Comme un Phénix // Словно Феникс

Кабинет залит ярким светом белых ламп, и в глухой тишине слышно лишь тиканье настенных часов. Женщина, сидящая в кресле напротив, ложечкой помешивает какао в кружке, нарушая молчание. Запах шоколада растекается по комнате плотным маревом, Кевин тяжело сглатывает и думает, как долго ещё сможет молчать. Бросает взгляд на часы. Блядский боже, прошло только семь минут, — а ему тут сидеть целый час. Может, она всё-таки сжалится и отпустит его раньше, а сама скажет Ваймаку, что они провели нормальный сеанс? — Кевин, тебе необязательно говорить о чем-то серьезном, ты ведь знаешь, — мягко зовёт его женщина, а после делает глоток какао. Кевин испытывает к ней странную смесь раздражения и симпатии. Он не хочет проникаться к ней симпатией, потому что тогда он расскажет ей, — а рассказывать ему нельзя ни в коем случае, ничего, проще и безопаснее держать всё в себе. Поэтому Кевин даже не смотрит в её сторону, пытаясь взглядом прожечь дыру в двери. — Расскажи, как прошёл твой сегодняшний день. Самыми простыми словами. Во сколько ты встал, что делал. Или — вчерашний. Расскажи о том, что будешь делать сегодня после того, как уйдешь отсюда. Я уже вижу, как тебе не терпится, — она по-доброму усмехается, но Кевин ощущает укол тревоги и бросает на нее взгляд. Если она недовольна им, она тоже может сообщить об этом, и тогда… — Нет, Кевин, все в порядке, — Бетси замечает выражение его лица, и ее собственное тут же становится обеспокоенным. — Посмотри на меня, милый. Ты меня слышишь? Её мягкий голос ускользает от Кевина в пелену панической атаки. Ему хочется рыдать, и он злится на свой разум за то, что тот толкает его в эту бездну при каждой малейшей неурядице. Это не меняется уже который год, стало только хуже после побега, потому что теперь он всего боится, всегда оборачивается, всегда ищет знакомые лица вокруг себя и продолжает бесконечный бег по этому порочному кругу, потому что теперь рядом нет никого, кто мог бы помочь ему справиться с приступом и прийти в себя. На мгновение перед глазами мелькает родное лицо. Серые глаза. Длинные пальцы, что ложатся на скулы и держат его голову ровно, чтобы Кевин смотрел прямо перед собой. На мгновение перед Кевином оказывается не Бетси Добсон, психотерапевт Лисов, которого к нему приставили, потому что решили, что он не в норме, — не Бетси Добсон, а Жан Моро. И Кевин на это же мгновение, которое тянется мучительную вечность, застывает и забывает не то что дышать — забывает вообще обо всём. «Дыши, Кев», — говорит ему Жан, и мягкий, бархатистый голос эхом отражается от стен его разума. Écoute-moi, respire. Кевину кажется, что он вот-вот заскулит: он так скучал по его голосу, и сам не осознавал. Он не слышал его уже почти месяц — огромный срок, особенно после того, как слушал его ежедневно в таких количествах. — «Тебе нужно сделать вдох. Давай, повторяй за мной, Кевин», — Жан в его голове просит, и Кевин повинуется. Он всегда слушался, не могло быть иначе с Жаном Моро — вот и сейчас он начинает дышать сквозь боль застывших легких и сухость горла. Бетси приводит его в норму, лицо Жана пропадает, растворяется в воздухе, рассеивается, словно сигаретный дым. Кевин от отчаяния снова замирает, глядя на Бетси таким взглядом, что она искренне пугается сама. В этом взгляде — самая глубокая тоска, самая искренняя боль и самая неприкрытая вина. — Я оставил его там, — выдыхает вдруг Кевин, и Бетси даже не сразу осознает, что это первое, что он сказал ей за всю сессию. — Мы можем поговорить об этом, — предлагает она наконец мягко. Кевин приходит в себя не до конца, но все же качает головой. Тяжело сглатывает. Дымка в голове рассеивается, но эхо голоса Жана никуда не уходит. Кажется, что оно становится лишь громче, — и теперь Жан просто зовёт его. Кевин слышал этот голос. Срывающийся, на грани слез, когда Жан едва-едва держится, Кевин слышал, и потому сейчас он оцепенело вслушивается, пытаясь сделать вид, что он в норме. — Кевин, ты меня слышишь? — снова зовёт его