Экспозиция А: решая "дилемму дикобразов"

У неё были благие намерения. Я точно знал это – она поведала мне о своих планах на грядущие выходные с таким удручённым выражением лица, словно ей уже была очевидна сомнительность, слабость своих позиций, и я знал, о чём именно она думает. Она отчаянно искала что-то, что могло сработать, рассчитывала найти долговременное решение, способное превратить меня обратно в старого-доброго Окарина, к которому она уже успела привыкнуть за столь долгий час. И для меня было столь же очевидно, что Маюри понимает тщетность своих усилий. Опять-таки, она всегда была такой – не хотелось бы называть воскресные ободрительные тусовки пресловутым «лёгким путём», однако на сеансы интенсивной гипнотерапии они также не тянули. Никто из нас не мог позволить себе ту помощь, в которой мы уже нуждались к тому моменту. Мы привыкли тонуть – к чему спасательный круг, если уже знаешь, как держаться на воде? Несмотря на всё это, Маюри явно была в восторге от возможного проведения нашей самой первой официальной ночёвки в Лаборатории, на которую были обязаны явиться все сотрудники. Она пообещала мне, что соберёт все необходимые припасы, закуски и прочие мелочи; что общение пойдёт мне на пользу. Ведь, согласно её же словам, она беспокоилась обо мне. А когда ты заставляешь Маюри переживать, она не остановится ни перед чем, только бы вернуть тебе хорошее расположение духа, пусть временами это лишь ухудшало ситуацию. Её усердные старания отозвались болью в моём сердце. Наши проступки друг перед другом были идентичны – можно даже сказать, что они рифмовались. Вся эта ахинея с прыжками во времени была далеко за гранью её возможностей; в такой ситуации она явно должна была осознавать неспособность повлиять на события; но она и мгновения не потратила, чтобы остановиться и подумать о себе. Вполне возможно, что мысль о вреде подобного подхода даже не пришла в её голову. До тех пор, пока близкие ей люди страдали, личные интересы Маюри уходили на второй план. Когда она посмотрела на меня своими большими голубыми глазами, вымаливая у меня разрешение разворошить лабораторию и освободить место для гостей, которые не могли не прийти, я просто не смог сказать ей «нет». Я разыграл сопротивление, вслух размышляя о том, стоит ли переставлять всю нашу элегантно расставленную мебель ради подобного пустяка (всё же игра в скептика безотказно её забавляла, и кто я такой, чтобы лишать Маюри этого удовольствия?), в конце концов сдавшись, как и всегда. Впрочем, на задворках моего сознания всё же всплыла мысль о том, что мне стоило бы и дальше киснуть в одиночестве, бесцельно листая @channel, а не окружать себя людьми, которых ещё предстоит развлекать. Поддерживать образ «безумного учёного» стало гораздо обременительнее в последние… сколько-то там дней. Отмерять время в этом вакууме бесконечной петли было дурацкой затеей. Черты Маюри просветлели, яркий луч пересёк её лицо, заставив меня ухмыльнуться от прилива нежности, принесённой этим моментом, и она начала возбуждённо пылесосить всё вокруг в попытках подготовить Лабораторию к приходу гостей, без умолку болтая со мной. Что ж, она действительно любила заботиться о людях. Были такие моменты, когда я замечал на её лице это мечтательное выражение, и в мгновение ока распознавал в нём то самое, что было у неё всего за несколько мгновений до неминуемой гибели. Подобно тому, как лицо невесты скрывает белая вуаль, моя Маюри была укутана Смертью. И иногда меня пожирала изнутри мысль о том, что, вероятно, её мертвое тело я помнил гораздо лучше, чем ямочки, проступавшие на её щеках во время улыбки. Однако утопание в собственном горе также не могло принести мне пользы. Идти вперёд – значит идти вперёд, вне зависимости от того, насколько долго я смогу отвлечься от переживаний. Не стоит воротить нос от возможности хотя бы немного улучшить положение. – Ой, кстати, Окарин, – прощебетала Маюри, – сначала тебе стоило бы побриться! Ты становишься немного неопрятненьким!~ Озадаченный услышанным, я приподнял бровь, после чего сдвинулся в сторону ванной, посмотреться в зеркало – мне казалось, что я только вчера побрился. Однако она была права. Честно говоря, она была намного добрее ко мне в своих подколках, чем ей следовало быть. Я выглядел отвратительно. Моя некогда утренняя щетина теперь смотрелась так, словно её время давно перевалило за полночь. Мешки под моими глазами обзавелись мешками, моя челюсть выглядела исхудавшей, впавшей у обеих щёк. Я вздохнул. Видимо, выгляжу я ровно так же, как ощущаю себя. В своих глазах я не разглядел ровным счётом ничего. Ни искры творения, ни явных признаков жизни, только зудящую пустоту. Я выглядел подобно ходячей ране, едва покрывшейся рубцом. Одна из частичек меня, самая болезненная, задавалась вопросом: был ли тот бледный, выцветший шрам, тянувшийся дугой по моему тощему предплечью, заработан мной в предыдущей мировой линии? Какие части самого себя я унаследовал таким же путем, извне? Что перенеслось, а что осталось тем же? – Напомни-ка, когда ты собираешься проводить эту фиесту, Маюри? – уточнил я, стряхивая с себя ступор размышлений и на мгновение возвращаясь в норму. – Я уже пригласила всю Лабораторию, – робко ответила она, практически признавая свою вину за то, что сразу побежала собирать людей, не уточнив сначала моего мнения; словно собака, которую хозяин словил со своим тапком в зубах. – Я сказала им быть тут к семи, так ведь нормально? Она уже приготовилась получить от меня нагоняй, и выглядела застигнутой врасплох тем, что ничего подобного не случилось. – Звучит разумно, – сжато ответил я, уже приглаживаясь в той степени, в какой мог, и думая о том, стоит ли вообще принимать душ в такой близости от только что установленного мной дедлайна. Безусловно, он не помешал бы – я пахнул подобно смерти. Это было неудивительно, учитывая, что мне не удавалось набраться храбрости для полноценного душа со времён первого Д-мейла, по крайней мере со включённым светом. Я выскальзывал из своей одежды, запрыгивал внутрь на те (примерно) пять минут, что мог выдержать раздетым, а затем наскоро одевался, не обращая внимания на воду, протекавшую сквозь мои футболку и брюки. Сегодня я был слишком вымотан, чтобы прервать эту традицию.

***

Прошло всего пять минут, а я уже был вымотан. На данный момент присутствовали сотрудники Лаборатории 002, 003, 006 и 008 – ни малейшего признака сотрудников 004 или 005. Фейрис оказалась загружена поздней вечерней сменой – к сожалению, её работа в сфере обслуживания извращенцев не заканчивалась до самой поздней ночи, так что Маюри предоставила ей специальное право присутствовать заочно. Киирю Моэку я намеренно забыл пригласить; Маюри этого не заметила, ведь, насколько ей было известно, сотрудника 005 никогда не существовало. Я, в свою очередь, боялся представить, как поведу себя, вновь увидев её лицо, прекрасно зная, что она сделала и что ещё сделает. На этой мировой линии мы не разговаривали, и менять этот расклад я не собирался. Если же говорить про Курису, я не видел никаких следов девушки, что было довольно удивительным – они обычно не пропускала собрания в Лаборатории. Я бы рискнул предположить, что у неё было не так уж много друзей; работа, которой она занималась здесь, в Японии, ограничивала её потенциальный круг общения. В то время как лаборатория гудела от болтовни, я лишь мимоходом вклинивался в разговор то с одним пустым комментарием, то с другим, уделяя больше внимания текстовым сообщениям в телефоне. Я наблюдал за тем, как тоненькая вкладка переписки с Курису попеременно появляется и исчезает из бытия, не имея достаточной смелости, чтобы полюбопытствовать насчёт её местонахождения. Она была занятой женщиной, чьи передвижения являлись её личным делом. Кроме того, я чувствовал себя виноватым за то, что слишком уж расслабленно себя с ней вёл: она любила критиковать меня из-за сущих мелочей, и мне не хотелось навлекать на себя гнев Курису из-за того, что я соизволил почувствовать себя в праве распоряжаться её прибытиями и отбытиями. Потому, рассеянно вздохнув, я положил телефон на находившийся позади меня диван и повернулся в сторону остальной Лаборатории, занимавшейся привычными делами. Маюри была занята демонстрацией своих новейших