Comme un Phénix // Словно Феникс

Жан потягивает напиток, совершенно потерявший свой вкус, и бросает взгляды на стол, за которым сидят Лисы. Косится. Щурит глаза. Пытается придать лицу надменный вид, но выходит как-то жалко. Потому что за столом этим сидит Кевин, и выглядит он совсем тоскливо. Жан даже думать не хочет о том, как много он выпил, прежде чем войти в зал Зимнего банкета — для храбрости ли, или просто стало гребанной привычкой. Жан — весьма проницателен, и он догадывается: Кевин легко падает в разного рода зависимости, и алкоголь — слишком простая ловушка, чтобы в неё не попасться. Если бы Жан мог быть рядом, он бы что-то с этим сделал — не смог бы просто наблюдать за тем, как Кевин топит себя в спирте, и уж точно не стал бы топить его в нём сам, как делают эти придурки, которые ещё имеют совесть называть себя командой… Жан заставляет себя сделать вдох и выдох, железная хватка пальцев на стакане чуть расслабляется. Если бы Жан был сейчас рядом с Кевином, ему, наверное, и не пришлось бы пить в первую очередь. По крайней мере, Жан на это надеется. Хочет так думать. Но сейчас у Кевина причин для паники сразу несколько, и основная — как догадывается Жан — это годовщина перелома. Годовщина его побега. Год назад началось всё это дерьмо, которое и вовсе не планирует заканчиваться — впрочем, если сначала Жана угнетало отсутствие света в конце тоннеля, то теперь он понемногу приучается видеть во тьме. И справляется. С перебоями и переменным успехом, но… Между ним и Кевином происходит что-то по меньшей мере странное. Весь этот год происходит, если быть точнее, а ещё точнее — всё время с тех пор, как они были знакомы, но сейчас просто обострилось. В их переписках сквозит неловкость и недопонимание, словно они друг друга не слышат и не слушают, они не задают вопросы о том, чего ждут друг от друга, не ставят условий — потому что тяжеловато ставить условия, когда не можешь быть уверен даже в завтрашнем дне. Иногда Жану кажется, словно мир их диалогов, что по телефону, что — в сообщениях, мир, который раньше был цветным, окрашенным в известные лишь им двоим цвета, вдруг стал монохромен. Словно даже эти их личные цвета — то единственное, что ещё связывало их, — оказались утеряны. И Жан ярко, словно вчера, помнит ноябрьский матч между командами Лисов и Воронов. Помнит напряжение и накал, которые электризовали воздух, помнит злые взгляды, грубую игру и стычку с Кевином на поле. Помнит, как слабой болью отозвался в руках удар его клюшки — и помнит, как, стараясь не потерять контроль над собой и не потерять рассудок, он сам посильнее врезался в Кевина плечом — а потом до конца игры злился на себя и волновался за Кевина. Ему никак нельзя травмироваться ещё сильнее, Жан знает это как никто другой, ну неужели он не умеет держать себя в руках и быть сдержанным, ну неужели… Жан помнит зябкую дрожь в плечах и горечь на языке, которую впервые ощутил после победы — она ему была не нужна, как, впрочем, не нужен был и проигрыш. Просто хотелось больше никогда не стоять на одном поле с Лисами — по крайней мере, до тех пор, пока они с Кевином будут в разных командах. Но на сегодняшний банкет ему даны очень чёткие указания, и только по этой причине он смирно высиживает за столом всю официальную часть, только по этой причине выдерживает нейтральное выражение лица, не оборачивается на стол Лисов лишний раз и просто старается подготовить себя к тому, что вторая половина банкета не пройдёт гладко. И будет просто потрясающе, если он справится хотя бы со своей частью и уедет отсюда целым и невредимым. Жан знает план наизусть, а потому послушно следует за Рико, когда тот подает знак, послушно выслушивает перебранку, стараясь не глядеть на Кевина, но — безуспешно — ощущая его прожигающий взгляд в ответ, и наконец послушно выполняет свою часть задания. Возможно, за весь период его пребывания в Воронах, это задание — самое приятное. Потому что он обходит скалящихся Рико и Натаниэля по широкой дуге и берет Кевина за руку, чтобы увести в сторону — сжимает запястье так крепко, словно от этого зависит его жизнь. Кевин жестом останавливает своего сокомандника, который пытается преградить им путь, и Жан замечает мало дружелюбия в их взаимодействии, что наталкивает на тревожные мысли, но сейчас не время об этом думать. Жан быстро оборачивается, убеждаясь в том, что Рико уже увел эту бестию с собой, и тянет Кевина следом, наконец — нехотя — выпуская его руку из своей. — Делай вид, что мы просто прогуливаемся и мирно болтаем, — говорит он негромко, так, чтобы Кевин услышал его сквозь музыку, но не услышали остальные. Кевин как-то странно на него смотрит, в его глазах — голод, и Жан не может подавить смешок, вспоминая их переписки. — Как будто мы просто болтаем, Дэй, а не как будто ты хочешь трахнуть меня в одном из пустых помещений стадиона, — замечает он еще тише, и Кевин тушуется, бледнеет, но кончики ушей горят огнем. — Ничего подобного, — бормочет он. Жан кивает — ага-ага, мол, поверил, — и сам удивляется, откуда только берутся силы на такие идиотские и неуместные шутки. Он идет едва ли не под руку с Кевином Дэем, и на них устремлены сотни любопытных глаз, — да Жан был бы счастлив, если бы прямо под ними сейчас разверзся пол и они бы провалились к чертям. Буквально и фигурально. — А если бы и хотел? — вдруг добавляет Кевин ещё тише, и настает очередь Жана краснеть. Господи, блять, боже, ну какие же они идиоты. Он горделиво покачивает головой, и Кевин едва ли не изумленно вскидывает бровь. Тогда Жан берет его под локоть — пунш явно был лишним, и как только Кевин пьет водку бутылками и не ведет себя при этом как чертов извращенец, — и притягивает ближе, чтобы проговорить почти в самое ухо, сохраняя невозмутимое выражение лица: — Потому что это я предпочел бы трахнуть тебя. Кевин молчит — подозрительно долго, но по щекам ползут красные пятна, а взгляд устремлен в пол. — Пожалуй, так мне нравится даже больше, — бормочет он наконец неловкое признание, и Жан хмыкает, но тут же переключается на более насущные вопросы, чем воображаемый секс: — Как думаешь, на нас уже достаточно забили? — Э-э… — Кевин озадаченно хмурится, — …наверное? Жан, не дожидаясь дальнейших слов, тянет его к ближайшей двери и заталкивает за собой в тесное помещение. Сам не понимает, где они очутились, но сейчас это не имеет никакого значения, потому что у него во внутреннем кармане пиджака лежит лист бумаги, который вот-вот прожжёт дыру в его рубашке — и груди. — Я должен передать тебе билет для этого придурка, — наконец выдыхает Жан, раскрывая цель своего странного хождения по банкетному залу, — чтобы ты отправил его в Западную Вирджинию на Рождественских каникулах. Кевин, — Жан качает головой, прикусывая губу, и видит в глазах Кевина мелькнувший страх. — Как я понимаю, он и правда отбитый на голову, так что, послушав сейчас речи Рико, он полетит как миленький. Но ты, — Жан смотрит на Кевина, на ощупь находит его ладони и сжимает его холодные пальцы, — я не знаю, что может его остановить, но если ты не хочешь лишиться члена команды и возможности участвовать в финальных матчах — тебе стоит что-то предпринять. — Ты думаешь, он не вернётся, — догадывается Кевин. Жан фыркает, глядя на него как на ребенка, который не понимает очевидных вещей. Во всём их диалоге — что-то не то, красная лампочка мигает у Жана в подсознании, гудит сирена, но он настойчиво пытается заглушить ее назойливый шум шумом своих мыслей. — Ну конечно, черт побери, он не вернется, его же заставят подписать контракт, — шипит Жан, видя, как Кевин бледнеет. — Если он решит лететь, только ты, пожалуй, и можешь как-то помешать. Скажи ему. Что угодно скажи, про меня тоже можешь, — он качает головой. — Только чтобы он понял и поверил. Кевин смотрит в ответ — смотрит долго и внимательно, проницательно, пальцы поглаживают костяшки Жана. — Он всё равно полетит, — говорит он наконец устало, — я для него не авторитет. Жан хочет возразить, хочет начать этот спор, но вовремя вспоминает — это ебанный Кевин Дэй. Спорить с ним, когда он в чём-то убежден, — то же, что спорить со стеной, и то, стена, пожалуй, охотнее прислушается к твоему мнению. — Я тебя предупредил, — лишь говорит Жан, — и свое дело сделал. Вот билет, — он достает из кармана, передает Кевину, который так же убирает его в свой внутренний карман, и только теперь замечает дрожь в своих руках. Кевин убирает билет, но с места не двигается — так, словно хочет ещё что-то сказать. Или сделать. Но Жан делает первым — обхватывает его лицо ладонями и притягивает к себе, настойчиво целуя. Это поцелуй, наполненный тоской, болью и отчаянием, в нем нет ни капли чего-то светлого, только тьма, которая окутывает их ядовитым туманом, — но они продолжают, и Кевин рвано, нетерпеливо касается его губ своими, горячо дышит, кладет ладонь Жану на поясницу, чтобы прижать к себе, пока Жан пальцами натягивает волосы Кевина и пытается унять бешеное сердцебиение. А когда они отстраняются, замирая друг напротив друга, Жан наконец понимает, что именно было не так — и в поцелуе, и во всем предшествовавшем ему разговоре. Понимает, о чем ему пытался сообщить разум. Что-то погасло. Потухло. Искры, которая всегда маячила между ними безмолвным маяком, больше нет — и теперь их окружает только тьма, через которую им придется проходить либо вместе, либо никак — потому что поодиночке они ни за что не справятся.

