Я труп твой целовал, Валера...

Ночь сочится синевой, придавая лицу голубой оттенок. В паре больших чёрных глаз силуэтом отражается мутнеющий лунный полумесяц, заслоненный пеленой облаков. На балконе достаточно холодно, весна в этом году выдаётся прохладная, сухая, без снега и дождя. Между тонких пальцев тлеет сигарета, про которую, словно забыли. Белая никотиновая трубочка тлеет, сгорает до фильтра, обжигает бледную кожу. Пересохшие, искусанные и потрескавшиеся губы не шевелятся, прохладный ветер обдувает лицо. Вахит стоит так минут пять, может десять, а может, и час. Холода уже не чувствуется, хоть тот и стоял в шортах до колена и майке. Кинув сигарету вниз, а точнее струсив оставшийся пепельный прах и куски бумаги с пальцев, он уходит в квартиру. Зималетдинов не спал долго. Сколько точно он не знал — сбился со счета на третьем дне. На душе камень, мраморный, как мемориал на кладбище. Знакомые буквы, инициалы, да вот, сейчас уже и не видит все так отчётливо. Словно перед глазами туман. Лысый падает на кровать, непривычно холодную и пустую. В охапку берет комок из одеяла и закрывает глаза. Наконец-то. Наконец-то он проваливается в сон, местами долгожданный. Бессоница, конечно, сильная штука, но, видимо, Зима сильнее. Снится до боли родной силуэт. Турбо. Солнечный парниша, улыбается своей чеширской лыбой, даже во снах. А Зималетдинов и рад лишний раз взглянуть в эти завораживающие зеленые омуты, утонуть в них и забыть все, что беспокоило в суровой реальности. Забыть смерть старшего Суворова, смерть Айгуль - девченки Мараткиной, самого Маратку забыть, Лампу, друзей других. Если их можно было назвать друзьями. Другом можно было назвать лишь его — рослого, кудрявого юношу, так любившего ромашки и лето, громко слушающего Сектор Газа на магнитофоне, играющего Ласковый май на гитаре. Его Валеру. Он ему и друга, и брата, и возлюбленного заменил. Улыбка сверкает перед глазами, пока Туркин тащит куда-то Зималетдинова, про поле какое-то рассказывает, говорит, что там незабудки растут. — Вах, давай за мной, пошли! Только Вахит улыбается, делая шаг, как просыпается. Вновь оказывается в ледяной постели совершенно один. Глазами по комнате бегает, цепляется за небольшой уголок с иконками, где на небольшой тумбе стоит фотография, перевязанная чёрной лентой, и две гвоздички лежат. Умер его Валера. За несколько дней до смерти Адидаса старшего. По словам участкового обогрели чем-то тяжёлым по голове в подворотне, да в посадке закопали. Тонкая солёная дорожка стекает по фарфоровой щеке, пока Зима поднимается, подходя к фотографии и беря её в дрожащие руки. Всматривается в лицо любимое, да слезы роняет. Ну не могло этого произойти. Шутка мирового масштаба. Да тот же сраный прикол Турбо, он же так любил прикалываться! Да вот, видимо, не прикол это вовсе. Вахит без Валеры уже месяц, не может быть такого, чтоб розыгрыш был. Где он так проебался, что забрали все, что имел? Где лысый так согрешил? Фотография украсилась новыми подтеками слез, вновь вставляясь в рамочку. *** Светает. Солнце поднимается медленно. Во времени Зималетдинов сбился, но по ощущениям, часа четыре-пять утра. Звонок. Сидящий на полу дергается, голова трещит, неужели опять галлюцинации слуховые. Да нет, слишком долгие. Кто-то действительно слишком навязчиво дрючит и так еле живой квартирный звонок. Вахит поднимается, плетется до двери и открывает, даже не взглянув в глазок. Он уже даже надеется на то, чтобы это были ребята с другой группировки, пришедшие с местью, чтобы его прям сейчас застрелили и лишили страданий. Но нет. На пороге кто-то точно не из группировок, высокий, с волосами до плеч, собранными в хвостик и в пальто длинном. Зима опешил. Не знает, что делать. Стоит, оперевшись плечом о дверной проем и смотрит парой красных глаз на «незнакомца». — вы дверью ошиблись, я не жду гостей, - тихо звучит картавый голос. Лысый в первые за неделю сказал предложение больше, чем в три слова. Он вообще мало говорил. Последний раз он говорил больше, чем сейчас лишь тогда, когда давал показания после смерти Адидаса. И то, там он расплакался и ушел, толком ничего обладающего смыслом не выдал. — Вахит? Ты чего? - человек поднимает кудрявую голову на тощий силуэт в дверной проёме, взглянув на него парой зелёных глаз. — Ва!. - его обрывают, подставив палец к бледным губам, Зималетдинов переходит на тихий, шипящий шепот, — Валера, ты?.. Ты же умер, я на... Я на похоронах был!. Я труп твой целовал, Валера... — Пришлось смерть инсценировать, Вахишь, пусти.. И пока ошарашенный Зима стоит в дверном проходе, Туркин протискивается внутрь. Все же, все не так плохо.