косплейных костюмов Руке, выглядевшей явно устрашённой перспективой стать моделью для столь откровенных нарядов – Маюри, видимо, не замечала этого, ну или же её это просто не волновало. Дару и Сузуха сидели за компьютером, рассматривая очередной свежий код, который супер-хака (безуспешно) пытался запустить с прошлого вторника. Судя по всему, Воин-на-Полставки оказалась достойным соперником по части навыков программирования, руководя Дару с видом женщины, знающей своё дело. Когда я уже было начал растворяться в шуме, отдаляясь от своих чувств под звуковое сопровождение жужжащего вентилятора, внезапная вибрация со стороны диванной подушки вновь вернула меня обратно в пространство и время. Я несколько секунд возился с телефоном (если бы кто-то наблюдал за мной, точно воспринял бы как полного идиота), чтобы перейти во вкладку текстовых сообщений и наткнуться на уведомление от сотрудника Лаборатории 004 – Кристины: «Очень-очень извиняюсь за опоздание, Окабе. Поезд решил задержаться, если ты способен в такое поверить. Наверняка ты поймёшь моё нежелание прогуливаться, учитывая, насколько влажная сегодня погода. Буду на месте через пятнадцать минут!». Пытаясь смягчить формальность своего текстового многословия, она предварила сообщение маленьким эмотиконом кота. Очень даже в её духе. Прочитанный ответ вызвал у меня глубокий вздох облегчения, и нога, которой я бессознательно притоптывал, полностью утихомирилась. Ещё до истории с Д-мейлами я терпеть не мог опозданий; cейчас же тот уровень страха, что они вызывали во мне, был сравним с получением на руки заявления о пропаже. Курису знала это: она наверняка не имела доступа к сети в метро и прямо сейчас бежала в лабораторию, поэтому и оправдывалась в сообщении. Она не хотела говорить об этом напрямую; кроме того, она знала, насколько стыдно мне было признавать подобные вещи. Ощущалось всё так, будто я был цветком, нуждающимся в особом уходе. – Это Курису? Я вздрогнул – в своей отвлечённости я не заметил вечно любопытную Маюри, заглядывавшую мне через плечо. Не сумев выдавить из себя слов, я лишь кивнул, заставив её засверкать от радости. – Я так рада, что она придёт! А то уже начала волноваться, вдруг не получится! – Как и я, – пробормотал я, надеясь, что она не услышит, несмотря на уверенность в обратном. Маюри обладала острым слухом и знала меня лучше остальных, по крайней мере в достаточной степени, чтобы понимать мои расстройства и считывать настроение по движениям тела. – Ты волнуешься, что она не сможет безопасно сюда добраться? Знаешь, у неё ведь есть перцовый баллончик. А ещё Курису свирепая. Я уверена, что даже в случае беды она могла бы постоять за себя. – Нет, нет, Маюри, просто… Не слушай меня, я несу чушь. Услышав это, она нахмурилась, но не стала допытываться; она уважала моё право на секреты. Было так много всего, чего она не знала, а того, что мне не хотелось объяснять – ещё больше. Иногда мне даже казалось, что мы с Маюри живём в разных мирах, пусть даже росли мы вместе. Мне пришлось погрузиться в совершенно незнакомую ей сферу знаний, и всё из-за её неотвратимой участи. Это не означало, что она была глупой: без сомнений, в плане эмоций она была самым сведущим человеком, которого я когда-либо встречал. Однако ей никогда не придётся беспокоиться о вещах наподобие чёрных дыр Керра, мировых линий, полей аттракторов и показателей дивергенции. – А ты не знаешь, когда она будет? – Сказала, что через пятнадцать минут. Правда, пять из них уже прошло. В ответ на мои слова Маюри кивнула. – Мы с Рукой можем посидеть с тобой. Если хочешь, конечно, – предложила она. – Ох, не волнуйтесь так обо мне, возвращайтесь к вашей косплейной болтовне, – сказал я, шутливо отмахнувшись от них рукой и уже размышляя над тем, о чём буду говорить с Курису, когда та придёт. Многое успело случиться с момента последнего прыжка во времени, и от перспективы разговора с ней об этом мой внутренности начинали скручиваться узлом. Что ещё хуже, я наконец осознал, насколько мало времени мы успели провести вместе. К чему приведёт отмена финального Д-мейла. И кого я потеряю, сделав это. Первый Д-мейл, который был отправлен нами – нет, скорее мной – был связан со смертью Курису. Я даже не задумывался об этом, когда отправлял сообщение, только лишь намеревался сказать Дару держаться подальше от здания радио, где я обнаружил её труп. Я хорошо помнил, как стоял снаружи дверей и мучался от тошноты, с руками на коленях, а затем спешно набирал сжатый, разбитый текст, который мне предстояло обнаружить уже после его прибытия на телефон Дару, кардинально изменившего мир, каким я его знал. Этот случай привнёс в мою жизнь Макисе Курису, влетевшую в неё, словно сбившийся с изначального курса метеор. Самую чудесную из падающих звёзд, расчерчивающих дугу в ночном небе. Если я исправлю допущенные мной ошибки, верну мир к тому состоянию, в каком он должен находиться, Курису будет мертва. Само её существование, как бы горько ни было мне это признавать, являлось лишь невероятной случайностью. И я не был готов отдать её обратно в руки судьбы. По крайней мере сейчас. Когда она показалась в дверном проёме: растрёпанные красные кудри волос; согнувшаяся пополам, пыхтящая фигура; бледные глаза, лишь немного приподнявшиеся, чтобы встретиться взглядом с моими, – время словно остановилось. И я говорю это со всей серьёзностью, точно зная, каким ощущается застывшее время, оцепенение Считывающего Штайнера, ставшее для меня кем-то вроде старого соседа. С её приоткрытых губ слетело начало смешка, продолжения которого не последовало. Когда воздух был достаточно влажным (а в Акибе это было обыденностью), её рыжеватые волосы свивались в тончайшие локоны с маленькими завитками на концах – я не знал, как называть их, но часто ловил себя на том, что подыскиваю подходящие для этого слова. Мы не виделись несколько дней: она посещала конференцию в Осаке, и этого времени для меня было достаточно, чтобы расклеиться из-за её отсутствия. Само собой разумеется, что Курису держала Лабораторию в курсе событий, присылая множество фотографий великолепного портового города, который я в шутку называл рассадником агентов Организации и советовал её быть настороже. На самом деле мне просто хотелось сказать, чтобы она берегла себя. Не знаю, почему просто не сказал то, что имел в виду, но, видимо, в иносказаниях я находил своеобразную отраду. Увидев, как её подруга заходит внутрь, Маюри мгновенно оживилась и подбежала к Курису, заключив в объятья, чуть было не опрокинувшие их обоих. – Курису! Ту-ту-ру!~ Мы так по тебе скучали! Без тебя Лаборатория как будто не своя, – всхлипнула она, зарываясь носом в шею девушки. – Ни слова, Хашида Итару, – отчитала Сузуха коренастого мужчину, сидевшего вместе с ней за компьютером, отчётливо понимая, как он прокомментирует такое проявление нежности. – Эй, я даже сказать ничего не успел! – фыркнул в ответ возмущённый Дару. – Ух ты, не ожидала столь тёплого приёма, – прохрипела Курису, ещё не успевшая отдышаться. – Я тоже по вам всем скучала, если не считать сидящего вон там показушника. – Она бросила кивок в сторону дивана, прямо на меня. Я ответил ей столь же недовольным взглядом, сморщив нос от такой неблагодарности. – Ужасающе любезно с твоей стороны, Кристина. Впрочем, я ничуть не оскорблён – я знаю, ты говоришь такие противные вещи в попытках скрыть факт того, что ты на самом деле отчаянно влюблена в меня! Я польщён, тебе действительно нет нужды скрывать это от меня~. – Ой, да иди ты. – Она уже отстреливалась по полной. Ей почти не потребовалось усилий, чтобы вернуться к нашим привычным перепалкам. Боги, как же я скучал по этому. – Итак, я что-нибудь пропустила? Как обстоят дела с последним Д-мейлом? – Тишина. Всего за несколько мгновений, ушедших на то, чтобы произнести последнее предложение, атмосфера в лаборатории ощутимо сгустилась. Хоть я наотрез отказался сообщать нашим друзьям какие-либо подробности, они догадывались, что прогнозы неутешительны. Единственной, кто хоть немного понимал мрачность сложившейся ситуации, была Сузуха, но и ей не были известны все детали. Пусть я обязан был отменить её Д-мейл, чтобы приблизиться к заветной мировой линии, меня всё ещё мучили определённые вопросы, на которые могла ответить только