***

Жану кажется, что он различает его шаги ещё с дальнего конца коридора. Конечно, это всего лишь иллюзия, обман слуха, проделки тревожного разума — но почему-то Жан всё равно не сильно удивляется, когда дверь распахивается, и он замирает на пороге, лениво облокотившись на дверной косяк. Недобрый взгляд серых глаз в крапинку устремляется сначала на Жана, затем — на соседнюю с ним кровать. Зейн сегодня на месте, какое, блять, счастье, и сейчас он таким же недобрым взглядом смотрит на Грейсона в ответ. — Дверью ошибся? — спрашивает едва ли не учтиво. — Париж знает, что я к нему, — отвечает тот елейно, и Жана передергивает. Париж. Снова это ублюдское прозвище. — Да, детка? Жан знает, что лучше всего работает старое доброе игнорирование — и потому он молчит. Утыкается взглядом в книгу в своих руках, сжимает её сильнее пальцами, надеясь скрыть дрожь. Грейсон не двигается с места. Жану иногда хочется, чтобы его сокомандники не были такими гребаными трусами. Он прощал это Кевину — у него был повод, — он не прощает это себе, но понимает, что он сам мало на что годится, — а вот остальные? Остальным простить этого он не готов. Но эта пассивная агрессия от Зейна в сторону Грейсона — лучшее, что он получит в этих стенах, поэтому Жан не жалуется. — Так что, даже со мной не поболтаешь? — спрашивает с тошнотворной улыбкой этот мудак, ежик его коротких волос на голове вызывает желание блевать — и не только он, признаться, Жан видит его и почти отчетливо ощущает вкус на языке, который всеми силами пытался смыть, ощущает его запах, ощущает боль, хотя сейчас просто сидит на кровати. — Съебись, — ровно говорит Зейн. — Это не твоя спальня, вряд ли для тебя здесь найдется место. Жан ему благодарен. Каким бы Зейн ни был мудаком, Жан ему благодарен. Грейсон хлопает дверью с такой силой, что, кажется, ссыпается кусок штукатурки, и Жан судорожно выдыхает, пальцами вплетаясь в волосы. Его страшный сон, сцена, от которой он не раз просыпался посреди ночи с криками — Грейсон приходит, когда нет ни Зейна, ни кого-то ещё, и Жан снова проживает свой самый худший кошмар. Пожалуй, даже дни после побега Кевина не были настолько страшными, как те… Как те часы. Минуты, которые тянулись как сутки. — И чего ты так его избегаешь? — усмехается Зейн вдруг, прерывая судорожный поток мыслей. — С идиотом проще переспать, чем объяснить, почему ты его не хочешь. Так переспи. От тебя не убудет, сбрось напряжение, всем плевать. Жан гулко сглатывает. Объяснить? Как объяснить этому человеку, что ему было пятнадцать, когда это случилось впервые? Как объяснить, что человек может не хотеть трахаться с первым встречным — особенно когда его трахают несколько человек по очереди, напрочь игнорируя его просьбы. Эта брошенная Зейном фраза бьет наотмашь, дает понять, насколько сильно он, Жан, от них всех отличается. Зуд в ладонях говорит о том, что хочется написать Кевину. До сухости во рту, боли в груди и стягивающей тоски — хочется ему написать. Но что он скажет? О, кстати — помнишь однажды ночью я пришел в спальню бледнее простыни и не отвечал на твои вопросы? Да, чтобы ты знал, тогда меня изнасиловали — и с тех пор один из насильников положил на меня глаз, и я до сих пор цел исключительно благодаря везению. Жан вздрагивает. Признаться Кевину? Конечно, Кевин догадывается — но Жан не знает, до какой степени, как много он знает, и быть тем, кто раскроет ему это… Черт возьми, да ни за что, он бы хотел прожить с Кевином всю жизнь и никогда ему этого не сообщать — разве что перед самой смертью, а то и вовсе унести это с собой в могилу. Он смотрит в ответ на Зейна едва не с жалостью, покачивает головой, давая понять, что не сможет ничего объяснить, и в следующую секунду тот уже теряет к Жану всякий интерес.

