосе слишком хорошая гравитация, они твердо стоят на ногах, в этой их самоуверенной улыбке столько блеска, что можно ослепнуть. Саймон жмурится почти неосознанно, глядя на него. Джон нравился капитану, Джон нравился всем. Джон болтал и шутил. Абсолютно невпопад и от этого не менее очаровательно. — Ты когда-нибудь встретишь свою смерть, сержант. — Первое, что он сказал ему не в формальной обстановке, а заваривая черный чай в ситечке, обжигая кончики пальцев паром. Джон мешал химозный кофе из пакетика, создавая шум, ложкой задевая стенки керамической кружки, как звон колоколов, как хаотичная симфония. У Саймона челюсти сводило от раздражения. — Расскажу ей свой лучший анекдот, лейтенант. — Джон делает глоток, беспечно улыбается ему. Разница в иерархии, разница в росте на добрых сантиметров семь, разница в возрасте примерно на столько же, разница в ауре, почти ощутимая в воздухе, почти осязаемая стена между ними, и никто не собирался ее ломать. Они соблюдали субординацию. Пока судьба не решила кинуть игральную кость и не выпали две шестерки — не иначе. Саймон считал его воином. Он бы отрезал язык тому, кто посмел бы усомниться в этом. Джон на поле боя переставал быть собой, словно вылезал из собственной плоти, прощался с кармическим телом и отпускал внутренних псов с поводка. Тех самых, которых было поручено Саймону приручить. Но лейтенант пошел другой дорогой: он дал им свободу. И не пожалел. Джон был воином, Джон был воплощением войны в моменты, когда его палец методично дергался на курке. Проклятая работа, проклятый долг. Джон ни разу не сетовал при нем и ни разу не молился. Так, словно Бог был чем-то абстрактным для него в те моменты, когда пламя взрыва опаляло воздух, заставляя его пахнуть смертью. Саймон с раннего детства придавал мужчинам и женщинам разные значения в собственной системе мировосприятия. Женщины, как хмурые богородицы, пахли сладкими масляными духами, смотрели так, словно всегда несли на себе что-то тяжелое, что-то, что ему, как мальчишке, не удавалось разделить. Женщины делились на тех, кто был похож на его мать, вернее, на ее бледнеющий с годами образ. И на тех, кто занимал его мысли, заставляя прикоснуться, прижать, притянуть, заявить права. Но почему-то это никогда не работало. Почему-то женщины слишком рано, слишком быстро стали сливаться в цветную череду. Голова кружилась. Скука щемила сердце. Мужчины носили лицо отца. Безразличие и холод, пустота хуже, чем от бессонницы. Саймон поздно понял, что мужчин тоже можно обжигающе желать. Что это еще забавнее. Что еще острее. Не то чтобы это было легко признать. Это было невероятно стыдно. Он хватал их, слегка пьяных, беспомощных, в барах, конечно, прозрачно убедившись в том, что они произнесли заветное «да», он нес их в номер, в снятую на ночь комнату, он никогда не включал свет, ограничиваясь прикроватной лампой. Ему нравилось чувство контроля, ему нравилась их красота, как если бы он был коллекционером редких бабочек, он распластывал их руки по постели, как крылья, придавливая своими руками, как булавками. Ему нравилось смотреть в глаза, ловить губами рваные выдохи из их приоткрытых губ. Он всегда вызывал на утро такси. Натягивал балаклаву, ссылаясь на специфику работы, обычно никто не пугался слишком сильно. Черная ткань скрывала румянец и пересохшие губы. И он никогда не перезванивал им. Никогда. Одиночество сжирало по чайной ложечке. Самый интересный плот твист в его жизни произошел в тот момент, когда он узнал, что сержант тоже одиночеством изъеден. Они встретились в пустом крыле базы после миссии, оба задержались здесь. Столкнулись, задумавшись о своем. Нелепая случайность, видимо, судьба заигралась в кости. — Не хочешь ехать домой? — Вопрос в лоб без всяких прелюдий. Лейтенант первым начал разговор. Джон опешил. Колкости вертелись на кончике языка, но он его