она; Сузуха знала траекторию наших усилий, и я был вынужден прорабатывать всё вместе с ней, пытаясь понять, существуют ли альтернативные решения для той ужасной неизбежности, которая с каждым днём, с каждой покинутой мировой линией давила на меня всё сильнее и сильнее. Мне не потребовалось много времени, чтобы обнаружить ответ. Всякий раз, когда Маюри или Дару пытались разузнать, почему я был в таком ужасном расположении духа, – о чём я мог выяснить насчёт отправки последнего Д-мейла, что могло бы вынудить меня в нерешительности стоять над клавиатурой на протяжении целых часов, а затем уходить на очередную прогулку с целью проветрить раскалывавшуюся голову, – я сразу же их останавливал. Я бормотал, что не хочу говорить об этом, и всё тут. Дару был чуть более настойчив, чем Маюри, далеко не так деликатен со мной, как она; впрочем, осознав, что ничего не сможет из меня вытянуть, он также забросил свои старания. Сузухе я почти рассказал, но слова застряли в моём горле, и я не смог… Я просто не смог. «Дело в Курису, не так ли?» – спросила она, и когда я ответил ей сдавленным всхлипом, вопросов Сузуха больше не задавала. Мы стояли на крыше лаборатории, составляя друг другу молчаливую компанию, ничего не говоря и даже не смотря друг на друга. Я плакал. Она всё прекрасно понимала. – Ха, всё настолько плохо? – шутливый вопрос Курису вытащил меня из воспоминаний; в её тоне проскочила нотка юмора, почти что небрежности. – Уверена, что бы это ни было, мы справимся. Итак, каковы планы на грядущую ночь? – Ничего конкретного. Дару упоминал что-то про проведение турнира по видеоиграм, однако консоль уже несколько месяцев как сломана. Могли бы с таким же успехом поставить какой-нибудь фильм, избавить себя от лишних хлопот, – предложил я. – Будем проводить голосование? Или все согласны? Вся Лаборатория практически единогласно подняла свои руки, судя по всему, не возражая против моего предложения. За исключением Маюри. – Мы можем посмотреть фильм, но только если выбирать будет Окабе, – сказала она удивительно уверенным тоном, контрастировавшим с натянутой улыбкой, в которую сложились уголки её рта. Пусть даже она знала, насколько сильно мне в последнее время не нравилось принимать решения за других, она, вероятно, подумала, что если я выберу фильм по своему вкусу, это побудит меня немного расшевелиться. Маюри наверняка помнила, что в детстве мне нравилось разбирать всякую всячину, которую мы смотрели вместе. Я получал удовольствие, растворяясь в иных мирах до такой степени, что мне не составляло труда в точности объяснить принцип их работы. Но это было очень, очень давно. Сейчас же всё, чего я желал – отпустить бразды правления, сложить с себя лидерские полномочия, которые взял на себя ещё в старших классах, ведомый тщеславием, и раствориться в компании самых дорогих мне людей, собравшихся в одной комнате, живых, здоровых и довольных. Будь это идеальный мир, моё существование было бы подобным призраку, укрывающемуся в уголках их жизней, никогда не делающим выбор за них, лишь наблюдая в немом одобрении за тем, как они живут, не страдая под гнётом последствий. Сказать Маюри «нет» было достаточно трудной затеей. Я не хотел напрямую отказывать ей – это было бы сродни тому, чтобы испугать оленя: она наверняка отвела бы меня в сторонку, спросила бы, чем может помочь, и получила бы в ответ безоговорочное «я не знаю». Поэтому я решил пока что переложить эту скромную ответственность на кое-кого, кто явно получил бы гораздо больше удовольствия от подобного задания. – Что ж, Курису только что вернулась из Осаки, и раз уж мы устроили такой шум в честь её возвращения, почему бы не предоставить право выбора ей? Уверен, найдётся хотя бы один слащавый романтический фильм, который приходится тебе по душе, Кристина. – Во-первых, ай. Во-вторых, очень смелое преположение с твоей стороны, что романтика входит хотя бы в тройку моих любимых жанров. Знаешь, есть один фильм, просмотренный мною во время последней поездки в Штаты, который вполне может понравиться Лаборатории. – И это?.. – Он называется «Чужой», – ответила Курису. Я прищурился. – Разве это не тот раскрученный американский ужастик? Не знаю, станет ли Маюри… – Я люблю страшные фильмы! – выпалила Маюри, уже хлопавшая в ладоши от восторга. – С каких это пор ты начала смотреть фильмы ужасов? – Ты многого обо мне не знаешь, Окарин. – Честно говоря, за то десятилетие или около того, что мы провели вместе, я даже подозревать не мог, что ей нравятся хорроры: насколько я знал, она была достаточно робкой в таких вещах. С другой стороны, Маюри всегда находила новые способы удивить меня. – На самом деле вам стоило бы побеспокоиться за Руку. Но она будет в по-о-олном порядке. Я сберегу её от большого страшного инопланетянина! Она была права: если кто и мог возразить выбору Курису, то только наш застенчивый цветочек, Рука, однако та выглядела утешённой бравадой Маюри, даже захихикала, пусть и приглушённо. – Со мной всё будет в порядке, не беспокойтесь, – ответила она. Подобно мне, Рука не любила заставлять других беспокоиться о себе и не возводила высоких личных границ, если вообще занималась этим. Её счастье, как она считала, напрямую зависело от её же любезности и полезности для остальных. Потратив примерно пятнадцать-двадцать минут времени, мы соорудили в Лабораторию простейшую одеяльную крепость, к вящей радости Маюри. Большая часть наших простыней пошла на создание затребованного ей навеса, но в конце концов мы справились; Дару и я поставили стулья по обе стороны изъеденного молью дивана, протянув тонкие белые простыни над подушками, пока Сузуха и Рука расставляли оставшуюся мебель в подковообразную форму, разостлав наше единственное стёганное одеяло на полу и поместив в его центре кофейный столик, на котором должны были находится попкорн и напитки. В подобные моменты, когда все были охвачены суматохой и весельем, я не мог не задаться вопросом: есть ли мне здесь вообще место? В самом деле, я ощущал себя отторжённым от остальных: как бы мне ни хотелось быть их сверстником, я существовал в другой системе временных координат. Пока они находились в безопасности, я был готов с радостью наблюдать за ними, но следовало только появится возможности уйти, я сразу бы за неё ухватился. Пребывание в этом месте, будучи человеком, знающим, каким окажется день грядущий, вызывало у меня ощущение тягучего напряжения, словно я дышал сквозь дым. Все начали рассаживаться, подыскивая места, в которых им предстояло окопаться на весь оставшийся вечер. Дару и Сузуха расположились на нескольких подушках справа от нашей собранной на скорую руку крепости, укутанные в одеяло – оно явно было маловато сразу для двоих, однако им не было до этого никакого дела. Маюри и Рука устроились прямо у телевизора, о чём, как я предполагал, они должны были пожалеть, стоило только фильму начаться всерьёз – предусмотрительная Рука, узнав про ночёвку, взяла с собой спальный мешок, и теперь она и её спутница вместе грелись в его плюшевых объятьях. Было довольно мило наблюдать за ними, столь близкими, столь привычными друг для друга. Они дружили уже целую вечность, так что меньшего я не ожидал; кроме того, Маюри нравилось обниматься, так что обстоятельства работали в её пользу. Оставались только Курису и я, рассевшиеся по разные стороны дивана. Её помягчевший взор лежал на двух девушках, уютно устроившихся в своём спальном мешке, точь-в-точь как у заботливого родителя, наблюдающего за тем, как его дитя впервые влюбляется, и молящегося о сохранности хрупкого молодого сердца. Не мог винить её за подобное поведение: от сладости этой парочки мне самому грозил кариес. В определённый момент Курису заметила, как я пристально наблюдаю за переменой выражений на её лице, и бросила ответный взгляд, который я мог интерпретировать только как «мы поговорим об этом позже». Пульт, который она крутила в руке, пока члены Лаборатории рассаживались по местам, наконец был использован по назначению, чтобы запустить телевизор. DVD-плеер загудел, пробуждаясь ото сна. В нашей компании абсолютно все являлись «киношниками-болтунами», поэтому мы не то чтобы относились к совместному кинопросмотру как к какой-нибудь священной церемонии, требующей почтения – литания одновременных