Гроб с открытой крышкой.

1900 год, 26 января. Ветер завывает и бьёт в окна, мешая читать домашнее задание. Николай хмурит чуть тёмные брови: его матушка не выходила из комнаты уже 9 месяцев, а вчера с утра пораньше уехала с отцом. Он пытался расспросить родителей, что происходит, но отец молчал и только смотрел ледяным взглядом на сына. Приходилось покорно молчать, лишь бы потом не получить за лишние расспросы. Синяки ещё с того раза не прошли, руки в локтях больно сгибать. Уже поздний вечер, когда с нижнего этажа доносится тихий скрип шарканья двери о пол. Мальчик вскакивает с места и быстрым шагом выходит из комнаты, а на первых лестничных ступеньках наклоняет голову вниз, смотря, кто пришёл. Матушка стоит с чем-то на руках, замотанное в серое полотенце. Её щеки впалые, кожа нездорово бледная, а тонкие и длинные пальцы с прозрачными ногтями впиваются в то, что замотано. Кулёк прижат к груди и иногда грузно поднимается, а потом резко опускается, как будто дышит. Коля аккуратно спускается с лестницы, выравнивая хрупкую спинку и складывая руки сзади на замок; его учили так ходить в любых ситуациях. Отец вешает своё и жены пальто, помогая ей снять обувь. Сын подходит к ним и немного приподнимает одну бровь, склонив голову вбок. Родители будто-бы его игнорируют. Мать отходит в сторону, одевая уже привычные домашние туфли, всё-таки взглядом позволяя мальчику посмотреть, что у неё на руках. Её руки подрагивают от январского мороза, на ресницах влага от растаявшего снега на них, и сама она отдаёт холодом. Коля подходит уже к ней, немного встаёт на мыски и заглядывает в кулёк. В нём лежит немного сморщенное лицо человека с закрытыми глазами, выглядит на первый взгляд гораздо здоровее всех тут, кроме служанок. Мальчик немного морщит лицо; не особо приятное для восьмилетнего ребёнка зрелище и тот отстраняется, смотря на мать, что обратно прижимает к груди родившееся и слабое дитя. —Это…—Мальчик запинается, не умея ещё толком правильно говорить и не поняв, какого пола этот его родственник, —Кто он? Тихо-тихо спрашивает, чувствуя на себе прожигающий взгляд отца. Коля мигом встаёт обратно в привычную стойку и расправляет мальчишеские плечи, а мать со скрытым под слоем холодности сожаленьем на него смотрит. —Дима, твой брат—короткий, понятный ответ. Коля немного кивает и отходит в сторону, пытаясь не опустить голову под напором отца. Мужчина подходит к жене и также смотрит на ребёнка на руках, хмыкает в сторону и уходит в ванную мыть руки. Женщина отрывисто выдыхает: видно, она устала и еле на ногах стоит, и Коле её жаль. Искренне жаль. Она поднимает голову в сторону старшего сына и губами тихо, почти что неслышно зовёт его «Коленька». Его передёргивает от такого обращения к себе, так редко его так зовут, что становится страшно. Он подходит к матери и смотрит снова ей в глаза своими зелёными, и та его, пока отец не видит, целует невесомо в лоб, отдавая кулёк с новорожденным ему в хлипкие, но горячие руки. Коля встаёт в ступор и сглатывает слюну. Слишком непривычно. Возможно, даже страшно. —Отнеси его Тамаре, она о нём позаботиться, —Мать отходит и, надевая маску жестокой женщины, идёт также ванную. Отец же уже ушёл в комнату Коли, желая проверить домашнее задание ребёнка. Мальчик с непониманием смотрит на дитя в своих руках. Он сипит и жмётся к старшему брату, но спит дальше, обнимая себя худыми руками. Это странно. Ребёнок выглядит болезненно, слишком слабым, нездоровым, хлипким как листок засохший. Коля снова хмурит брови и отводит взгляд, не чувствуя ни любви, ни радости. Только жалость к брату просыпается и сожаление, что он родился именно у этой семьи. Коля уже в своём малом возрасте понимает, что придётся пережить младшему сыну Троекуровых. Ничего хорошего, если быть лаконичным. Мальчик прижимает к груди дитя, как его мать, и идёт в сторону комнат