Comme un Phénix // Словно Феникс

Пожалуй, с самого начала надо было понимать, что этим всё и закончится. Жан — не идиот. Он видел взгляд Зейна, направленный на Жана в день, когда тот привез в Гнездо Натаниэля. Видел его взгляды в день, когда Натаниэль уехал: с цифрой на щеке, без подписанного контракта, но — мысленно заклейменный Рико. Не оставив Зейну ни единого шанса надеяться на то, что четвертое место когда-то всё же перейдет ему. Нет. Уже нет. И Жан знает: да, Зейн всё это время наивно надеялся занять место недостающего четвертого игрока в Свите. Знает, что Зейн гораздо опаснее, чем кажется: вся его притворная вежливость и учтивость, которую он преподносил Жану сквозь сжатые зубы, присуща любому Ворону и исчезнет по щелчку пальцев, как только Зейн поймёт, что его место занял законный игрок — Натаниэль. А ещё Зейн опасен тем, что он столько лет прикрывал Жана с Кевином — знал о том, что между ними происходит, или по крайней мере точно догадывался, и прикрывал. А теперь может сделать с этой информацией всё, что ему будет угодно. И хотя Кевину, который сейчас в безопасности в другом штате, на это по большому счету плевать, Жан… Жан здесь. И ему придется за это расплачиваться, если Зейн захочет настучать. Но, оказывается, это не самое худшее из того, на что Зейн способен. Оказывается. На подсознательном уровне Жан всегда об этом догадывался, — но сегодня узнаёт на практике. Узнаёт, в каких машин превращает людей Гнездо и система Воронов, узнаёт, как быстро человек из-за собственной обиды на собственные ожидания может потерять остатки человечности. И с молчаливым спокойствием — словно это его совсем не касается — слушать чужие рыдания, рвотные позывы и просьбы прекратить. Просьбы, мольбы и уговоры. И лишь когда (кажется) станет совсем невыносимо — попросить быть потише. Потише, мать его. Потому что до подъема меньше четырех часов, а он, видите ли, хочет успеть поспать. И он правда мог думать о сне в те минуты, когда его соседа по комнате насиловал другой игрок их команды? Жан искренне не может понять: ну неужели он действительно думал о том, что не выспится этой ночью, или все-таки это была попытка прекратить происходящее? Запоздалая и очень наивная, но — все-таки попытка. Жана выворачивает наизнанку, пока он стоит на коленях на холодном кафельном полу в общих душевых. Душ включен, и сильные струи воды тут же смывают рвоту, которая уходит в водосток, но запах никуда не пропадает. Мелкие брызги оседают на его волосах и лице, так же, как оседает и пар — вода горячая, почти кипяток, и Жан еле удерживает себя от того, чтобы встать под струи. Наверное, думает он, ожоги будут болеть ещё сильнее, чем болит сейчас, и никто не освободит его от тренировок, даже если его тело будет похоже на кровавое поле боя. Тогда уж, думает он, лучше просто поджечь себя и сгореть дотла. Но он обещал. Конечно, он обещал. Обещал кому? Хриплый смешок срывается с губ, и звучит он так дико в этом наполненном влагой помещении, где шум воды и этот нечеловеческий звук отдаются эхом от стен, покрытых плиткой. Так дико, что Жан тут же срывается на всхлип и зажимает рот ладонью. Рука дрожит, нещадно дрожит, когда он смывает с губ слюну. Еще один рвотный позыв подкатывает к горлу — подкатывает вместе с истерикой, и Жан всхлипывает снова, рвано и судорожно, не в силах сделать вдох, а после садится на холодный пол в надежде, что это поможет. Руки, на которые он опирался, ощутимо дрожат — сейчас, когда нагрузка с них наконец уходит, он чувствует это особенно остро. Он сжимает и разжимает мокрые, окоченевшие пальцы, пытаясь игнорировать боль, но подушечки будто бы до сих пор чувствуют под собой изголовье кровати, за которое он держался до побелевшей кожи на костяшках. Так кому и что он там пообещал — и имеет ли это значение сейчас, когда тот, кто вырвал из него это обещание, не имеет никакого права заставлять его жить? Это по крайней мере бесчеловечно, потому что его снова рвет от воспоминаний, и рука поднимается к шее, пальцы судорожно сжимают перекат плеча, пока содержимое его желудка оказывается на кафельном полу перед ним. Впрочем, всё его содержимое сейчас — это желчь и остатки спермы, которую ему всё же пришлось проглотить. Пристальный взгляд, ухмылка, кривые зубы. Глаза, адский серый блеск глаз — глаза помешанного, не