разговоров почти полностью заглушила голоса актёров дубляжа, но для этого и нужны были субтитры. Маюри и Рука возбуждённо болтали о сценографии и о том, насколько гибельно-мрачным выглядел корабль, в то время как Сузуха и Дару всё ещё продолжали свой предыдущий разговор о программах. Курису, впрочем, ещё непривыкшая к принятой в нашей лаборатории норме громких разговоров во время фильма, рывком сдвинулась к моей подушке и поднесла свою руку к моему правому уху, почти нежно обхватив его ладонью – я ощутил её прерывистое дыхание, предварявшее слова – наклонившись до такой степени, что мы уже фактически находились вплотную друг к другу. Я попытался унять кровь, прилившую к моим щекам. Она этого не заметила. – Ханс Руди Гигер – так звали художника, работавшего над большинством дизайнов в фильме, – шепнула она, едва сдерживая свой энтузиазм. – Знаешь, говорят, что при создании дизайна ксеноморфа он вдохновлялся одним из богов народа йоруба. – Конечно же ты о таком знаешь, – усмехнулся я. – Ну и? Разве это не кажется тебе интересным? – Из-за формулировки её слова звучали как подколка, но под тонким налётом язвительности я почувствовал намёк на искреннее сомнение. – Нет, нет, кажется. Я… Наверное, иначе я бы никогда об этом не услышал. – Ближайшее подобие комплимента, которое мог сказать ей, не выдавая себя. Я звучал как полный идиот – почему у меня никак не выходит сказать то, что хочу? Хватит плясать вокруг да около. Она знает меня, и если я немного приоткроюсь, это не заставит её убежать. Судя по всему, мой ответ удовлетворил Курису: она попыталась вновь нахмуриться, вернув уголки рта на привычное место, однако всё-таки не смогла скрыть отблеск восторга, промелькнувший в её глазах от моей «похвалы». Когда Курису порекомендовала посмотреть именно этот фильм, я предположил, что аспект ужастика меня не проймёт – никогда не считал себя излишне чувствительной особой, и не то чтобы практические спецэффекты 1979 года оказались слишком пугающими. Но в тот момент, когда я увидел кровь, у меня перехватило дыхание. Это было удивительным, ведь в прошлом я никогда не страдал от гемофобии, и всё же… Мой пульс заметно участился, зрачки расширились, моё дыхание постепенно превращалось в прерывистую отдышку. Я всё дальше и дальше отдалялся от самого себя. Никто из моих друзей не заметил моей острой реакции – к счастью, они были слишком отвлечены, чтобы забеспокоиться, – вот только я в любом случае недолго мог выносить присутствие ярко-красного цвета на экране перед тем, как сломаться подобно хрупкой ветке. Мне продолжала мерещиться багровая лужа, растекавшаяся из-под рыжих волос и окрашивавшая пряди, пока я мог лишь беспомощно стоять и смотреть на то, как свет жизни покидает её глаза. Самой худшей частью воспоминания было то, что падавший сбоку свет от флуоресцентных ламп придавал её лицу неземную красоту. Ощутив прилив желчи к горлу, я понял, что мне нужно выбраться наружу, вне зависимости от того, насколько подозрительным это будет выглядеть и какую реакцию спровоцирую. Пусть я терпеть не мог чужих сочувствующих взглядов, мои границы были непоколебимы: побег всегда был моим первым импульсом, к лучшему это или к худшему. От въевшейся в память россыпи веснушек на лице мертвой девушки меня уже мутило, её черты непрерывно крутились перед моим внутренним взором. – Пойду подышу, – пробормотал я, приложив все усилия, чтобы моя речь звучала максимально резко, после чего выбежал за дверь и сразу повернул к винтовой лестнице, что вела на крышу здания. Я старался не оглядываться назад: для меня, чуть не споткнувшегося в спешных попытках уйти от гула компании, сверлящие взгляды искренне любящих меня людей были сродни удушью. Моё горе было моим личным паноптикумом, и я уже достаточно насмотрелся на то, как дорогие мне люди ощущают боль, даже не принадлежавшую им. Ради меня. Когда я добрался до верха лестницы, моё учащённое дыхание не успокоилось: я наконец позволил страху сковать себя, заключить себя в тесные тиски, словно он был единственным, кто когда-либо касался меня. Каждый сделанный мной шаг ощущался невообразимо длинным, размером в целый мир, постепенно ввергая меня в умопомрачительно головокружение – я качнулся, пытаясь покрепче ухватиться за поручни, стоявшие по периметру открытой небу крыши, лишь чтобы ничтожно промахнуться и удариться о бетон с громогласным стуком. Именно тогда потекли слёзы, и рой мыслей окружил меня, подобно саранче. Ты подвёл её. Всё это время ты действительно считал себя достойным, думал, что сможешь преуспеть в своём деле, но ты прекрасно знаешь, кем являешься на самом деле. Ты обманщик. Они наконец способны это узреть, и они находят это вправду жалким. Ты не можешь никого спасти; черт возьми, тебе с трудом удаётся спастись самому. Ожидать, что они будут тебя любить – всё равно что просить шею возлюбить гильотину, а спину – радоваться пуле. Ты – ходячий смертный приговор, Окабе Ринтаро. Ты притягиваешь их своей фальшивой бравадой, как мёд мух, и ты же обрекаешь их на мучения. Если бы действительно хотел поступить правильно, то покончил бы с собой, здесь и сейчас – прыгнул бы с крыши этого здания и избавил бы их от унижения столь глупой участью. Да, всё именно так. Маюри умирает глупым, глупейшим образом, снова, снова и снова, а ты – во всей своей никчёмности – ты позволяешь этому случиться. Она была счастлива до того, как явился ты. Милейшая девушка из всех встреченных нами, яркий лучик солнца, сама невинность, и ты напоил её нашим ядом. Ты родился покрытым болью с ног до головы, Окабе. Ты слишком ничтожен, чтобы всю её вместить. Любой, до кого ты дотрагиваешься, тоже её чувствует. Мы ничего не можем противопоставить времени, разве ты не понимаешь этого, идиот? Подчинись ему. Позволь боли победить. До того, как мне довелось стать свидетелем событий последних трёх недель, кровь снаружи тела была для меня не более чем предметом чужой заботы. В достаточных количествах – поводом вызвать скорую и передать ситуацию в руки врачей. Сейчас же каждая капля ощущалась так, словно была пролита моими собственными руками, стекая по трещинкам в пальцах, подобно воде из протекающего крана. Вина – вот что мучило меня сильнее всего. Моя новообретённая фобия обладала не сколько острой, сколько хронической формой. Можно даже сказать, что посттравматической, пусть я и не стал бы заходить настолько далеко. Ведь мне никогда не доводилось быть на войне. А единственной моей знакомой, побывавшей на передовой, предстояло вновь там оказаться, стоило мне только не справиться со своими обязанностями. Сильнее всего меня ранила бренность, недолговечность того утешения, за которое я так жадно цеплялся. Согласно уже привычным мне подсчётам, меньше чем через сутки Маюри умрёт, если только я не пожертвую ещё одну бесценную жизнь в обмен на её. Тиканье часов превратилось в шум, безостановочно стучавший на задворках моего сознания – постоянный, тоскливый аккомпанемент повседневности. Мои ногти вцепились в рукава моего же дешёвого лабораторного халата. Тщедушная попытка напомнить самому себе о земле, на которой я стоял, о мимолётном мире, царившем в Лаборатории. Мы не находились в эпицентре войны. Не было ни пуль, ни машин, ни поездов, никаких возможных недоброжелателей. Чего же тогда я так сильно боялся? В первый раз я её не услышал. Возможно, она слишком тихо говорила, слишком мягко, чтобы привлечь моё внимание; но когда я почувствовал прикосновение руки к своему плечу и услышал собственное имя, выкрикнутое в моё ухо, то наконец выплыл из спирали своего бесконечного падения, вынужденный взглянуть на то самое лицо, которое никак не мог перестать видеть в своих снах. Когда до меня наконец дошло, что так оно и было, она взаправду здесь, живая, в безопасности, я позволил своим пальцам сначала погрузиться, а затем вцепиться в ткань куртки Курису. Я прижался к ней подобно ребёнку, повесив голову, пока остальное тело сотрясалось от потока рыданий. – Ох, Окабе… – вздохнула она, нахмурив брови. – Знаешь же, что не выйдет удержать всё это внутри. Недолго протянешь. Ты не можешь… жить вот так. – К… Курису..? – Мой голос звучал чуждым, принадлежавшим скорее не мне, а кому-то, кого я давным-давно перерос. Одинокому, испуганному ребёнку, обременённому множеством забот. - Всё