благоразумно прикусывает. — Да, Призрак. Подумываю завести собаку. — Она у тебя сдохнет, сержант. Джон смотрит на него внимательно. Что это там кроется под прорезями балаклавы, в этих серо-голубых глазах, неужели с трудом подавленное веселье? — Я снимаю квартиру, добираться от базы долго, но выбирать не приходится. Пауза повисает такая, что Джон подумывает, что больше он ничего от своего лейтенанта сегодня не услышит. — Сегодня играет «Манчестер Юнайтед» и «Ливерпуль». И мне бы не хотелось прослыть сумасшедшим среди соседей, крича в пустой квартире из-за их дерьмовой игры. — Саймон говорит так, словно это не буквально предложение поехать в его квартиру. Они коллеги, и поэтому это нормально… Прайс постоянно таскает едва ли не всю 1-4-1 на барбекю. Но здесь другое. МакТавиш слишком хорошо считывает контекст. — Было бы круто. Саймон убил месяц на то, чтобы выяснить, с кем трахается его сержант. Принципиально важно было знать. Два года в разведке, личное дело под семью печатями с пометкой «Сверхсекретно» и безупречный навык узнавать информацию давали в этом Саймону некоторое преимущество. Саймон улыбается, когда начинает распутывать не такой уж и сложный клубок личной жизни сержанта. Старшая школа, колледж и служба, сестры, прочие родственники, какая-то девчонка, что была временно прописана в его квартире пару лет назад. Скукота. Но определенно самое приятное, в чем он рылся за последние годы. Просто сталкерить после работы было бы слишком. Отследить мобильный отчего-то не поднялась рука. Они ехали в арендованной kia, Саймон принципиально не покупал машину. Философия иметь как можно меньше вещей, которые потенциально помогут врагам заруинить его жизнь. Он постоянно переезжал по той же причине. Постоянно трахал незнакомцев, не узнавая даже их имен, наверное, тоже по этой. Джон выясняет, что у лейтенанта хороший музыкальный вкус. Музыка говорит за человека, особенно когда человек не говорит сам. Portishead — Biscuit наполнила салон наравне с ароматом «Табак–ваниль», неожиданно нежная, почти томная. Призрак не снимает балаклаву, но рекламные щиты подсвечивают его глаза разными цветами, словно они в анимации. Мелкий дождь грязнит лобовое стекло, мерно стучат дворники. — Знаешь, Алехандро Гарначо чертовски горяч, — вбрасывает Джон, когда они стоят на очередном светофоре долгих шестьдесят секунд. Саймон поворачивает к нему голову, смотрит, скользя взглядом то вверх, то вниз, и вдруг смеется. Джон подпрыгивает от неожиданности. Трещит шаблон — его лейтенант смеется! Джон готов был слушать это вечно. — Что? Что смешного, Призрак? Саймон не может себя удержать, хохот басом рвется из груди. Давно загорелся зеленый. Им долго сигналят. Пусть заткнутся, его лейтенант смеется! Саймон вдавливает газ, мягко гонит по полупустой вечерней трассе, все еще откашливаясь смехом. — Да в чем дело-то? — не унимается Джон. «Я месяц убил на то, чтобы узнать, нравятся ли тебе парни. Сверхурочные к сверхурочным, черт. А можно было спросить, что тебе нравится в футболе, а ты бы ответил, что аргентинец, полузащитник…» — Ни в чем, Джони, ни в чем. Джон обожает несколько дней в году: Рождество, день рождения своей бабули и этот. Этот самый день, когда он входит по лестнице в квартиру своего лейтенанта, в просторную прихожую. Узнает наконец-то, что у мужчины есть жизнь за пределами войны и насилия, строя и протоколов. Саймон любит пластинки: стильные полки, выполненные как белые квадратные ячейки, заполнены тоннами олдскульной музыки. Джон пробегает пальцами по корешкам. Саймон заваривает ему чай на кухне. Джон чувствует восторг, подозрительно похожий на паническую атаку. Слишком идеально, слишком хорошо. Они сидят на диване, экокожа цвета охры контрастирует с бирюзовыми стенами. Либо он сразу снял эту квартиру такой сумасшедше стильной, либо он еще круче, чем рисовал его в своей