меньше. Стальная хватка пальцев на подбородке, большой жмет на нижнюю губу до боли… Жан тянется ладонью вверх, вновь зажимает рот рукой. Нижняя губа пульсирует, и он пытается успокоить её прохладным прикосновением. …пока он смотрит то в его глаза, то на шею, и ждёт движения кадыка. Жан чувствует, как слюна вперемешку со спермой стекает с губ по подбородку, и он не собирается поддаваться, в конце концов она же должна, блять, закончится, его рот не бездонный, — но все этой ночью настроено против, и Жан сглатывает, содрогаясь и жмурясь. Огромных сил ему стоит подавить рвотный позыв, но он знает, что, если его вырвет прямо сейчас, все начнется сначала. И членом в глотке на этот раз не обойдется. И Жан содрогается всем телом, чувствует, как немеют от боли колени, — и хватка на подбородке наконец слабеет. Только чудом его не выворачивает прямо на пол, когда он слышит «хороший мальчик», брошенное этим мудаком. Жан бессилен, бессилен, бессилен— Лицо Кевина вновь встаёт перед глазами. Жану хочется выть. Потому что Кевин не знает — конечно, не знает, Жану в кошмарах приходят сцены, где Кевин узнаёт и уходит, узнаёт и морщится в отвращении, узнаёт и… Он не реагировал так в прошлые разы, — напоминает себе Жан. Ему приходится напоминать себе об очевидных вещах, потому что кажется, что он сходит с ума; ему приходится впиваться ногтями в ладонь до жгучей боли, чтобы напомнить себе, что это по-прежнему его тело, и что он по-прежнему имеет над ним контроль. Оборона рушится, как только картинка вновь встаёт перед глазами. Рука в волосах, сжимающая так крепко, словно снимает скальп, губы — губы везде, но они не целуют, они обжигают дыханием. И зубы, он видит его выступающие клыки, он чувствует пронзающую плечо боль, которая всегда приходит с напоминанием о другой боли — ниже поясницы, разрывающей и мучительной, от которой он — выяснил на опыте, отдающем горечью на языке, — теряет сознание, если она продолжается слишком долго. Жан — тоже рушится, разбивается о кафельный пол, рассыпается глухими рыданиями и тихо скулит. Сегодня он оставался в сознании в течение всего времени — хотя предпочел бы отключиться. И сейчас от одного воспоминания тошнота снова подкатывает к горлу, но он знает, что, даже если его организм окажется обезвожен, этот вкус во рту никуда не денется. Он будет с ним ещё пару дней, напоминать о себе — о случившемся — в самые неподходящие моменты, отбивая напрочь аппетит, когда хотя бы что-то надо в себя впихнуть, или прогоняя сон, когда спать остается меньше трех часов. Всё это Жан знает. На горьком опыте. Вот только когда это случалось в прошлые разы, рядом был Кевин. Сейчас Кевина нет — и Жану нужно выместить на кого-то всю ярость, нечеловеческую боль и обиду. Под удар попадает Кевин. Кто же ещё? Сейчас Кевина нет рядом, и Жан знает, что именно по этой причине это произошло вновь. Если бы Кевин был с ним, он бы не попал в спальню так просто и безнаказанно, он бы не позволил себе делать это в присутствии Кевина, Кевин бы ему этого не позволил. По крайней мере, он на это надеется. Жану хочется задушить самого себя. Точнее, задушить хочется кого-то другого, но в доступности вытянутой руки — лишь он сам. Ноги почти не держат, колени болят, но он продолжает на них стоять, просто чтобы заглушить другую боль. И когда Жан видит, как по серой плитке к водостоку течет смешанная с водой кровь, он уже не знает, откуда она. Но он все же заставляет себя разжать кулаки и видит, что лунки от ногтей стали до того глубокие, что кровоточат. Больно, больно, больно, — просто нечеловечески больно и жестоко. Только эти слова крутятся у Жана в голове каждый раз, когда он пытается переключиться на мысли о чем-то другом. Ему надо попытаться поспать сегодня, если утром он не хочет схлопотать наказание после тренировки, потому что будет не в себе. Ему надо попытаться вытереть с себя воду и одеться, надо попытаться достать обезболивающее, ему… Рвотный позыв, недовольное шипение за спиной, подзатыльник. Жан чувствует жжение на коже, чувствует горечь на языке, она обволакивает его изнутри, словно нефтяное масляное пятно, не оставляет свободным ни одного сантиметра, и в конце концов эта пленка затягивает его целиком. Отрезает доступ к кислороду. Когда у Жана темнеет в глазах, он начинает думать о них — обо всех тех