в порядке, всё хорошо, никто не собирается вредить тебе. Можешь рассказать мне, что вообще произошло? Ты просто… ты внезапно выбежал из комнаты. Даже испугал меня, говоря начистоту. Она едва держала себя в руках. Для меня было очевидно, что Курису храбрилась, плотно поджав верхнюю губу, пытаясь скрыть, как подрагивает нижняя. Она дрожала в безветренную летнюю ночь. – Кр… – я сделал неровный вдох. – Кровь. – Мне было мало что добавить к сказанному: сшивать вместе связные предложения было непосильной задачей в том состоянии, в которое я себя загнал. – Кровь? Ох, о Боже мой, мне так жаль. Мне действительно следовало быть более чуткой. Я не ожидала, что у тебя будет такая реакция на… – Неважно. – Конечно же важно – ты плачешь, Окабе. Не пытайся выглядеть крутым. Я знаю, что всё это давит на тебя. Мне… следовало бы знать. Иногда я забываю о… – О чём? – Что мы не видели даже половины того, что довелось увидеть тебе. – Курису пошатнулась: ужасные, ужасающие вещи мелькали перед её взором. Она безвольно потянулась к воспоминаниям, настолько глубоким, что добраться до них у неё не было ни единого шанса. Её ресницы трепетали, укрывая глаза отблесками рубинового цвета. Правда в том, что ей довелось всё увидеть. Она никогда не узнает об этом. И я собирался оставить всё как есть. Считывающий Штайнер не был эксклюзивным умением, имевшимся только у меня; просто предшествующий опыт позволил мне овладеть этим навыком в полной степени. Я часто заставал себя плывущим по рекам времени, теряющим счёт минутам, погружающимся в воспоминания и перепрыгивающим от одного момента к другому. Диссоциация. Способность рассоединять разум и тело может обучить человека распознаванию незнакомых воспоминаний, относящихся к другим временным линиям. Это явление я долгое время не мог понять, и при этом всегда о нём знал, где-то глубоко внутри. К горлу подкатил комок. Каждый мускул в моём теле напрягся. – …Почему бы тебе просто не уйти, Курису? – Прошу прощения? – Ты всё слышала. Курису, ты знаешь, что случается с людьми, решившими остаться со мной, даже если не помнишь этого: они оказываются в мешках для трупов. Маюри повесили прямо на моих глазах, а твою смерть видел уже столько раз, что и считать не хочется. Не понимаю, почему ты просто не убежишь. Беги и не возвращайся. Оставь эту «лабораторию» позади, вернись в Америку и живи более-менее счастливой жизнью. Ни один здравомыслящий человек не остался бы тут. Именно из-за меня она продолжает умирать, и всё же ты сближаешься со мной, будто ничего и не происходит. Я не хочу, чтобы это случилось и с тобой; я не хочу, чтобы ты умирала. Ценишь ту жизнь, что у тебя ещё есть? Думаю, тогда тебе стоит уйти. Брехня. Каждое сказанное слово. Безусловно, она видела меня насквозь. Пусть даже мои брови были нахмурены, а зубы – сжаты, она знала, что я ничем не отличался от напуганного пса: рычащего, потому что никакой другой защиты, исключая когти и клыки, у него нет. Мне претило так себя вести по отношению к ней, однако ей стоило понимать все риски. Ей нужно было вглядеться в бездну, а уже потом переступать через горизонт событий. – Судя по всему, ты пытаешься меня отпугнуть. Вот только это не сработает – ты лаешь, но не кусаешься, и прекрасно об этом знаешь. Не можешь ли ты позволить себе просто немного пожить, Окабе? Сейчас она не мертва, у нас есть время, ценнейшее время, и вот так корить себя? Это лишь разрывает тебя на части изнутри, никак не воскрешая уже умерших! Маюри сидит там, беспокоится о тебе, с ума сходит, а ты ведешь себя с ней так, будто уже убил её. Даже не знаю, как вбить это в твою голову – ты не убивал Шиину Маюри! – Будто я этого не понимаю, – фыркнул я в ответ. – Я пытался, так упорно пытался держаться, но они… они не останавливаются, никогда не останавливаются. Я – я слышу их в своей голове, постоянное жужжание, постоянные крики, вызывающие у меня мигрень, и я не знаю, как спасти тебя, и мне так жаль, так жаль, Курису, ты заслуживаешь… намного большего… Но я устал. Моя спина устала держаться прямо, кости в моих пальцах ноют, ноют прямо сейчас, всё время, будто помнят каждый отправленный текст. И я хочу защитить тебя, но не знаю, смогу ли. Я обязан быть гораздо сильнее, чем есть на самом деле, Курису. Я обязан. Она умолкла, явно призадумавшись о том, что хотела бы сказать. Она всегда с ответственностью подходила к тому, чтобы точно излагать свои мысли, и не любила повторяться. Наконец, она сделала вдох. – Сейчас тебе не нужно быть чем-то большим, чем ты уже являешься, – сказала Курису. – Пусть эта ночь останется этой ночью. Завтрашний день может наступить, и он наступит, со всеми своими обыденностями и ужасами. Но сейчас – ночь. И это всё, чем она может быть. Луна висит над нашими головами. Звёзды ярко сияют, по крайней мере над Акибой. И, кажется, там вдалеке, если прищуриться, я могу разглядеть Венеру. Цикады поют. Я могу услышать проезжающие по соседней улице машины. Эта ночь прекрасна. Мы живы, Окабе. Тебе не кажется, что в этом есть некоторая доля чуда? Из всех возможных мест, из всех возможных времён, мы оказались именно здесь, именно этой ночью. Мне жаль, что ты так сильно страдаешь. Я… – она замешкалась. – Я желаю избавить тебя от боли, пусть это невозможно. Действительно желаю. И поэтому хотела бы, чтобы хоть на эту ночь ты позволил нам снять груз с твоих плеч. Ты тратишь так много сил, чтобы мы продолжали жить свои жизни, и меньшее, что мы можем дать взамен – одна спокойная ночь. Мы не можем решить всё сразу; мы не Бог, и не его последователи – в наших страданиях нет ничего благородного. Так почему бы не позволить себе всего одну тихую ночь? Ты не обязан вечно держаться за эту боль, Окабе. Это не твоя обязанность. Потому что никакой вины на тебе нет. Эта речь далась ей с трудом. Видимо, она пыталась убедить не только меня, но и себя, и такая степень уязвимости была практически пределом того, что она могла себе позволить. Однако, по её мнению, именно так она могла отплатить мне. Её прочувственное обращение не испарило мой страх без следа, вовсе нет; но всего на мгновение ко мне пришло сюрреалистичное чувство полного душевного покоя. Словно бы в этом моменте пространства и времени мне было не о чем беспокоиться; что, возможно, я буду в порядке, несмотря на всё происходящее. Она побудила меня понадеяться на то, что завтрашний день всё-таки наступит, а это было далеко за пределами того, чего я мог добиться своими силами. «Прошу, не оставляй меня, Курису», взмолился я. «Никогда». Слова рвались наружу из моего рта, но всё никак не вылетали на свежий ночной воздух, танцуя на моём языке, искрясь, словно фейерверки. Спасибо тебе. Я не хотел, чтобы всё так получилось. Думаю, что она поняла меня, даже если не сказала ничего в ответ. Её ладонь опустилась вниз, к моему лицу, и коснулась моей щеки, стирая следы слёз – такой нежной Курису я ещё не видел – после чего опустилась на колени и села рядом со мной. Я нуждался в ней как в воздухе. Наверное, это делало меня эгоистом. – Прости, – пробормотал я. Она оказалась удивлена столь неожиданными извинениями. – Н-да, непривычно от тебя такое слышать. Объясни хоть, за что? – За то, что так грубо себя вёл, и за то, что… плакал при тебе. Недоумение, и всё жё... – Плакал? Почему ты должен извиняться за подобное? Я пораскинул мозгами, пытаясь найти подходящее для неё объяснение. Она гораздо лучше ладила со своими эмоциями, чем я; она также недостаточно много знала, либо же была достаточно равнодушной, чтобы их не стыдиться. А я просто был по-другому воспитан. Плакать в присутствии другого человека означало, по крайней мере в рамках моей личной философии, обременить его свой болью. Самой лучшей формулировкой, которую я смог подобрать для передачи своих мыслей, было: – Мне не нравится, что ты видишь меня в таком состоянии. На это она лишь усмехнулась. – Глупость какая. Нет ничего плохо в том, чтобы плакать при других людях. И я знаю, что ты не пытался всерьёз отпугнуть меня; поверь, тебе пришлось бы гораздо сильнее постараться, чтобы заставить меня дрогнуть – знаешь ведь, насколько упёртой могу быть. И можешь обойтись без демонстрации своего стыда, поскольку я в подобном не нуждаюсь. Я сама записалась в твою кампанию, и вот моя отдача. На это мне было нечего