***

После отбоя прошло уже тридцать минут, когда Кевин наконец вернулся в спальню из душевых, — и внезапно не обнаружил в комнате Жана. Жану нельзя было уходить никуда после отбоя. Это было даже не правило — приказ. Они оба знали это отлично, оба понимали, что может последовать за нарушением. Жан понимал даже лучше Кевина. Значит, он не мог уйти сам. Кевин напряженно присел на край кровати, тяжело сглотнул и снова встал. Значит, наверное, его куда-то увели. Случалось такое, это могло иметь место, и Кевину не стоило удивляться и точно не стоило задавать вопросов. Так что он решил просто дождаться Жана и пересел на его кровать, рассматривая стену над ней. Жан собирал открытки и фотокарточки. Его бы уничтожили на месте, если бы он позволил себе повесить хотя бы одну их совместную фотографию с Кевином, но след Кевина на этой стене был огромен — и, к счастью, незаметен невооруженным глазом для тех, кто о нём не знал. Практически каждую из открыток, что висели на черной стене, Жану купил Кевин. Кевин чаще выбирался из Гнезда: именно ему вместе с Рико было положено выезжать на мероприятия и пресс-конференции, на мастер-классы, где должны были присутствовать все команды округа в любом количестве игроков. В межсезонье стена Жана почти не пополнялась, но во время игрового сезона Кевин нередко был в отъезде буквально на день или два, — и он всегда привозил Жану открытку или фотографию. Если он этого не делал, становилось ясно, что произошло что-то из ряда вон. Такое случалось всего однажды. В остальное время Кевин приезжал с чем-нибудь, и Жан собрал уже неплохую коллекцию. Кевин сидел на его кровати, разглядывая стену глазами и вспоминая. Первой на глаза попалась открытка из Нью-Йорка: банальная фотография, Бруклинский мост ночью, сотни огней города, который никогда не спит, и надпись белым курсивом. Обычно Кевин подписывал их примерно одинаково:

«Жану

От Кевина Дэя

mon cher ami»