людях, которые еще способны иногда приносить в его жизнь свет, воздух, солнце. Кевин, их звонки, переписки, воспоминания. Элоди — воспоминание о ее улыбке, беззаботном смехе, об их объятиях. Рене — ее редкие сообщения, которые неизменно заставляют Жана изумляться, но поднимают настроение. Три. Четыре. Жан рвано втягивает воздух, заставляет себя дышать — заставляет оставаться в сознании. Приходится снова и снова напоминать себе о том, что это закончилось, что он хотя бы в относительной безопасности. Его бросает в озноб, и он наконец выключает душ, но еще некоторое время — минуту, пять, полчаса? — сидит на кафельном полу, спиной прислонившись к перегородке, и дрожит. То возвращается в реальность, то вновь проваливается в лихорадочное марево бреда, в коматозное состояние, в которое его вводит сам мозг, дабы уберечь и помочь. Он не помнит, как добирается до раздевалки, как стягивает с себя мокрую одежду, вытирается и натягивает что-то сухое, что чудом оказалось в его шкафчике. Помнит, как на мгновение мелькает мысль о том, чтобы остаться спать прямо здесь, на одной из металлических лавок, но его тут же передергивает от этой мысли, и он её отметает. Помнит, как добирается до своей спальни, но из памяти совершенно вылетает, как он судорожно, ожесточенно стягивает с кровати грязное постельное белье, ослабевшими ногами заталкивает его под кровать и падает на голый матрас, пока сердце стучит в висках. Помнит только, что ему страшно, больно и отвратительно, помнит, каким он чувствует себя наивным идиотом, помнит ярую ненависть к себе в мыслях, которая плавно перетекает в смирение по мере того, как к нему подкрадывается тревожный сон. Эту ночь Жан спит лихорадочно, поверхностно, то и дело просыпаясь, но не различая реальности и снов. А сны ему снятся всю ночь: такие же лихорадочные, как при температуре, яркие, в них столько солнца, сколько Жан не видел за последние годы. И эти сны ему хочется записать на пленку, чтобы потом пересматривать. Сначала ему снится Элоди. Жан боится касаться ее, чтобы не разрушать видение, знает: если дотронется, ее хрупкая фигурка рассеется в воздухе. Поэтому Жан только смотрит, с благоговением и тоскливым восхищением: в этом сне Элоди старше, чем была, когда он уехал, и она прекрасна. Ее кожа — почти прозрачно бледная, волосы спадают кудрявыми локонами на плечи, а еще не оформившееся, худое тело облачено в платье ее любимого желтого цвета. Она так увлеченно о чем-то рассказывает Жану, что он лишь слушает и кивает, послушно берет ее за руку, когда она протягивает ему ладонь. Даже во сне ее ладонь прохладная и мягкая, а от самой девочки пахнет печеньем, молоком и корицей. Она вдруг останавливает Жана возле какой-то залитой светом витрины и просит его зайти туда. Жан знает: у него с собой совсем нет денег. Это витрина пекарни, за стеклом видны десерты — и любимые всеми европейские, и традиционные французские, и различные виды хлеба и выпечки. Он пытается извиниться перед Элоди за то, что ничего не может ей купить, и тут же видит этот взгляд: распахнутые большие глаза, до краев наполненные обидой и горечью, серость подёргивается дымкой слез, и Жану приходится притянуть ее к себе в объятия и поцеловать в макушку, умоляя ее не плакать и обещая, что однажды они придут в эту пекарню снова, и он купит ей все, что она захочет. Конечно, из этих объятий Элоди исчезает. Весь пейзаж вокруг растворяется, скручивается воронкой, становится темнее и теснее, и вот — Жану уже снится Кевин. Это тот редкий случай, когда они едут в командном автобусе рядом, на соседних сиденьях, когда Рико настолько занят собой, что они могут сидеть вдвоем. За окнами темнота, автобус мчится по дорогам, и Жан позволяет себе опустить голову к плечу Кевина. От него пахнет гелем для душа с ментолом, чистой формой и чем-то свежим. Как осенью пахнет на улице после дождя. Кевин позволяет ему положить голову на его плечо, и Жан расслабляется. Пусть даже на минуту. Пусть даже это только сон, а реальность куда страшнее и хуже, — он позволяет себе успокоиться и прерывисто вздыхает, когда Кевин во тьме автобуса находит его руку и осторожно переплетает их пальцы. Сжимает его ладонь. Жан судорожно сжимает в ответ, и тепло их рук сплетается в этом холоде ночи, которого Жан не чувствует, погружаясь в терпкий сон без сновидений.