ответить. Я не хотел отвергать предложенную доброту и расстраивать её ещё сильнее. Я уже ощущал себя достаточным бременем. Она с тихим стоном вскочила обратно на ноги (иногда её колени активно сопротивлялись любому движению, и этот раз не был исключением), предлагая мне свою руку. Сначала я не мог понять, что с ней делать, просто разглядывая протянутую конечность, пока до меня с запозданием не дошло, что Курису намеревалась помочь мне подняться с земли. Итогом моих размышлений стало мягко произнесённое «ой», после которого она наконец последовала своим намерениям. Сперва меня, ослабленного плачем, немного пошатало, однако несколько мгновений головокружения спустя моё тело вновь обрело относительное равновесие. – Ты действительно считаешь, что я стою всех этих усилий, Кристина? – Не заставляй меня жалеть о своей доброте, болван. – Я выдавил смешок в ответ на её неохотные ворчания, ощущая себя утешённым вопреки самому себе, вопреки своему стремлению и дальше держаться за ощущение беспомощности, до тех пор, пока оно не принесёт мне достаточной горечи. – Я… Честно говоря, я хотела бы кое-что у тебя спросить, – продолжила Курису тоном, вернувшимся к тяжелому, почти что меланхоличному звучанию, – до того, как мы перейдём к немного более серьёзным делам. – Зависит от вопроса. Спрашивай. – Сколько раз? Ох. Я знал этот вопрос. Он возникал в моей голове каждое утро, каждый раз, когда я смотрелся в зеркало, подсчитывая на своих пальцах каждую смерть, каждую непрожитую жизнь, каждое оставленное мной тело, сброшенное подобно оболочке цикады. Я подавил желание наброситься на неё, сдержал язык за зубами, как бы мне ни хотелось сказать ей, что у неё нет права о таком спрашивать, что это была моя ответственность – и только моя. Она имела право знать, но это знание всё равно ощущалось слишком… сокровенным. Думаю, это описание подходило лучше остальных. Сколько раз я уже использовал машину времени? Чувство страха поднялось в моей груди и переместилось к животу, пока я набирался храбрости на то, чтобы ответить: «Семнадцать». Она даже не посмотрела на меня. Просто кивнула, словно бы самой себе, со взглядом, устремлённым куда-то далеко. Может быть, на Венеру. – Не хочешь вернуться в лабораторию? Скоро я начну таять, настолько тут влажно. – Очередная шутка, направленная на разрядку обстановки, от стоявшей позади меня невероятной девушки. Я лишь кивнул, лишённый дара речи из-за её попытки благонамеренного любопытства. Она всё ещё не могла встретиться со мной взглядом, наверняка пытаясь осмыслить такое количество смертей в физическом плане: возможность параллельного течения настолько большого количества вселенных явно заставила её мысли пуститься вскачь. На протяжении многих лет эта концепция была не более чем научной фантастикой. Сейчас же, для сотрудников Лаборатории Гаджетов Будущего, это была неформальная тема, обсуждаемая за стаканом разогретой лапши. Я не мог сказать, смог ли хоть кто-то из нас полностью приспособиться к расхождению между тем, что было для нас повседневностью раньше, и тем, что мы сейчас воспринимали как норму. Странно, насколько быстро изумительное превращается в обыденность. – Земля вызывает Майора Тома? Что заставило тебя притихнуть, Кристина? Я слышу звук шестерёнок, прокручивающихся в твоей голове. – Ничего, я просто… Знаешь, иногда я задаюсь вопросом, что бы подумал мой отец насчёт всего происходящего. Не в теперешнем состоянии, видит Бог, он точно не возгордился бы – я уже давно поняла это, перестала ожидать чего-либо от него, совсем. Но вот если бы отец, которого я помнила ребёнком, всё ещё был здесь? Думаю, ему бы понравилось всё это. – Думаешь? – Угу. Он всегда любил научно-фантастические вещи, и ему действительно нравилось смотреть вместе со мной всевозможные фильмы и телесериалы. Как ему самому казалось, он «окультуривал» меня. Давным-давно мама втянула его в Стар Трек, до того, как они развелись, так что он просто запускал свои диски с «Глубоким космосом-9» на DVD-проигрывателе и рассказывал мне всё про сериал, не замолкая на протяжении всего эпизода. Клянусь, в те времена я знала о Триллах гораздо больше, чем о его жизни в целом. Мой отец воспринимал всё как некую умозрительную песочницу. Столько переменных, достойных рассмотрения, и нравственных идей, побуждающих к размышлению. Он был так полон страсти в те времена… до того, как озлобился. – Я слушал её, внимательно кивая, не смея открыть свой рот из страха почти стопроцентно сказать что-то глупое. – Думаю, ты бы ему понравился. Наверное, он даже назвал бы тебя храбрым. – Если я могу считаться храбрецом, мир, должно быть, полон трусов, – шутливо отметил я, остановившись посреди лестницы, пока Курису продолжала спускаться без меня. – Ну, лично я думаю, что ты храбрый. Если это имеет какое-то значение. – Имеет. – Мне не потребовалось и секунды, чтобы ответить ей. То, каким она видела меня, имело очень, очень большое значение. Мне в принципе было всё равно, как ко мне относятся другие. Моё поведение было тому прямым доказательством; но когда речь заходила про Курису? От её похвал атомы моего тела начинали петь в унисон; её насмешки поражали меня, подобно болезни. – Действительно имеет. Я не лукавлю. Она встала у двери, едва дотрагиваясь ладонью до ручки, и мягко засмеялась; её щёки вспыхнули, реагируя на поспешность моего ответа. Выглядело так, словно она в той же степени не хотела возвращаться внутрь, как и я сам. Будь это идеальная жизнь, мы бы остались на крыше, болтая обо всём на свете, пока не отрубились бы; но увы, наше время, как и всегда, было ограничено. – Нам действительно стоит вернуться, – вздохнула она. – Уверена, Маюри уже беспокоится насчёт тебя. – Она только и делает, что беспокоится обо мне. – возразил я, шутя лишь наполовину; существование в качестве объекта чьей-то постоянной опеки иногда бывает утомительным, даже в случае Маюри, ставшей моим самым первым другом. – Ты должен быть благодарен за это. В смысле, она действительно ценит тебя чуть ли не больше, чем весь остальной мир. – Быть для кого-то миром – крайне трудная работа. Наверное, я просто не хочу разочаровывать её, как-то подводить, и это… ожесточает меня. Но такова уж жизнь. – К тому моменту отмахиваться от собственных чувств уже было для меня делом привычки. Они ничего не значили: я был тряпичной куклой, исполнявшей прихоти других людей (и, во множестве случаев, Вселенной), не более того. Курису бросила на меня обеспокоенный взгляд, но, похоже, она была не в настроении со всем этим разбираться. За таким мы могли и всю ночь провести. Когда она приоткрыла дверь, я ожидал быть встреченным радостными приветствиями со стороны остальных сотрудников Лаборатории – только для того, чтобы по ту сторону порогу столкнуться с тишиной. Я вздохнул с облегчением: судя по всему, все уже успели заснуть за время нашего отсутствия. Рука и Маюри покинули своё гнёздышко для обнимашек, коим являлся спальный мешок, и разлеглись на диване, где до этого сидели мы с Курису. Воришки. Дару храпел за компьютером, в то время как фильм продолжал гудеть на фоне. Единственной, кто ещё бодрствовал, была Сузуха, с распахнутыми настежь глазами присматривавшая за лабораторией подобно тому, как пастушья собака наблюдает за своей отарой. Стоило нам зайти, и её голова немного приподнялась, однако почти сразу же вернулась к прежнему состоянию, вместе с выражением её лица; полагаю, мы потревожили её. – Они не смогли досидеть до конца. Мне жаль, Курису. Тебе стоило увидеть Маюри, она постоянно клевала носом. Очень милое зрелище, – призналась Сузуха, на губах которой промелькнула тень улыбки. – Ох, не о чем тут – я не в обиде. Всё равно уже поздно. Кстати говоря, почему ты всё ещё не спишь? – ответила Курису. – …Не смогла заснуть. Если верить моим наблюдениям, она явно говорила не всю правду, но, возможно, в её случае ложь была благом. Насчёт Сузухи ничего нельзя было сказать наверняка. Она жила тяжёлую жизнь, и в её представлении подробное объяснение пережитых травм лишь заставило бы её выглядеть запутаннее, чем она была на самом деле, и такое ей совсем не нравилось. Тебе действительно приходилось прощупывать её, чтобы вытянуть хоть какую-то информацию. – Раз уж затронули эту тему, предлагаю присоединится к остальным. Окабе, ты