голове Джон. Чай быстро сменяется виски. Саймон закатывает глаза, когда Джон всаживает в стакан колу и дикое количество льда. — Давай поиграем в честность? — В честность? — Я задаю вопрос, ты отвечаешь, и я отвечаю, а потом наоборот. Саймон слегка кивает. Приглушенный свет и легкий аромат лаванды, исходящий от мебели. До матча еще около часа. — Любимый режиссер? — выдает первое, что приходит на ум Джон. — Дэвид Линч, — так же быстро отвечает Саймон. — Неожиданно. Любишь покопаться в смыслах, элти? Саймон не отвечает. Слишком расслабленный теплом в желудке от прохладного виски. — Твой? — Ксавье Долан. — Фанат квир-культуры? Или высокого искусства? Смешок. Саймон ставит стакан на журнальный столик из темного дерева. Джон замечает, как блестят его глаза-айсберги. Джон лезет в большой карман толстовки, в котором всю дорогу брякали ключи об чехол с аэрподсами, и вытаскивает небольшой блокнот. Саймон берет — черная кожа мягкая под подушечками пальцев — открывает на случайной странице и угадывает. Вселенная опять выбивает приз на четырехгранном кубике. Это. Его. Портрет. Саймон поднимает на него растерянный взгляд, и Джон с удивлением считывает в нем уязвленность. Потому что сержант видел его без балаклавы всего лишь раз… Это было на востоке, где нет власти, а есть пески, пропитанные кровью, смех шакалов по ночам и бесконечные войны. Порох вместо приправы, женщины, спрятанные за тряпками, мужчины, от имени Бога карающие неверных. Неудачный исход событий, блядская судьба криво кинула игральную кость. Они были привязаны к мятой металлической бочке, грубая суконная веревка резала запястья. Пахло специями и смертью. Мужчина что-то требовал от них, гаркая на персидском, словно кидал проклятия, Джон даже так мог выдавить из себя ухмылку. Чего он от них хочет, если они ни слова не понимают? Мужчина зыркнул на них из-под густых, черных бровей и вдруг одним движением стянул маску-череп с Призрака, чтобы тут же впечатать кулак, разбивая его нос. Джон замер. Смотрел, как Призрак поднял взгляд, полный ярости, полный борьбы и презрения, а кровь, неестественно яркая на его белой коже, стекала вниз к губам. Это был взгляд воина, это был не выпущенный вой, заключенный в едва заметное подрагивание губ. Это был ренессанс посреди мертвой пустыни. И этот портрет был на страничке неразлинованного блокнота. Мучительно детальный. Для самого Саймона. — Что это значит? — Вопрос обрушивается, как лавина. Атмосфера ломается, и внезапно гостиная сужается вокруг них так, что Джон словно начинает чувствовать локтями стены. Множество слов вертится на языке. «Я тобой восхищаюсь» — невысказанное так и застревает в трахее. — Спасибо, — вдруг едва слышно говорит Саймон. Стягивает с себя балаклаву, заставляя Джона издать сдавленный вздох. Хочешь смотреть? Смотри. Джон смотрит. На нос с едва заметной горбинкой — след перелома, почти греческий профиль и при этом такая нордическая внешность, на светлые-светлые волосы, на большие брови и темные шрамы, как хвосты комет на белоснежном пространстве космоса, отсутствие щетины, губы в мелких трещинках. Порыв приблизиться и рассмотреть получше, и Джон его не подавляет, Джон его седлает, как волну. Он совсем близко, нависает сверху, дышит, опаляя его щеки, глазами бегает туда-сюда, тревожно, не зная, за что зацепиться и не получит ли нож в глотку за такую вольность. Нарушение субординации, сержант. Саймон смотрит почти робко из-под белесых ресниц. Он считал Джона МакТавиша воином, а тот оказался поэтом. Поэтом, скрывающим себя под доспехами. Саймон эти доспехи пробил, сам того не ведая. Там под ними приз — бьющееся, горячее, алое сердце. Саймон хватает руками его бедра, заставляя едва ли не свалиться на него, целует, обхватывая нижнюю губу, бесстыдно проталкивает язык. Джон теряется, не сразу вспоминает, куда себя девать, но разрывает