***

Жан почувствовал, что что-то не так, еще во время тренировки, на которой Кевин отсутствовал. Он никогда не пропускал тренировки без повода. А если пропускал — всегда успевал предупредить об этом Жана. После тренировки Жан ушел как можно скорее. Он не нашел Кевина ни в медицинском кабинете, ни в его спальне, — но внезапно увидел его широкую спину возле двери собственной комнаты, когда подходил. Жан ускорил шаг и пытался придумать шутку, которая смогла бы разрядить обстановку: воздух вокруг казался наэлектризованным, хотя Жан все еще не знал, что произошло, почему Кевин пропустил тренировку и что делал здесь сейчас. — Прогуливаешь? — лишь хрипло произнёс Жан, натянув улыбку, когда обогнул его, но мертвенная бледность Кевина тут же стерла улыбку с его лица. Кевин прижимал к груди свою левую руку, сжимая её запястье правой, и в его глазах застыл такой бездонный ужас, что Жан испугался и сам. Не зная, что ему делать, он лишь открыл дверь в комнату и затолкал туда Кевина, мысленно благодаря всех богов за то, что в спальне было пусто. — Мне надо уехать, — вдруг произнёс Кевин, и Жану показалось, что в это мгновение у него внутри что-то разбилось. Показалось, что все города, которые он долго и напряженно строил внутри себя, оказались из стекла, и их разрушил порыв ветра от одной фразы. Показалось, что голос Кевина прозвучал как грохот тысячи взрывов, как самый страшный ураган, обрушился как цунами, снося всё на своем пути. — Почему? — почти беззвучно спросил Жан, потому что лицо Кевина было совершенно нечитаемым. Он молчал долго — непростительно долго. Отнял руку от груди, и она дрожала так, словно его бил озноб. Жан тоже опустил взгляд на эту руку и увидел: страшная, глубокая рана, рваная, окрасившая кисть в алый, — но Жан вдруг пошатнулся, когда до него дошел смысл. Смысл травмы. Смысл перелома, смысл бледности Кевина и выражения панического ужаса на его лице. — Ты вряд ли сможешь играть, ты знаешь, — сказал он быстро и едва слышно, но Кевин услышал. Схватился здоровой рукой за спинку кровати, медленно осел на пол и вдруг заскулил. Всхлипнул. Вытер лицо рукой, его плечи содрогались, он смотрел в стену напротив пустым, остекленевшим взглядом, и его трясло, как от озноба. Жан впервые видел Кевина в таком состоянии: на грани истерики, в панике, не понимающего, что ему делать. Он тут же взял из шкафа одну из своих чёрных футболок и упал на колени рядом с Кевином. — Тише, тише, дай мне посмотреть… Кев, ты ничем не поможешь, убери голову и дай мне посмотреть, — Жан тихо шикнул, игнорируя дрожь в руках и слова, что все еще отдавались в голове набатом. Он осторожно перемотал руку Кевина своей футболкой, кое-как останавливая кровь и скрывая то месиво, что было на месте раны. Кевин не сказал о том, кто сделал это, но ему не нужно было слов. Только на одного человека Кевин мог реагировать таким диким ужасом, таким взглядом загнанного в угол зверя, — и этим человеком был не Тэцуджи. — Мне нужно уехать, — проговорил Кевин снова слабым голосом. Жан втянул воздух сквозь зубы, но наконец нашел в себе силы поднять на него взгляд. — Куда ты поедешь? — спросил он тихо. — К своему отцу, — ответил Кевин через пару секунд промедления. — Я бы хотел взять тебя с собой. — Но ты не можешь. Я знаю, — отмахнулся Жан, — не надо тратить время на оправдания. Просто уходи. — Нет, я правда хочу, — Кевин взял Жана за руку, заставил его посмотреть ему в глаза. — Но ты ведь и сам не уйдешь? Жан понял, что Кевин прав. Не уйдет. Его место было здесь, в этом аду, и если бы он даже рискнул и попробовал сбежать, далеко уйти ему бы никто не позволил. И его вернули бы на место — живым или мертвым. Потому что когда-то им расплатились вместо денег, и выкупать его обратно до сих пор было явно некому. — Я не хочу оставаться здесь без тебя, — прошептал Жан, зная, насколько отвратительно эгоистично это прозвучало. С таким отношением он не заслуживал