служанок. Длинные и украшенные коридоры огромного особняка давят на мозг и Коля жмурится: хочется избавиться от ребенка, лишь бы тот не пережил того, что переживает сейчас его старший брат. Спина до сих пор ноет от ремня, которым с таким удовольствием его бил родной отец, оставляя рубцы на тонкой и бледной коже. Он открывает глаза и встаёт перед комнатой, где живёт добрая служанка лет тридцати пяти- Тамара Степановна. Он кое-как стучится кулачком и отходит немного назад, и дверь открывается. Женщина мило улыбается чуть-ли уже не родному ребенку и складывает руки на замок на своём теле—она немного пухлая, но высокая, под метр семьдесят восемь, и кожа такая здоровая-здоровая, с ярким румянцем, только волосы чёрные и глаза карие. —Ох, Коленька мой, любимый? Чего жмёшь-то к себе? —Её взгляд немного удивлённый, а когда видит в кульке сморщенное лицо, то охает и берёт ребенка к себе под грудь, —Ох Господи всемогущий, уже?.. Она проходит в комнату и Коля шагает к ней, руки перед собой складывая и поглаживая нервно костяшки своих ручонок. Приходит понимание: неужто все знали, что его мать беременна, и только он нет? И почему отец его так упорно отгонял от материнской комнаты? Он нервно выдыхает и подходит к служанке, короткими ногтями царапая свою кожу на руках. Не больно, но костяшки уже красные. —Это же мальчик, да? Как его зовут, милок? —Матушка сказала, что Дима. Женщина широко улыбается пухлыми губами и жмурит в умилении глаза, когда новорождённый открывает свои. Но молчит. —Какой же он тихий, батюшки… И нездоровый, бледный какой Димочка…. Коля снова заглядывает из интереса и видит зелёные глаза. Они как у собаки, большие, пока что яркие. В конце концов, Коля уходит, понимая, что скоро встреча с отцом. Занятие на скрипке. Ненавидит он эту скрипку. Тяжело даётся, так ещё и болят потом подушечки пальцев, как будто мясо под кожей методично резали тупым мясницким ножом. Проходит буквально полчаса, он просто заходил в комнату и искал там ноты на это занятие, и он стучится в тёмную деревянную дверь. Три тихих удара- и сердце бьётся как бешенное, в испуге и страхе, пытаясь вырваться из тугой клетки мокрых костей. —Входи, —суровый напрягающий бас бьёт по хлипким ушным раковинам и Коля, глубоко выдохнув, входит в отцовский кабинет. Если бы минимализм был бы комнатой, то ребёнок её видит перед глазами. Широкий стеллаж книг и каких-то заграничных статуэток на правой стене, у левой- такой же широкий шкаф с кучей дорогой одежды, на деревянном полу- дорогущий ковер, по которому надо ступать аккуратными шажками с чистыми, налакированными туфельками, желательно, чтоб даже лишней пылинки не осело. Коля хочет ругаться про себя по-детски на эту придирчивость к вещам. Отец то будет раскидываться деньгами- как на этот ковер, который никому не нужен, так как никто из детей и жены не заходит в его кабинет, то будет трястись над каждой копейкой, как когда не хотел ребёнку покупать вторую пару уличных брюк. Дитя смотрит на отца искоса, прижимая к худой груди желтоватые бумажки с нотами- его домашнее задание которое он, как благочестивый сын, выполнил на пять. По крайней мере, ему так говорит его личных репетитор. Милый старик с забавными круглыми очками. Добрейший души человек, под глазами как будто солнца залегли, и небольшая серая бородка придают ему вид самого доброго репетитора на всём белом свете. Отец же может разозлиться и наказать до синяков на руках и шрамов на запястьях за одну маленькую осечку. —Здравствуй, отец, —Коля пытался подобрать свою самоуверенность в тонкие ручки-палочки, но та с грохотом падает, оставляя после себя лишь вытянутую спину и расправленные плечи. В глазах плясала неуверенность, и отец хмыкнул. Мальчик идёт по этому несчастному ковру, взглядом сжигая картину позади спины отца- только не на него, нет, нельзя. Подходит в паре шагов от стола отцовского и