Жан всё равно вешал их надписью на стену, и никто не интересовался этой ерундой настолько, чтобы проверять, — но лишь изредка Кевин рисковал, добавляя что-нибудь вроде «avec tout mon cœur» или — еще более откровенное — «amour infini». Потому что именно такой эта любовь ему казалась — бездонной, не имеющей начала и конца, зародившейся из какой-то кучки пепла, но вспыхнувшей внезапным пламенем, которого ни один из них не ожидал. Рассматривать открытки помогало, но не сильно. Тревога усиливалась с каждой минутой отсутствия Жана, и Кевин уже хотел было отправиться на его поиски, когда дверь наконец открылась. Жан вошел медленно, непривычно медленно, захлопывая дверь за собой и тут же прижимаясь к ней спиной. Кевин мгновенно поднялся на ноги, и несколько секунд они стояли так: друг напротив друга, молча глядя в глаза. У Кевина от тревоги перехватило дыхание. Жан выглядел… не совсем как обычно. То есть, не то чтобы Жан часто выглядел так, словно у него всё в порядке: просто в некоторые дни гематом на теле было меньше, в некоторые дни он даже улыбался Кевину, не морщился от боли при каждом движении, в некоторые дни было проще всё это выдерживать. Сейчас даже поза у Жана была такая, что казалось, что ему больно просто стоять. — Почему ты не спишь? — из всего, что он мог сказать, Жан задал этот вопрос. Голос был охрипшим. В голове Кевина мелькнула ужасно звучащая мысль — как будто он кричал, — но его передернуло, и эту мысль он отогнал подальше. — Который час? Кевин замер. Почему Жан не знает, и где он вообще был? Вид Жана подсказывал, что задавать вопросов не стоит, но Кевин не мог просто оставить это так и сделать вид, что всё в порядке. Они с Жаном стали слишком близки в последние месяцы, чтобы он мог остаться равнодушным к его состоянию. Кевин сделал пару шагов к нему навстречу. — Где ты был? — спросил он вполголоса. Жан поморщился, скривив губы, словно ощутил горечь во рту, а потом махнул рукой. Каждое движение было будто замедленным. Кевин никак не мог поймать взгляд его глаз, потому что Жан отчаянно их отводил и смотрел в пол или в стену за спиной Кевина. — Джозайя попросил зайти. Хотел бинты сменить, — ответил он хрипло, даже не пытаясь скрыть, что лжет. Кевин сжал челюсти, думая, стоит ли показывать, что он распознал ложь. Было просто очевидно, что Жан был не у Джозайи, — а если и у него, то тот, судя по всему, проявил садистские наклонности и сделал ему очень больно. Иначе нельзя было объяснить мертвенную бледность Жана и то, как тяжело ему было стоять. Кевин оказался возле него в два шага, подставил плечо. Жан недоуменно на него взглянул, взгляд глаз был затуманен, словно он до сих пор находился не здесь. Кевин вмиг пожалел, что подошел так близко. Кожа Жана была болезненно-серого цвета: не только из-за тусклого освещения и нехватки солнца, Кевин привык к ее обычной бледности, но сейчас в его лице было что-то иное. Он словно за час постарел на несколько лет. Жан не смотрел на Кевина, избегал взгляда его пронзительных глаз, — его собственные заволокло туманом, как будто он терпел адскую боль и молчал. Об этом же говорила линия его челюсти: он сжимал зубы так, что напряглись желваки. Длинные ресницы застыли, будто заморозились, пересохшие губы были бледнее обычного, в уголке губ Кевин заметил свежую ранку — алую, бросалась в глаза, особенно когда Жан машинально скользнул по ней языком, стирая кровь. — Мне нужно лечь, — выдавил он наконец хрипло, и Кевин по привычке попытался обнять его за плечи: чтобы Жан ухватился за него и ему было проще дойти. Это было привычным делом, Кевин уже даже не задумывался, знал, что тепло его тела рядом должно помочь. Но Жан вдруг вздрогнул, отдернулся, вывернулся из хватки, — уставился на Кевина загнанным взглядом, а на лице застыла гримаса боли. Он тихо и судорожно вздохнул, вместе со вздохом прорвался стон, и он зажмурился, пытаясь сдержаться. Ладонь уперлась в закрытую дверь. Жан тихо и едва слышно проскулил, и этот звук добил Кевина окончательно. — Жан, — потребовал он, не двигаясь с места, — Жан, что произошло? Я помогу тебе дойти до кровати, только не нужно меня отталкивать… — Не надо. Меня. Трогать, — произнес Жан сквозь сжатые зубы, тихо-тихо, глядя в пол бешеным взглядом. Кевин застыл. На лице застыл испуг вперемешку с крайним непониманием. — Хорошо, — медленно ответил он. — Ты дойдешь сам? Жан кивнул, а после сделал едва различимый жест рукой, — и Кевин отошел в сторону, чтобы не преграждать ему путь. Жан и правда дошел сам — но он хромал. Не так, как хромал обычно, если Рико подбивал ему колено рукояткой клюшки. Жан хромал иначе, и Кевин, уже научившийся определять диагноз по симптомам, тут никак не мог понять, в чем же дело. Рико придумал что-то новое? Рико превзошел самого себя? Возле кровати Жан вдруг замер, ладонью сжимая спинку. Кевин подошел, останавливаясь позади. Кожа на костяшках Жана побелела — так сильно он держался. — Дэй, иди спать, — вдруг произнес хрипло. — Просто оставь меня в покое. — Жан, что-то случилось, и это что-то из ряда вон, — Кевин нашел в себе смелость возразить. — Я хочу помочь. Я хочу быть рядом, чтобы тебе помочь. Что я могу сделать? Кевин так и не решился спросить после, какой именно из этих вопросов стал для Жана последней каплей, но когда Кевин замолчал, Жан наконец сел на свою кровать, и у него затряслись плечи от беззвучных всхлипов. Один раз, второй, пока он отчаянно, до скрипа, сжимал зубы, цепляясь пальцами за покрывало, — а потом это просто переросло в рыдания. Судорожные, сбитые вздохи. Выступившие на глазах слезы, тихий вой, переходящий в скулеж, который Жан отчаянно пытался подавить, и — самый неприкрытый, самый искренний страх Кевина, который стоял напротив. Он уже и не помнил, когда Жан плакал в последний раз. При Кевине — тем более. Боль стала для него чем-то вроде обыденности — обыденности, которой не должно было случаться ни с кем, но всё же случилось. И Жан знал, сколько способен вытерпеть, знал, какой уровень боли для него — предел, успел измерить, сколько раз Рико должен провести ножом по его коже, чтобы он унизился до мольб. Но слезы были для него редкостью: еще в первый свой месяц в этом аду он понял, что слезы делают только хуже. Рико любил слезы — особенно от Жана. И Жан перестал плакать еще тогда, в четырнадцать, даже если было невыносимо больно и до тошноты страшно. А сейчас Жан сидел на кровати в своей спальне, сжимая в руках одеяло, и всеми силами сдерживал рыдания, которые разрывали его грудь и рассекали сердце Кевина на лоскуты. Кевину уже даже не нужно было спрашивать, чтобы понять: случилось что-то отвратительное, настолько ужасное и болезненное, что довело Жана до грани и позволило эту грань переступить — не в одиночестве, а на глазах у Кевина. Он давно не видел Жана таким: разбитым, раздавленным, уничтоженным в клочья. Слеза скатилась по щеке, капнула с подбородка, оставаясь влажным пятном на джинсах. Жан уставился на свою ногу невидящим взглядом. Он все еще зачем-то пытался сделать вид, что это не его накрыло истерикой, а Кевин просто не знал, что ему делать, — и потому стоял на месте и смотрел во все глаза. Жан лег на спину, судорожно всхлипывая и пытаясь вдохнуть, но горло сжимало судорогой, Кевин видел, как вздрагивали его плечи и грудная клетка. — Тебе помочь раздеться? — спросил он тихо. Это тоже не было чем-то новым: очень часто было банально трудно снять одежду из-за травм, и они помогали другу с этим. В таких действиях всегда была только переполняющая осторожность и нежность — и никакой пошлости. Хотя Жан любил коснуться кожи Кевина несколькими поцелуями, но это всегда были те поцелуи, которые должны были облегчить боль. Помощь в раздевании не была новой, — но Жан вдруг ошарашенно уставился на Кевина, всего на несколько секунд, но тому их было достаточно, чтобы понять ответ на вопрос. — Нет, — всё равно ответил Жан. Кевин кивнул. Голос Жана был дрожащим и хриплым: Кевин просто не мог слушать его, когда он так говорил, это было тяжело и очень, очень больно. Кевин хотел помочь ему почувствовать себя лучше, но просто не мог понять, как. Не знал, что может сделать в этой ситуации, даже не понимая, что произошло. — Ложись спать, Кевин. Тот вдруг шагнул к его кровати и опустился на колени на пол рядом с ней. В его глазах бушевал шторм тревоги. Жан устремил взгляд в потолок, чтобы не видеть этих больших глаз. Он непременно всё рассказал бы Кевину, если бы посмотрел, — но, господи, это было так отвратительно, он сам был таким отвратительным и грязным сейчас, что хотелось содрать кожу и перелить кровь, содрать волосы вместе со скальпом и, желательно, промыть рот — со всеми очищающими средствами, которые существовали в мире. И боль была невыносимо сильной, но рассказывать было нельзя. Кевин бы не понял. Кевин бы в нем разочаровался, Кевин бы отвернулся от него так же, как теперь должны были отвернуться все. Поэтому Жан сжал зубы до боли в мышцах, а после провел языком по ранке в уголке губ и закрыл глаза. Кевин стоял на коленях возле его кровати, пока Жан успокаивал последние судорожные вздохи. Вдруг Жан почувствовал, как одеяло рядом с ним сдвинулось, — а следом опустилось на него сверху. Кевин заботливо укрыл его, замирая над ним, когда Жан вдруг встретился с ним взглядами. Кевина пронзило какое-то очень нехорошее чувство. Он не знал, как далеко простирается фантазия Рико, но знал, что способен он на многое. Такая реакция Жана на привычные действия означала, что Рико нашел себе новое развлечение. Жан отказывался говорить. Кевин видел синяки на запястьях, странные следы из-под воротника футболки, видел серый цвет лица, тени под глазами и загнанный взгляд с поволокой боли. Кевин видел больше, чем он хотел видеть, потому что припухшие губы, ранка, дрожащие пальцы — он не хотел понимать, что это значит, но очень хотел Жану помочь. — Я могу что-то для тебя сделать? — спросил он наконец. Жан посмотрел на него снова: внимательно, так, словно правда раздумывал. — Можешь, — хриплый голос, знакомая дрожь, ком слёз в горле, — можешь сделать мне, нахуй, одолжение, отвалить от меня и пойти спать? — он вдруг перешел на французский. Кевин тяжело сглотнул. Жан редко переходил на такой тон, когда говорил с Кевином, и потому Кевин решил не рисковать. Просто спокойно кивнул, поправил ему одеяло и сел на пол рядом с кроватью Жана, прижимаясь спиной. — «Отвали от меня» это не сядь в метре от меня и нервируй меня своим присутствием, Дэй. — Тебе плохо. Я хочу быть рядом. Жан, — Кевин устало покачал головой. — Ты стал мне слишком дорог в последнее время. Я понимаю, что мы находимся не в том месте, где стоит о таком гово… — Замолчи, — голос Жана вдруг ослабел, стал тише, будто ему было невыносимо тяжело это слышать. — Только хуже делаешь. Вернись в свою кровать. — Я вернусь, когда ты уснешь. — Я не усну, — ответил Жан спустя минуту молчания. — Но могу попытаться, если ты не будешь сидеть над душой. Кевин нехотя поднялся на ноги, оглядываясь на Жана. Он закрыл лицо ладонями, его дыхание все еще было сбитым, голос слегка сипел. — Мы ведь потом поговорим? — спросил вдруг Кевин. — Пообещай, что мы об этом поговорим. — Я не знаю, когда я смогу об этом говорить, — выдавил Жан. — Обещаю, Кев, иди спать. — Bonne nuit, Jean, — пробормотал Кевин, слегка удовлетворенный тем, что Жан обратился к нему так ласково. — Спокойной она не будет, — ответил тот едва слышно, но Кевин решил, что правильнее будет промолчать. Он не знал, смог ли Жан уснуть в ту ночь и была ли она для него спокойной, но Жан так и не позволил ему коснуться себя, хотя для них это никогда не было проблемой, — и Кевин, пытаясь уснуть, уже не мог думать ни о чем другом. Позже ему снилось, как он тянет руку к Жану, касается его плеча, запястья, скулы, и от каждого прикосновения его пальцев на светлой коже Жана появляется болезненный ожог, — но Жан молча терпит боль и смотрит на Кевина пустым взглядом остекленевших серых глаз.