Кевина и его тепла, но разве возможно было добровольно от него отказаться, когда это тепло было единственным, что он имел? — Я хочу… Кевин, не оставляй меня здесь, ты ведь знаешь, что будет, когда они узнают, если у тебя вообще получится сбежать, — Жан заговорил быстро, не позволяя себе думать о чувстве вины и собственной глупости, и Кевин вдруг обхватил его голову здоровой рукой, прижал к своей груди, а потом прижался губами к его макушке. — Я знаю. Я этого боюсь. Но я не могу остаться, — произнёс он с дрожью в голосе. Жан знал, что он абсолютно прав. Оставаться здесь с такой травмой было бы чистым безумием: это было добровольное согласие на рабство, в котором Кевин уже никогда не взял бы в руки клюшку. И все же… — Я тебя не оставлю, — вдруг произнёс Кевин, и судорога боли сжала горло Жана сильнее. Он всхлипнул, пытаясь не заскулить, сжимая плечи Кевина и сжимая в пальцах ткань его футболки. — Ты тут не останешься без меня надолго. Только… Жан, — Кевин заставил его отстраниться, посмотреть в глаза. Одной ладонью обхватил лицо, нежно касаясь скулы. В каждом его действии была отрывистость вперемешку с непривычной нежностью, но до Жана никак не доходило, что они по-настоящему прощаются. Не в шутку. — Жан, пожалуйста, помни о том обещании, что ты мне дал. Помнишь? — Помню, — машинально ответил Жан, хотя сейчас никакие обещания не имели для него никакого значения. Перед его взглядом был только Кевин: грифельная глубина его растрепанных волос, очерченные глаза, покрасневшие, их изумрудная зелень пробивала насквозь. Был только Кевин, двойка под его глазом, были его красивые губы, ровный нос, были две ссадины на скуле и испуганный взгляд. Во взгляде была мольба. Жан не думал ни о каких обещаниях — и зря, позже ему пришлось вспомнить, что этим «помню» он будто пообещал Кевину снова. Но сейчас он лишь кивал, чувствуя жжение слез в глазах и изо всех сил пытаясь не заплакать, и Кевин притянул его к себе, осторожно целуя в губы. В нос. В обе щеки, в лоб, снова в губы. В поцелуе возник привкус соли: сдержать слёзы всё-таки не удалось. А Кевин целовал его снова и снова, мягко, осторожно, держа ладонь на его затылке, касаясь губ с непривычной нежностью и без обычной глубины и резкости. Спокойно. Терпеливо. Неторопливо. Наконец он отстранился, прижимаясь лбом ко лбу Жана, прикрыл глаза. — Ты сможешь отвлечь его? — спросил он у Жана, и тот замолчал, не зная, что отвечать. Не сможет? Но тогда Кевин не уйдет. Тогда Жану придётся изо дня в день наблюдать ад, в который превратится жизнь Кевина, и он будет винить себя. Сможет? Но что тогда будет с ним самим? Что… Они едва успели отскочить друг от друга, когда в спальню ворвался Рико. «Не успел», — пронеслось у Жана в голове, и следующие минуты пронеслись так же, как эта фраза. Со скоростью молнии. Вместе с тем — мучительно медленно. Невыносимо. Это было пыткой наяву, после которой Жан уже не мог просто хладнокровно предоставить Кевину возможность самому разобраться со своим побегом. Потому что все следующие минуты он наблюдал за тем, как Рико продолжал избивать Кевина, заставляя того умолять; потому что Кевину было так страшно, что он просил свою маму помочь ему, — ему было так страшно, что этот мучительный и панический страх Жан слышал в его голосе, видел в его взгляде, и… И в конце концов именно этот страх стал причиной того, почему Кевин сорвался и обратился к Жану, рыдая, давясь всхлипами, прося его помочь — по-французски. Это был провал. Конец. Финал, самый фееричный и самый худший, который только можно было представить. Благодаря этому финалу Кевину все же удалось сбежать. Но именно этот финал стал одним из худших кошмаров Жана, который он иногда снова проживал по ночам, — и именно в такие ночи ему особенно сильно хотелось проснуться и содрать с себя кожу, лишь бы никогда больше не испытывать снова тех эмоций, которые испытал, когда Кевин сказал «мне надо уехать».