поцелуй, чтобы уместиться на его коленях. Диван скрипит. Саймон лезет ладонями под его толстовку, пока Джон исступленно целует его лицо, как влюбленный мальчишка, как счастливый пес. Саймон меняет позиции, решая, что на белом, пушистом ковре на полу будет удобнее. Нависает сверху. Скользит губами с его губ по скуле вниз к шее, утыкается в ложбинку ключицы, вдыхает судорожно. Джон пахнет шоколадом, который он так ненавидит. Который он так сильно любит сейчас. В гостиной слишком светло, и будь под ним кто угодно, а не МакТавиш, он бы потушил свет, но сейчас все иначе. Все правильно. Все как надо. Джон нетерпеливо ерзает под ним, тянется к его ремню на джинсах, слишком уж профессионально, без копошения расстегивая, приспускает вниз. — Нам конец если кто-нибудь узнает… — шепчет Саймон ему на ухо, тут же проводя горячим-горячим языком по раковине, прикусывает мочку, заставляя кожу мужчины покрываться мурашками. — Я не намеревался рыть себе могилу, элти, и трындеть об этом направо и налево, — возмущенно шепчет Джон. Есть тактика боя. Есть тактика ближнего боя. Саймону чертовски нравилось дзюдо именно по этой причине: много контакта, можно чувствовать тело противника, как перекатываются его мышцы, как тяжело он дышит, как хрипит, стоит перейти из болевого захвата в удушающий, как тянется ладонью к татами, чтобы отстучать спасительный ритм, потому что ртом «стоп» выговорить уже не получается. Джона выламывает, стоит ощутить чужие руки внизу, скользящие от поясницы к ягодицам, бесстыдно проникающие, обильно смазанные сладким, клубничным лубрикантом (уже удалось попробовать на вкус). Джон соврет, если не скажет, что именно так представлял себе своего лейтенанта и его блядские длинные пальцы, вечно сокрытые грубой тканью перчаток. Он комкает длинный ворс ковра в руках, когда Саймон подкладывает подушку под его поясницу. — Хочу знать… Это одноразовая акция? — задыхаясь от теплых и шершавых ладоней на своем торсе, шепчет Джон. Саймон не отвечает. Подхватывает под колени, заставляя обхватить ногами свою талию. Нависает сверху, едва касаясь его губ своими, смотрит внимательно в его глаза, на его сведенные к переносице брови. — Я хочу, чтобы ты остался в моей жизни, Джонни. Во французском есть слово le coït, которое переводится как «соитие», Джон слышал его от своей давнишней подружки, кичащейся своими парижскими корнями и ужасно картавящей на букву «р», он тогда не до конца осознавал, почему нельзя просто назвать это занятием любовью. Но сейчас понимает: потому что это слишком глубоко для любви во всех смыслах — то, как Саймон сжимает его горло, как качает бедрами, словно оттачивая бесподобный ритм, заставляющий Джона едва ли не скулить. Le coït — не иначе. Саймону нравится контроль. Нравится менять позицию, переворачивая, ставя на колени, сжимая отросшие волосы на загривке, сливаться воедино, бессовестно срываться на низкие стоны. — Остаться в твоей жизни? — неуверенно переспрашивает Джон, запрокидывая голову, стоит Саймону обхватить его член, умело проведя вверх-вниз в такт собственным толчкам. — Считай, это приказ. И видит Бог, этого хватает, чтобы кончить. В спальне Саймона порядок. Он помогает Джону дойти до кровати, протягивает большую футболку, чтобы хоть как-то скрыть наготу. Саймон ложится рядом. Ночь завладевает небом, из света в комнате только бледный отблеск фонарного столба под окном. Мужчина смотрит на него, внимательно считает капельки, упавшие с мокрых после душа волос. Джон пахнет его гелем для душа — хвоей и цитрусом. Джон пахнет его лавандовым кондиционером для белья, потому что сидит в его футболке. Джон потирает оставленный им засос. Саймон впервые хочет выдохнуть в чьи-то губы это мучительно нежное «мой». — Кто мы друг другу? — спрашивает Джон, ложась к Саймону лицом. Матч они так и не посмотрели, какая досада. — Я твой воин. Ты мой поэт.