***

Когда это случилось впервые, Жан был разбит и сломлен настолько, что все события той ночи слиплись в его воспоминаниях в один неразборчивый тяжелый ком, который всхлипами вставал в горле и мешал дышать. Во второй раз Кевин уже спал, когда Жан вернулся в их спальню. Жан встал возле его кровати, отчаянно нуждаясь в чем-то хорошем и теплом, и умиротворенное лицо Кевина стало такой вещью. Он сел возле его кровати и смотрел на его лицо, пока комната не начала кружиться перед глазами, а глаза — закрываться. Только тогда он вернулся в свою собственную постель, но эта ночь почему-то ярко отпечаталась в памяти, и особенно отпечаталось спящее лицо Кевина: только оно тогда помогло Жану сдержать волну подступающей истерики. Наутро Кевин провожал его хромоту очень странным взглядом. Это случилось в третий раз. Жан не усвоил урок, Жан продолжал попытки сопротивляться, — и это случилось в третий раз. Когда Жан понял, куда его ведут, его окутал животный страх, потому что он в тот же момент ощутил эту адскую боль и ни за что не хотел испытать её снова. Но это случилось в третий раз, и, прежде чем возвращаться к Кевину, он час провел в душевых под горячей водой, пытаясь смыть с себя чужие прикосновения, сперму и кровь, а после — разбил костяшки на руках о плитку в тех же душевых, потому что никак не мог успокоиться и злился: на себя, на них, на Кевина, на своих родителей, снова на себя. Жизнь Жана слилась в бесконечный огненный круг ада, в который он попал случайно, а теперь не мог оттуда выбраться. Это было похоже на временную петлю, — особенно когда случилось во второй раз. Он стоял на коленях на твердом полу, когда его трахал в рот один из Воронов, и Жан отчаянно пытался подавить рвотный рефлекс, пока на глазах выступали слёзы, а он чувствал, как ранка в уголке губ открывается снова. В тот раз, когда они закончили, он подумал, что отключится от боли. Обычно они выставляли его в коридор и со смехом захлопывали за ним дверь, а он вслепую добирался до душевых, его рвало на кафельный пол, а после он пытался отмыться от их прикосновений. Сегодня они, кажется, увидели его состояние, и потому оставили его сидеть на полу, возле кровати одного из них — Жан, кажется, даже не запомнил, кто именно это был. Голова кружилась, в висках стучало, стоял звон, а всё тело болело так, что ему хотелось тихо заскулить, и больше ни на что не было сил. Он вдруг услышал знакомые голоса, и ему захотелось открыть глаза, но веки были слишком тяжелыми, налились свинцом, — и он лишь беспомощно накрыл глаза ладонями, пытаясь хотя бы дышать. — Жан, — голос был совсем рядом, и это был Кевин. Кевин. Жан распахнул глаза и вздрогнул, несмотря на боль и все неприятные ощущения. Кевин стоял перед ним на коленях, осторожно протягивая к нему руку, замерев в этой позе и глядя на Жана с нескрываемым ужасом. Дверь в комнату была распахнута, но они были одни. — Что ты… — прохрипел Жан, тут же морщась от звука собственного голоса. Кевин не дал ему договорить: — Жан, пожалуйста, позволь мне тебе помочь, — пробормотал он дрожащим голосом. — Я не могу смотреть на тебя в таком состоянии, просто дай мне руку, я помогу тебе. — Что ты здесь делаешь? — наконец выдавил Жан. Это было странно: вряд ли Кевин смог найти его сам, они находились в другом крыле. — Он отправил меня сюда и сказал, чтобы я привел тебя в порядок, — нехотя ответил Кевин. — Я не буду спрашивать, что произошло, Жан, я просто не могу на это смотреть и ничего не делать… Кевин явно не ожидал, — но Жан вдруг протянул ему ладонь в ответ, осторожно вкладывая свои пальцы в пальцы Кевина, и тот судорожно сжал их. — Я могу тебя касаться? — спросил он, пытаясь поймать взгляд его глаз. — Помоги мне встать, — хрипло ответил Жан. Он не собирался смотреть ему в глаза, да и помощь от него принимать тоже не сильно хотел, но понял, что просто не переживет эту ночь, если не почувствует чужого тепла рядом. Тепла и заботливых прикосновений, — а он знал, что Кевин будет очень заботливым. Он всегда был таким, лишь бы не причинить Жану боль. Кевин помог. Вставать было больно, и Жан поморщился, отвернувшись, но Кевин заметил. Жан обнял его за плечи, когда они вышли в коридор. — Мне нужно в душ, — пробормотал Жан. Кевин только кивнул и беспрекословно направился в нужную сторону. Жан прижался к нему сильнее. Его тело рядом помогало ощутить пол под ногами и не проваливаться в истерику, которая наступала на пятки. У него тряслись руки, но он держался. Возможно, Кевину действительно удавалось ему помочь — даже своим присутствием. — Ты справишься сам? — Кевин замер на пороге душевой, выпуская Жана из хватки. Тот кивнул, хоть и несколько неуверенно: сам не до конца понимал, что ему нужно. — Я могу пойти с тобой. Жан обернулся на него. Он не знал, что отвечать, потому что ему хотелось, до дрожи в коленях хотелось, чтобы Кевин был рядом, но вместе с тем он знал: Кевин всё поймёт. Кевин всё поймёт, оттолкнет, оставит его здесь одного, как только увидит, во что превратилось его тело под одеждой. — Жан, — позвал вдруг Кевин, словно прочитав его мысли, — я не знаю, что они сделали, но… — он сглотнул, и было видно, как тяжело ему выдавливать из себя слова, — мне правда очень жаль. Эти слова стали последней каплей к тому, чтобы Жан кивнул и ответил: — Пойдешь со мной? Кевин разделся в считанные секунды, помог Жану стянуть прилипшую к вспотевшему телу футболку, — его руки дрожали, как после усиленной тренировки, и он не мог справиться с этим сам, потому что руки просто не поднимались. Когда струи горячей воды наконец обрушились сверху, Жан замер, обхватив себя руками. Хотелось содрать с себя кожу, хотелось, чтобы верхний слой сошел сам, — он бы включил воду погорячее, кипяток, после которого кожа стала бы красной, а голова бы закружилась, но рядом с ним стоял Кевин, и это пока было единственное, что позволяло ему сохранять рассудок. Жан начал отчаянно пытаться оттереться от того, в чем, как ему казалось, было испачкано все его тело, — хотя тело было чистым, только кровь на коже, но её быстро удалось смыть горячей водой. Кевин наблюдал за ним так внимательно и с таким напряжением, что Жан не поднимал на него взгляд: не выдержал бы. След укуса на шее обжигал хуже воды, и его Жан пытался оттереть особенно усердно, но до сих пор казалось, что чужая слюна осталась на его коже, а его дыхание стоит в ушах. Жан не осознавал, но каждый раз, когда он находился на грани реальности и