выглядишь смертельно уставшим. – Её догадки были недалеки от истины; я практически валился с ног от переутомления. – Сразу говорю, спальный мешок достанется мне. Если хочешь, можешь спать на полу. – Что за чертовщину ты несёшь? Очевидно же – это моя лаборатория, и, соответственно, находящиеся здесь объекты переходят в мою собственность. Посему заявляю свои права на спальный мешок. Вдобавок ты же не на деревянном полу спать будешь, а на расстеленном пуховом одеяле. Вершина роскоши! Брови Курису дернулись, её глаза сузились. – Ну ты и джентльмен, заставляешь даму спать на полу! – Тогда хорошо, что ты у нас не дама – у дам есть манеры. – Клянусь, даже если миру будет грозить конец, вы двое всё равно будете препираться, – проворчала Сузуха. – Почему бы вам просто на разделить эту чертову штуку? – Ни за что! – ответили мы в унисон. Насчёт некоторых вещей нам удавалось найти согласие, несмотря на склонность к спорам, и это была одна из них. Дело вовсе не в том, что её «покрывали микробы», или что она «была больна бешенством», либо «попыталась бы задушить меня во сне» и прочее, пусть я и назвал бы в шутку эти вещи в попытках скрыть истинные причины, из-за которых мне стоило отдыхать в одиночестве. Меня преследовали изнурительные ночные кошмары. Зачастую меня начинало трясти в тот же момент, когда я проваливался в фазу БДГ: я беспрестанно бормотал, прерывисто кричал и плакал. Маюри обнаружила это и взяла за привычку сидеть у моей постели, пока я не успокоюсь. Думаю, она верила в то, что её присутствие умиротворяет меня, даже сквозь пелену столь ужасных снов. Хоть я старался замаскировать свои чувства при помощи гнетущего сардонизма, на самом деле меня волновало, что она подумает обо мне, будучи столь близко, когда театр ночных кошмаров откроет занавес и предстанет перед своим единственным, одиноким, невольным зрителем. Посчитает ли она меня слабым? К моей досаде, Сузуха одарила нас обоих столь раздражённым, угрожающим взглядом, что её предложение на мгновение показалось мне разумным. Судя по всему, она собиралась принудить нас к сотрудничеству тем либо иным путём, даже если бы ей пришлось переломать каждую косточку в наших телах ради того, чтобы затащить их в этот проклятый мешок. Я повернулся к своей рыжеволосой спутнице и обратился к ней приглушённым голосом: – Ты же понимаешь, что в случае неподчинения она убьёт нас, так ведь? – Нет. Не-а. Если ты думаешь, что я полезу в эту штуку вместе с ним, приготовься к разочарованию, – в тоне девушки проскользнула издёвка, заставляя её речь звучать чуть более гнусавой; она также скрестила руки на груди и запрокинула голову, чтобы показать свой серьёзный настрой. – Ой, да ладно тебе. От такого ты не помрёшь, Курису. Поверь, мне доводилось делать вещи и похуже, – с ухмылкой сказала Сузуха, таким голосом, что невольно верилось: да, ей действительно приходилось делать вещи похуже. Я никогда не расспрашивал её насчёт пережитого на войне, зная, что не услышу ничего приятного, и она сама не была настроена болтать. Судя по всему, эта двоица не собиралась отказываться от своих намерений и уступать друг другу, так что я оказался между молотом и наковальней. Как бы мне ни хотелось подыграть, у меня просто не было сил потакать их причудам. Я вздохнул и наконец настроился на сдачу, смиренно сложив руки на груди. Совсем недавно я бы с головой погрузился в эти споры понарошку, пусть даже на целые часы, однако я устал препираться, пусть даже в шутку. Холмы, на которых я был готов умереть, закончились. – Слушай, если тебе так нужен этот мешок, могу и на полу поспать, для меня это кошмаром не будет. Ты – гость, поэтому так даже правильнее будет. Я слишком устал, чтобы из-за подобного ругаться. Они обе посмотрели на меня как на умалишённого, резко повернув головы, сосредоточив свои взгляды на мне таким образом, будто бы я только что отрастил крылья и попытался упорхнуть в ночное небо. А затем взгляд Курису смягчился до максимально душераздирающего выражения жалости, заставившего мои мысли взорваться единым хором из «о Боже» и «пожалуйста, не надо». Безусловно, это отразилось на лице, потому что её настроение переменилось в мгновение ока. – Ты в последнее время болел какими-нибудь инфекционными заболеваниями? – Она отвернулась, прижав руки к вискам в притворном изнеможении, за которым попыталась спрятать румянец, заставлявший её щёки цвести подобно ярким спелым помидорам. Смотря на неё, всю раскрасневшуюся, я потерял из виду весь остальной мир. Пусть я стоял лишь настолько прямо, насколько позволяла моя сгорбленная спина, со сцепленными на груди руками, мой излишне пристальный взгляд приметил выбившуюся прядь волос, пересекавшую её лоб. Мне пришлось прибегнуть к последним остаткам имевшейся у меня силы воли, чтобы не отодвинуть прядь в сторону в надежде без каких-либо помех разглядеть её глаза в столь очаровательно неуклюжем положении. Не будет ли слишком самонадеянно сказать, что она взволнованна этим? – Нет. Прощу прощения, к чему вообще этот вопрос? – А мылся ли сегодня? – Да..? – Тогда ладно? – Что значит «ладно»? Курису, нетерпеливо постукивавшая ногой, вздохнула: – Полагаю, мы можем разделить спальный мешок. Я не ожидал такого ответа и был застигнут врасплох внезапной переменой её настроения. Неужели причиной этому была жалость ко мне? Я не хотел оказаться в такой… ситуации по настолько глупому поводу. Я хотел, чтобы она была рядом со мной по собственной воле, из-за искренней симпатии ко мне, а не под действием накатившей волны сострадания. – Постой, ты… эм, ты действительно уверена? Точно не против? Я, ух, я… я действительно могу поспать на полу, это… Я хотел сказать, что если тебе некомфортно… – Ради всего святого, Окабе, просто порадуйся победе. – В её тоне ощущалась искорка озорства; её слова легко танцевали на её же языке; и это было чудесно. Она не слишком волновалась из-за перспективы разделить спальное место в силу необходимости, однако нечто подсказывало мне, что она больше боялась возможного смысла этого жеста. Тех чувств, что могли пробудиться внутри неё. Может быть, она не хотела слишком сильно привязываться. Ей уже раньше причиняли боль – не требовалось быть профессиональным психологом, чтобы это заметить. Называйте это предчувствием, однако что-то точно пряталось глубоко под поверхностью, под тонкой маской игривости, которую она использовала как костыль, помогающий не показывать истинных чувств в её сердце: «ты дорог мне». От слишком тщательных размышлений у меня начинала болеть голова, потому я решил оставить эту тему в покое. Кроме того, видит Бог, отвечать на мои расспросы она точно не стала бы. Юная учёная повернулась к Сузухе, практически поздравляя ту с победой над нами обоими, еле заметно кивнула, а затем плавно опустилась на колени, чтобы расстегнуть тканевую полу-прямоугольную тюрьму – смотря куда угодно, только не на меня. Осознав, что я не присоединился к ней и всё так же продолжаю стоять, перекатываясь с ноги на ноги, Курису подняла свой взгляд и посмотрела на меня. «Всё в порядке», она безмолвно убеждала меня, «я не причиню тебе вреда». Ну, либо же я неправильно всё понял, и на самом деле она пыталась сказать «полезай в мешок, тупица». Я опустился вниз, примерно на её уровень – я был заметно выше, но не на целую голову: ростом метр семьдесят семь в хорошую погоду, и это не ссутулясь; однако это было единственное моё преимущество над ней, позволявшее сохранить свою гордость, так что я «радовался победе», как она изящно подметила. Я дальше наблюдал за тем, как её руки возились с застёжкой на молнии, изо всех сил пытаясь победить вставший на пути зубчик. Через некоторое время ей наконец удалось превозмочь, и она заползла внутрь, полностью одетая, с курткой и всем прочим, после чего посмотрела на меня, явно озадаченная тем, что я не собирался сразу же влезать в эту чертову штуку. После недолгих размышлений я сбросил лабораторный халат со своих плеч, аккуратно сложив его и поместив у своей стороны спального мешка; только после этого мне наконец удалось заглушить визги своего подсознания, рассказывавшего мне, в насколько же отвратительную затею я ввязываюсь. Мой взгляд с некоторым трепетом проследовал за Сузухой, которая, немного покряхтев, поднялась со своей сторожевой