кладёт бумаги на стол ему-немного неряшливо, не дотягивается, хотя и так для своего возраста высокий. -Я выполнил, -голос предательски на конце подрагивает и Коля хочет себя лично ударить. Отец кивает в сторону от себя, беря в свои сухие руки листы и взглядом пробежавшись по нотам, пока его дитя берёт слишком большую для него скрипку и, вставая в стойку, сдержанно выдыхая ртом, начинает играть по кивку отцовской головы. Николай сейчас не вспомнит, что он тогда играл. Кажется, не слишком сложное произведение для скрипача со средними умениями, но для ребенка, который взял скрипку пару месяцев назад- очень страшное и трудное. Старому репетитору нужны были деньги поэтому он, скрепя зубами, учил младшего Троекурова этому произведению. Бухтел, тихо ругался, —на отца, не на ребенка, —но учил. С Сергеем не препирался—лишь кивал и учил. Прошло около часов трёх или четырёх с начала занятия, и ребёнка отпустили. Он вышел из кабинета на ватных ногах, дыша через раз или два, стараясь отойти от комнаты подальше, уйти в безопасное место, которого, к слову, не было. То есть, оно было, конечно. Просто даже там расслабиться сложно—в его личную комнату зайти могут в любой момент, в любой час и любую минуту. Он никогда не в безопасности, и это убивает. Заходит в комнату он резко, прячась от чужих глаз и давления со всех сторон; снять с себя ботинки и залезть под плед с головой—почти что ритуальное действие, чтоб спрятаться от внешних угроз. Пара ударов по пальцам указкой- детская шалость, нервные окончания привыкли к боли, хотя к глазам все равно подступают слезы, а грудь сдавливают как будто каретой. Отец сегодня был видимо в хорошем настроении, раз уж обошлось без сильного рукоприкладства и пощёчин. Считай, что пожалели его сегодня, получил снисхождение. Спрятать лицо в мокрых от волнениях ладонях, сделать глубокий вдох и затем выдох — частично расслабляет. Это выученная методика лет с шести. Сам научился, сам понял. «Самостоятельный какой у вас мальчик!» — кричали умиленно гости, поглаживая по головке и улыбаясь приторно-сладко, что аж на корне языка отдавалось. «А как же он красив! Будет прекрасным мужем и военным!» — кричали жёны генералов, пока Коля прятал под тонкой рубашкой ледяную кожу с синяками-они должны видеть картинку, да и сам Коля никому не нужен, кроме отца, который так о нём заботился. Он верит искренне, что никому и вправду не будет нужен. Всем нужна картинка счастливой семьи, счастливого брака и счастливого ребёнка—никому не нужны проблемные люди. Может, им понадобятся слухи—распустить их, как гадюки, шептать друг-дружке на уши и смеяться тихо над семьёй Троекуровых. Семье тоже нужна картинка, чтобы никто не видел слёз дитя и матери, ледяного отца и жалостливых горничных. Все счастливы, все довольны. Но Коля в это не верит. Коля ненавидит ложь-в Библии написано, что это грех. Коля смотрит на свою верующую семью и как она осуждает еретиков—потом видит ложь и фальшь, видит злость и нелюбовь. Видит, потому в Бога не верит. В Библии написано, что Бог любит всех—но Колю, видимо, обделили любовью с самого рождения. Он чем-то заслужил ежедневное напряжение? Что он сделал? Когда успел? Он спрашивает себя об этом, смотря на икону. На ней—Матерь с Иисусом. Коля хочет разбить икону, чтоб эта фальшь не пропитала его комнату. Его комната должна быть искренней, его комната должна быть островком правды, его комната должны быть безопасной. Он смотрит на Библию на столе. Вся такая украшенная, блестит и сверкает святостью. Но и эта святость фальшива. Потому что в Библии написано «не сотвори себе кумира», а родители молятся богато украшенным иконам. В своей комнате он может позволить себе об этом думать. Он может обвинять все писания во лжи и всех людей во лжи. Но выходя из комнаты, он становиться таким же маленьким лжецом. Его детское сознание понимает количество