иллюзии, он мельком бросал взгляд на Кевина и немного приходил в себя. Кевин вдруг протянул к нему руки. — Жан, — позвал он, но тот предпочел проигнорировать, смывая гель для душа с дрожащих ладоней. — Жан, — Кевин осторожно взял его за запястья, заставляя Жана вздрогнуть. Прикосновение Кевина было непривычно мягким. На запястьях Жана были синяки и ещё не до конца зажившие полосы ожогов от веревки, которой ему связывали руки в прошлый раз. Жан поднял на него взгляд. Его мутило. Он знал, что видит сейчас Кевин: покрасневшие глаза, припухшие губы и кровь в уголке, видит привычные полосы шрамов, видит разукрашенное фиолетово-алым тело. Кевин не мог не испытывать отвращения, он ведь наверняка всё понял, — так почему до сих пор стоял здесь с ним и держал его за руки? — Что бы они ни сделали, Жан, в этом нет твоей вины, — вдруг сказал Кевин. Очевидно, все тревоги Жана отражались на его лице и в глазах бегущей строкой. Жан издал судорожный всхлип, переходящий во вздох, и Кевин выпустил его ладони, опуская руку на плечо. Накрыл своими пальцами травмированное место, которое вновь начало гореть, но прикосновение Кевина было будто бы исцеляющим, и Жан не нашел в себе сил попросить его убрать руку. Жан не знал, сколько ещё они так стояли — пять минут, десять, полчаса, — но в какой-то момент Кевину удалось притянуть Жана в свои объятия, и он едва мог дышать от постоянных всхлипов, пока горячие ладони на плечах помогали ему осознать своё присутствие здесь и возвращали ясность мыслей. Кевин помог ему дойти до комнаты. Кевин не задавал вопросов, Кевин спрашивал каждый раз, прежде чем коснуться в каком-то новом месте, во взгляде Кевина стояла тревога, но он пытался вести себя, как обычно. Жан лег в свою кровать и потянул Кевина за собой. Тот лег рядом, спрашивая разрешения обнять, — и в этот момент идиотские, ненавистные слезы снова навернулись на глаза, и Жан закрыл лицо руками. Кевин притянул его к себе, и Жан носом уткнулся в изгиб его шеи, отчаянно пытаясь дышать между всхлипами. Ладонь Кевина на спине ощущалась по-родному и правильно, выводила круги, пытаясь успокоить, — и это помогало. Дыхание Жана немного выровнялось, и он лежал, чувствуя тепло объятий человека, который стал ему так близок за такой короткий срок, и пытался не думать. Не думать о том, что Кевин наверняка все понял, а если не понял — точно догадывается; о том, что Кевин останется рядом, просто потому что его загрызет совесть, если он бросит Жана сейчас, — но он обязательно сделает это позже, когда Жан немного придёт в себя; о том, насколько грязным в эту минуту ощущалось его тело — сколько бы он ни стоял под водой, сколько бы ни пытался смыть с себя всё, что с ним делали, ему это не удавалось. Кевин мягко коснулся губами виска Жана, и тот слегка вздрогнул — то ли от неожиданности, то ли от перенасыщения эмоциями. Он тут же посмотрел на Кевина извиняющимся взглядом, но тот качнул головой. В его глазах застыла эта тревога, и Жану очень хотелось стереть её, но сейчас он не мог даже думать о том, чтобы помогать кому-то другому. Сейчас было важно помочь хотя бы самому себе — потому что, если он не отвлекал себя, он снова и снова мысленно возвращался в тот момент, в те отвратительные минуты, и рвотным позывом сжимало горло от фантомного ощущения чужих рук на запястьях, затылке и плечах. Но потом Кевин снова шептал ему что-то на ухо, Кевин снова осторожно брал его за руки, переплетая их пальцы, поглаживая подушечками тыльную сторону его ладоней, и Жан резко, словно падал с обрыва, возвращался к нему. В настоящее. В свою спальню, в безопасное тепло Кевина рядом, в боль в теле, которая будет с ним ещё несколько дней, — и душевную боль, которая не уйдет даже с годами. — Может быть, ты попробуешь уснуть? — спросил Кевин тихо. Его ладонь снова выводила медленные круги на спине Жана. Он кивнул: сон и правда не помешает, только вот он не знал, сможет ли. — Побудь со мной, — попросил он хрипло. Кевин судорожно вздохнул и лег на его подушку первым, раскрывая руки для объятий. Жан осторожно опустился рядом, сомневаясь, прежде чем придвинуться ближе к Кевину. Он обнял его за плечи, носом утыкаясь в волосы, и его дыхание было тяжелым — от волнения, учащенного сердцебиения, напряжения в теле. Жан чувствовал его кончиками пальцев, чувствовал его присутствие в воздухе. — Je suis désolé, — вдруг произнёс он едва слышным шепотом. — Ты не должен был этого видеть. Это ужасно. — Non, non, Жан, — Кевин заставил его повернуть к нему голову. — Даже не думай извиняться, — тихо сказал он и, кажется, хотел добавить что-то ещё, но взглянул Жану в глаза, и в его взгляде мелькнуло сожаление. Глубокое и горькое. — Я не знал, — добавил он вдруг тихо. — Я не думал… Жан качнул головой: не хотелось ему знать, что думал Кевин. Наверняка ведь ничего хорошего — иначе не говорил бы таким жалобным тоном. Рвотный позыв снова подступил к горлу, и Жан прикрыл глаза. Его штормило — словно он стоял на палубе лодки, которую качало на сумасшедших волнах, и на всём судне Жан был один. Ладони Кевина сжимали его пальцы, но он был один, здесь, в этой спальне, в этой темноте, один с этой болью, с ужасом, синяками на бедрах и коленях и саднящей царапиной на изгибе шеи. Мерзко. Отвратительно. Жан предпочел бы потерпеть кораблекрушение, но он обещал Кевину, обещал дойти до берега живым и невредимым — хотя землю не было видно ещё даже на горизонте. — Тебе надо поспать, — прошептал вдруг Кевин, сжимая его пальцы чуть сильнее. Жан заметил, что его трясет. Он чуть подвинулся ближе к Кевину, и тот, надеясь, что правильно понял намёк, притянул его к своей груди, опуская ладонь на затылок и проводя сквозь волосы. Его сон был обрывистым, и, кажется, он просыпался с криками несколько раз за ночь — дымка боли заволокла разум и позволила провалиться в бессознательное состояние, — но каждый раз тепло чужого тела позволяло ему вновь начать дышать, помогало избавиться от судорожного онемения в ногах и панического страха, что сдавливал грудь. И Жан снова проваливался в беспокойный сон, подсознательно надеясь, что проснётся, и всё случившееся окажется одним из его кошмаров. Даже Кевин. Он был согласен даже на то, чтобы Кевин, заботливый, осторожный, сожалеющий Кевин тоже стал частью — самой светлой — этого кошмара, если бы это значило, что ничего из этого не случилось по-настоящему. Но это случилось. Ему было шестнадцать, и ему очень, очень хотелось умереть.