позиции и, щёлкнув переключателем, выключила свет, после чего бесшумно вернулась на прежнее место, без единого слова и походкой столь же тихой, как приглушённый стук дождя по стеклу. Аккуратно опустившись на колени, я прополз по покрытому одеялом полу и проскользнул в небольшой промежуток свободного места между Курису и швом спального мешка. Моя спина оказалась всего в каком-то сантиметре от её. Если бы я хоть немного расслабился, перестав лежать в неестественной (особенно для себя) прямой вертикальной позе, мы бы прижались друг к другу, что, как я подозревал, могло убить меня на месте. К счастью, мне не пришлось долго раздумывать над этой возможностью: она совсем чуть-чуть свернулась калачиком, нарушив хрупкое положение пространственной экономики и ликвидировав почти что континентальную пропасть между нами. Вспышка электризующей искры, начавшая свой путь у основания спины и поднявшаяся вверх по стволу головного мозга. Изгиб её спины соприкасался с центром моей, и я чувствовал её дрожащее дыхание. Почему она с таким трудом дышит? Теребя свои пальцы, я молил о сне, который всё никак не хотел приходить, и мы вместе с Курису растворились в атмосфере напряжённой тишины. Сколько она длилась – не знаю. Со стороны телевизора, который так никто и не выключил, доносилось слабое жужжание помех, искрившихся в темноте. Звёзды россыпью мерцали сквозь окна, пусть и не слишком ярко светили. Или, возможно, это просто были летавшие на высоте спутники. Где-то там, в смежной с нами мировой линии, я обрабатывал свежую рану. Массивный надрез на руке, который я умудрился заполучить, рассеянно нарезая фрукты ножом. Откуда мне это было известно? Мускулы в моей ладони свело судорогой, и одновременно с этим я вспомнил о своей беспечности в ином мире. Временами, когда воздух был неподвижен и я находился в состоянии покоя, мне удавалось ощутить, услышать заурядные события места и времени, которым я не принадлежал, но параллельно которым существовал: будто мои другие «Я» были соседями в многоквартирном доме, живущими на пару этажей ниже. Всепоглощающая тишина лишь напоминала мне о том, что я обязан был сделать, о теме, которую мне нужно было поднять. Независимо от того, как долго я оттягивал этот момент, я не мог избежать разговора с ней, о том, что ей скорее всего предстояло увидеть этой ночью. Откладывать разговор ещё дальше было бессмысленно. – Пс-с. Эй, Ассистентка. Раздражённый вздох. – Не твоя ассистентка. Я пытаюсь уснуть. – И как, получается? – Не очень. Прошло только несколько минут, а меня уже не покидает ощущение, что это будет крайне длинная ночь. К чему ты клонишь? – Очевидно, она ожидала момента, когда я прекращу разговор, чтобы завтрашним утром, когда её вытащат из заточения полудремоты, она могла хотя бы притвориться, что отдохнула. – Я, э-э… Я хотел тебе кое-что рассказать. – Прерывистый вдох. Я заполучил её внимание. – У… у меня были причины беспокоиться насчёт твоего пребывания рядом во время моего сна. Я не нахожу тебя отталкивающей, отнюдь, просто я… у меня есть определённые проблемы со сном. – Окабе, я уверена, что это пустяки, просто ложись спать. – Будучи слегка раздражённой мною, она всё же произнесла это предложение с очевидной терпеливостью святой; если бы не усталость, она, вероятно, подобрала бы более мягкую формулировку. – Нет, не пустяки, я… – Ходишь во сне? Храпишь? Начинаешь цитировать Библию задом наперёд, как только проваливаешься в фазу быстрого сна? Поверь, меня мало чем можно удивить. И к тому же я крепко сплю – сам видел, сколько будильников мне требуется, чтобы утром встать; точнее, я рассказывала тебе. Что бы это ни было, я буду слишком далеко от реальности, чтобы заметить. – Ночные кошмары. – Что, прости? – По ночам мне снятся ужаснейшие кошмары. – Пауза. Попытка оценить серьёзность проблемы по тому, как долго я подбираю слова для объяснения, по моей нерешительности. – Маюри видела их. Она… она знает, насколько плохо всё может быть. Обычно я забываю их, как только просыпаюсь, но лишь по причине того, что просыпаюсь с криками. Я брыкаюсь, трясусь, говорю сам с собой… Ну, ты понимаешь. Не хотелось об этом упоминать – быть обузой или слишком сильно тебя волновать; но от этого уже нет толку, раз тебе достались билеты на первый ряд мюзикла «Окабе и его Изнуряющее Расстройство Сна». Знаешь, ещё не поздно выпихнуть меня из этой штуки. – …Предпринимает ли она что-нибудь для того, чтобы облегчить кошмары? – Никаких уточнений, намеренное решение с её стороны. – Ох, сплошные глупости, я не ожидаю от тебя чего-то подобного. – Почему? – Ну, дело в том, что она… Мы уже давно друг друга знаем, так что она просто делает это – потому что хочет, пусть даже я об таком не прошу, однако… – Пока я ходил вокруг да около, она методом проб и ошибок смогла развернуться ко мне лицом, оказавшись на правом боку, даже при том, что я не мог заставить себя сделать то же самое ради неё. До меня донёсся шорох, источник которого определить не получалось, пусть я и подозревал, что это дело рук Курису. – …Помогают ли прикосновения? – Когда её ладонь крепко прижалась к моей спине, я наконец сопоставил все факты. Мне ещё никогда приходилось видеть её настолько уверенной в себе, исключая разговоры о неврологии, и такая уверенность давалась ей нелегко. Она знала, что так будет правильно. Впрочем, рука оставалась неподвижной: Курису прощупывала почву, пытаясь понять, какого уровня близости она может достичь, при этом не доведя меня до полного нервного срыва, не побудив замкнуться в самом себе. Она ждала, пока моя грудь начнёт вновь вздыматься и опускаться; и когда этого не случилось, она отняла ладонь, явно предположив, что я не могу подобрать слова для вежливого отказа. Однако я молчал вовсе не поэтому. – Помогают, – наконец сказал я. – Но только если не чувствуешь себя неуютно. Просто они… как мне кажется, они возвращают меня на землю. Напоминают мне о том, что всё это реально, а вещи, которые снятся мне – нет. Напоминают мне, что я в безопасности. Что ты в безопасности. Руки обхватили нижнюю часть моего туловища, сходясь на моей талии, и я почувствовал лучащееся тепло, прижатое ко мне; лицо, уткнувшееся в ткань моей рубашки. Я ощутил, как мои мысли стираются до состояния чистого листа, подобно исчезающему рисунку на «волшебном экране». Она нуждается в этом почти столь же сильно, как и я. Она испугана. Знакомый ей мир стал максимально неопределённым, и какая-то часть её боится, что земля под ногами поглотит нас обоих, если она допустит хотя бы одну ошибку. Но прямо сейчас всё это имело для неё смысл. Курису держала меня так, будто боялась, что я упаду, если она отпустит. Я был последней доской тонущей спасательной шлюпки, её единственной надеждой на выживание. И я понимаю, что если бы она попросила меня вновь всё повторить, я бы сделал это без колебаний, даже глазом не моргнув. И я понимаю, что, возможно, у вселенной, в которой есть она, имеется милосердная рука, которую протягивает всем нам, даже если эта же рука причиняет нам значительные страдания. И я понимаю, что ни один человек не должен быть способен любить другого в той же степени, в какой я испытываю чувства к ней в это момент, в эту секунду, в этом обширном разрыве между пространством и временем. Мне хочется сказать ей об этом, рассказать ей обо всём, исповедоваться, подобно грешнику в церкви, о том, что я всё это время обожал её; о том, что несмотря на мои действия, моё сердце неспособно вырваться из её хватки; и попросить обращаться с ним нежно, ведь оно принадлежит ей. Конечно, я ничего из этого не говорю вслух. Ведь даже если она ещё ничего не понимает, она точно знает. Её пальцы обхватили мои бока, и я услышал, как включается кондиционер – её дыхание начало облегчаться, переходя в более спокойный ритм. Фактуру спального мешка саму по себе не назовёшь удобной: гладкий нейлон, того типа, что прилипает к коже, когда потеешь – однако он был достаточно воздухопроницаемым, чтобы не ощущаться невыносимым. Вопреки всему, я начал отключаться, перемещаясь из мира бодрствования туда, где должно располагаться царство почти-мёртвых. Затрепетав, мои глаза наконец закрылись, и я погрузился в сон без сновидений, утешённый фактом того, что могу хотя бы на минуту дольше принадлежать Макисе Курису.