лжи, которым уже сам пропитан от и до. Он верит в то, что никому не нужен, но не верит в то, что все счастливы. Потому что здесь никто не счастлив. Здесь детские мечты разбиваются вдребезги, их невозможно подобрать и собрать. Здесь детство было лишь до четырёх лет, дальше—ты взрослый, красивый, самостоятельный мальчик, который должен уверенно держать лицо на публике и никому не позволять лишний раз взглянуть за ширму. Это непозволительно. Так же непозволительно, как находить пробелы в священных писаниях. Мальчик вылезает из пледа весь взъерошенный и красный. Смотрит лениво в зеркало на прикроватной тумбе и цокает, заправляя прядку за ухо. Прошло минут десять или пятнадцать, не более. Потом смотрит на часы и видит: девять часов вечера. Можно сейчас зайти к Тамаре, а потом к псам, чтоб на прощанье развеется и каждого погладить. Эдакий ритуал перед сном, которому родители особо не препятствуют. Свесив ноги с кровати, он тихо шмыгает. Рядом с ним есть комната. Скорее всего, родители именно туда заселят младшего, когда тот подрастёт до года двух. До этого времени, скорее всего, он будет жить с Тамарой: так же проворачивали с Колей, именно поэтому к матушке он не особо привязан. К отцу так тем более не питает никаких чувств, кроме страха и горькой по вкусу нелюбви. Даже не уважает. Коля встаёт с кровати и обувается, проходя к двери и позже выходя в коридор. Идёт медленно, неторопясь, тихо ступая по полу, в руках теребя края рукавов рубашки, чтобы хоть чем-то занять глупые руки. Немного оглядывает коридор и со всех сторон на него смотрят картины природы. Они не успокаивают, они куплены не ради искусства и не из-за уважения к художникам: куплены лишь для того, чтобы показать своё богатство, чтобы всем говорить, как же хорошо отец разбирается в картинах. Только сам он ни в чём не разбирается. Коля вот может рассказать и про смысл в картине, и про художника—отец же скажет, что рисование это не дело, как и писательство, как и музыка. Обучает этому детей лишь для того, чтобы в обществе видится великолепным отцом с великолепным сыном. Чтобы не выделяться среди дураков ещё более сильной дуростью. Постучаться в знакомую дверь три раза, получить тихое «Входи» и отворить её—ничего страшного и необычного. Тамара сидит с люлькой и ногой качает её из стороны-в сторону, тихо напевая себе что-то под нос. Дитя в люльке спит и не кричит, хотя он в принципе не крикливый. Почему-то называть его Димой пока что не хочется и язык не поворачивается. Он подходит тихо к люльке, почти что на мысках и осторожно заглядывает. Радости нет снова. Только жалость, которую можно глотать ложками из его мозга. —Коль, подойди ко мне. Женщина снова улыбается, тихо и не вымученно, смотря добрыми карими глазами на Николю. Тот подходит ближе к Тамаре, глупо моргая и не понимая, чего от него хотят, но и любопытство детское проснулось. —Что такое? Спрашивает так же тихо, чтобы не разбудить спящего и смотрит глаза-в-глаза, чуть сожмурив их, когда чувствует на своей макушке тёплые губы. —Пообещаешь мне, что будешь защищать Диму? Коля на секунду замирает, а потом отмирает, смотря на люльку через плечо. Дима—такой же неудачник, как и он. Ему так же не повезло родиться здесь, у этой семьи, у этих людей. Коля в своё время мечтал, чтобы его приголубили и утешали, сказали, что рядом и что никогда не бросят. Чувствовать заботу и любовь от близкого человека здесь—как будто вода после чего-то слишком солёного, как вода в пустыне. Может, он сможет хоть кому-то помочь? Хоть кому-нибудь облегчить существование и подарить островок веры, правды и доверия, что всё наладиться? В книжках говорилось, что всё возвращается бумерангом. Ты сделал добро-тебе сделали в ответ. Коля смотрит и пилит взглядом люльку, потом, смотря в глаза уже Тамаре, тихо-тихо говорит, будто клятву произносит. —Обещаю. Только обещает он скорее себе.