***

Жан думал, что после той отвратительной ночи они с Кевином станут ближе, чем когда-либо — но случилось немного иначе. Потому что ему было тяжело осознавать, что Кевин видел его в том состоянии, что Кевин не мог не понять, что произошло, что Кевин мог подумать что угодно — а Жан не собирался говорить ему правду, потому что правда была отвратительной. Но Жан ведь просил их остановиться? Он не лежал смирно, не делал вид, что ему нормально — он пытался сопротивляться, просто ему хотелось ещё и остаться в живых. Поэтому сопротивление стало вялым, а безысходность поглотила его целиком. Кевин стал будто бы немного отдаляться. Точнее, он всё ещё был здесь, рядом с ним, они все ещё жили в одной спальне и все ещё разговаривали шепотом по ночам, но он больше не приходил к Жану погреться в объятиях, больше не пытался при любой возможности коснуться его, даже, кажется, меньше кидал взгляды в его сторону. Жан был уверен, что это связано с тем, что он увидел. Потому что невозможно было просто принять и забыть, невозможно было сделать вид, что ничего не произошло — нет, Жан до сих пор отчетливо помнил ужас и сожаление в глазах Кевина, помнил, как дрожали его руки, когда он прижимал его к своей груди той ночью, помнил его глухой шепот. Но ещё Жан сам начал избегать Кевина. Ему не хотелось думать о том, что Кевин — как и остальные — считает его просто шлюхой, но он посчитал, что будет глупым доказывать ему обратное. Доказывать кому угодно. Когда Кевин поцеловал его впервые с той ночи, волна облегчения захлестнула Жана с головой — но в то же время захлестнула и волна отвращения к самому себе. Он позволяет Кевину делать это — он позволяет, но он помнит, что с ним делали они, а Кевин этого не видел, и он целует его в губы, а Жан все еще пытается отмывать рот с мылом, потому что в особенно тёмные ночи ему мерещится тошнотворный вкус на языке. Кевин остался с ним в кровати: не выпускал из объятий, мягко держал за талию, но в объятиях этих было какое-то отчаяние, а пальцы нервно постукивали подушечками по обнаженной коже. Жан расслабился в его руках, прижимаясь спиной к его груди. Разрывало противоречивое чувство: ему была важна близость Кевина, но он чувствовал себя испачканным — и хотелось, чтобы Кевин остался чист. — Рико сказал… — вдруг начал Кевин, пока они лежали в темноте, и Жан невольно вздрогнул. Пальцы Кевина погладили талию осторожными мазками, он сделал прерывистый вдох. — Мне кажется, он что-то подозревает. Жан не сразу понял смысл этих слов. Точнее, сначала он вообще пропустил их мимо ушей, а потом — а потом вдруг всё стало ясно, как день, и он замер, будто заморозился в теплых руках Кевина. — Почему? — спросил он хрипло. — Он спросил меня… Спросил, почему я не трахаюсь с девушками, как остальные, — нехотя проговорил Кевин. — Мне пришлось оправдываться тем, что мне никто из них не нравится. Он пошутил, мол, по парням я, что ли. Мне пришлось… Он предложил девушку, я согласился, — Кевин говорил так медленно и с таким трудом, словно его накачали снотворным. — Мулдани. Ты знаешь её. Жан, может, так будет лучше? Если я сделаю вид, что мне это интересно, сделаю вид, что встречаюсь с ней — я уверен, она и сама не горит желанием. Это поможет прогнать подозрения. Что скажешь? Жан молчал. Сердце болезненно переворачивалось в груди, но он не мог найти слов. Он даже не понимал, что чувствует, от нахлынувшей паники перемешались мысли. — Жан, — прошептал Кевин ему на ухо, чуть крепче прижимая к себе, и в его голосе послышалась мольба. — Конечно. Это хорошая идея, — наконец выдавил Жан. — Тебе вообще не надо было спрашивать у меня. Мы ведь не… не в отношениях. Или ещё что-то. — Я не мог не спросить, — ответил Кевин шепотом, пропуская мимо ушей слова об отношениях. — Я буду рассказывать тебе всё. И нам нужно быть тише и незаметнее. — Да, — бесцветно ответил Жан. Кевин вдруг отстранился, заставляя Жана лечь на спину, а сам приподнялся на локте и замер над ним. Осторожно заправил ему за ухо прядь волос, глядя с непривычным теплом. — Извини, Кев, — вдруг произнёс Жан едва слышно, и Кевин нахмурился, качнул было головой, хотел возразить — но в итоге промолчал. Жан почувствовал, как его сердце проваливается вниз, словно его затягивает в болото, и он никак не может вытащить его на поверхность.

***

Жан нервно постукивает пальцами по обивке руля, пока Натаниэль садится в машину, оставляя сумку с вещами у себя на коленях. Идиот. Безмозглый придурок. Жан пытается придумать другие оскорбления, но в мыслях начинает мелькать и жалость. Ну какой же он дурак, раз правда взял у Кевина билет и приехал. И Кевин — Кевин тоже хорош, — но Жан знает, насколько сильным бывает страх, и не находит в себе сил осуждать Кевина. Жан бросает на Натаниэля короткий взгляд, пока выезжает с парковки аэропорта. Он уже нравится ему — безосновательно и странно, учитывая, как Жана злит его безрассудность, но есть в нём что-то до ужаса притягательное. Может, тот факт, что он прилетел сюда из стремления защитить? Жан всегда был слаб перед подобным. Потому что он бы хотел, чтобы кто-то прилетел и на его защиту. Но этот кто-то — вполне себе конкретный — слишком травмирован ужасами Гнезда, чтобы даже думать о таком. И Жан этого кого-то не может винить ни в чем, после того как сам взял с него обещание не возвращаться даже под дулом пистолета. Было бы неплохо прямо сейчас свернуть на магистраль и уехать вместе с Натаниэлем куда-нибудь. Подальше отсюда. Но бензина в баке — ровно на поездку до аэропорта и обратно, без запаса даже на дополнительные остановки, и Жан давит в себе эту глупую идею, закапывает её в горячий песок. — Зря ты приехал, — говорит он тихо, в ответ на что Натаниэль лишь фыркает. Уже через два дня им обоим становится по-настоящему не до смеха. Вероятно, Натаниэлю — ещё раньше, потому что он находится в полузабытьи уже с первого вечера, но только через два дня Жана впервые заставляют держать Натаниэля за руки во время пытки водой. И, черт возьми: Жан, руки которого заняты, из-за чего он не может заткнуть уши, Жан, напротив которого стоит Рико, из-за чего он не может закрыть глаза, — Жан искренне жалеет, что не оставил свою машину на парковке аэропорта и не улетел вместе с Веснински куда-нибудь подальше от Западной Вирджинии.

***

— Как ты выживаешь здесь так… долго? Голос Натаниэля хрипит. Нил. Он просил называть его Нилом. Жан склоняется к нему, убирает прилипшие ко лбу волосы за уши. — Я сам до сих пор пытаюсь понять, — отвечает он честно. В голове крутятся варианты: обещание, данное Кевину. Надежда на встречу с Кевином после того, как всё это закончится. Мысли о том, что он может увидеть Кевина на банкете или каком-то мероприятии. — Нил, — вдруг говорит он тихо, — ты планируешь уехать отсюда или подписать контракт? — он переходит на французский. Нил открывает один глаз и смотрит на него едва ли не с осуждением. — Конечно, уехать. Я не дам им… — он втягивает воздух сквозь зубы, пытаясь сдержать боль, — Я вернусь. Никакого контракта. Я Лис. «Ты идиот», — думает Жан, но вслух произносит другое: — Я могу попросить тебя кое о чём? Слова срываются с губ прежде, чем он успевает подумать о том, стоит ли. Нил смотрит устало, как бы говоря: валяй. — Можешь передать кое-что Кевину? — спрашивает Жан, отрезая себе все пути отступления. Нил смотрит на него. Тяжелый, тяжелый взгляд, затуманенные голубые глаза — похожие на затянутое облаками небо мартовским утром. — Вот благодаря этому и выживаешь, значит, — бормочет он вдруг, и Жана бьет наотмашь тот факт, что Нил с полуслова понимает то, что Жан сам до сих пор иногда пытается отрицать. Потому что это зависимость, потому что так быть не должно, потому что, как только он выпустится, всё это уже… — Я передам. — Спасибо, — Жан выдыхает с таким облегчением, словно это уже произошло. Потом — пара секунд раздумий, словно он пытается понять, насколько уместно будет делать это прямо сейчас, а затем он всё же встаёт, чтобы метнуться к своей тумбочке и достать оттуда то, что планирует передать. Это открытка. Обычно именно Кевин был тем, кто дарил их Жану, это стало их традицией, которая оказалась прервана теперь — и Жан решил о ней напомнить. Обычно у него не особенно есть возможность покупать что-то, но в тот раз, когда они ездили на шоу Кэти, ему это удалось. Открытка — самая простая, со штатом Северной Каролины, и вообще неважно, откуда она и что на ней изображено, потому что главное — она от Жана, и сзади есть короткая подпись от него же. Жан хотел отдать её Кевину ещё на Осеннем банкете, затем — на Зимнем. Но если в первом случае он ещё сомневался, что им вообще удастся пересечься, то во втором роль сыграло его смущение и мысли, которыми он себя накрутил. Кевину это не нужно, он посмеется, он скажет, что это глупо… Открытка так и осталась у него. И вот — только теперь есть возможность наконец отдать ее адресату. И Жан даже отчасти рад, что не увидит его лицо в момент, когда он ее получит — хотя посмотреть на его улыбку он был бы вовсе не против. Нил рассматривает картинку и надпись на открытке, хмыкает, но ничего не говорит. Жан сам пока не знает, как ему относиться к Нилу: он называет его тем именем, о котором тот попросил, но что-то внутри него противится их союзу. Потому что его разрывают горечь и обида, но вместе с тем — вина за то, что он ещё имеет наглость обижаться. И какая-то его часть даже умудряется радоваться за Нила: за то, что он избежал подобной участи, хоть его жизнь и без неё была не самой лучшей. Но горечь, обида, тоска — у Жана ведь мог бы быть партнер. Он мог бы не оказаться третьим лишним в тандеме Рико и Кевина, он мог бы иметь плечо, на которое опирался бы, когда было бы совсем плохо. Правда, сейчас это уже не имеет значения, потому что Жан знает: появление Нила только ухудшит его положение в Воронах, и он даже не знает, к чему это может привести. И вряд ли Нил будет способен защитить его от тех, от кого будет вынужден защищаться сам. — Спасибо, — бормочет Жан, когда Нил убирает открытку к себе, и тот лишь кивает, снова откидываясь на спину и устало прикрывая глаза.