Бетси, и он уже не уверен, что ответом будет «да». — Кевин, попробуй посчитать все оранжевые предметы в этой комнате. Можешь сделать это вслух, если так будет проще сфокусироваться. Оранжевый. Оранжевый — это не красный и не чёрный, это что-то принципиально новое, Кевин пока не готов принять это и до сих пор кривится, когда видит форму Лисов, но сейчас что-то принципиально новое — единственный способ по-настоящему отвлечься и вырвать себя из этой петли. И Кевин слушается, начиная выискивать глазами. Карандашница на столе Бетси, один из карандашей в ней — тоже красно-оранжевый. Папка — все тот же стол. Картина на стене позади: их несколько, но оранжевая — самая маленькая. Диван в углу комнаты — оранжевые подушки. Кевин не замечает, как его дыхание выравнивается само собой. Он прерывисто вздыхает и смотрит на Бетси с невольной благодарностью: благодарить вслух он бы ни за что не стал, не признает, что ему стало лучше, но взгляд иногда говорит громче, чем слова. Бетси мягко улыбается ему, показывая, что и правда понимает его без слов. — Как прошёл твой день сегодня, Кевин? Что ты делал до того, как пришел сюда? — она предпринимает новую попытку: удивительно, до чего настойчиво, но все с той же мягкостью, и Кевин даже не может на неё злиться. — Что ты ел на завтрак? Кевин слегка морщится. Завтраки — больная тема, как и еда в принципе. Пока что он всё ещё живет у Ваймака — и уже не порывается сбежать при первой же возможности, больше не закатывает истерик посреди ночи, — но готовить сам не умеет совершенно. Конечно, ему это никогда и не было нужно, но сейчас он растерян и искренне зол на то, что ему пришлось научиться молча терпеть боль, когда накладывают швы, пришлось научиться притворяться и улыбаться так, чтобы люди снаружи верили его радости, пришлось научиться прятать обезболивающие так, чтобы их не нашли, — но никто и не подумал научить его такому важному бытовому навыку как готовка. Эбби уже предложила ему свою помощь с тем, чтобы научить его, и Кевин, подавив взбунтовавшуюся гордость, всё же согласился, но пока до практики дело не дошло. И его завтраки и ужины обычно представляют собой либо творения Ваймака — готовит он неплохо, хотя и совсем не соблюдает нормальный рацион для спортсменов, — либо заказанную им же еду на вынос. В приготовленной дома еде Кевин хотя бы может рассчитать калории и узнать, из чего именно её готовили, а вот когда Ваймак что-то заказывает, Кевин чаще всего говорит, что не голоден, и отказывается есть вообще. Ваймака редко удовлетворяет такой ответ, но он пока не научился настаивать — с Кевином это как-то трудно, проще противостоять уже знакомым Лисам, которых фиг сломаешь, а вот Кевин пока кажется таким хрупким. Ваймак слишком хорошо помнит его истерики, и потому пока не может найти подход. Да, а ещё Ваймак имеет очень, очень поверхностное представление о том, кто такие Вороны и что такое жизнь в Эверморе, — и потому Кевин всеми силами старается не винить его. — Ты не хочешь говорить об этом? О еде? — уточняет Бетси, уловив его секундную реакцию, которой Кевин позволил пробиться сквозь непроницаемую каменную маску. Он злится на себя, глубоко выдыхает и еле удерживается от того, чтобы закатить глаза. — Нет, я просто… — Кевин проводит ладонью сквозь волосы. Он не имеет права жаловаться на то, что имеет: если бы не Ваймак, Кевина бы уже, наверное, не было в живых. Но как ещё он может объяснить это тошнотворное чувство, которое возникает внутри, когда он понимает, как сильно отбивается от рациона Воронов? Какой неправильной едой питается, как рискует набрать вес… Перед глазами ослепляющей вспышкой — испуг, боль, страх, отвращение к себе — появляется недовольное лицо Хозяина. «Кевин, ты поправился, лучше следи за тем, что ешь», «Кевин, я скажу дяде, чтобы он подкорректировал твою диету, ты вообще видел себя в зеркало? Так не должен выглядеть идеальный корт», «Кевин, сегодня ты без ужина, потому что тебе нужно оставаться в форме, посмотри на Жана и его телосложение — голодание явно пошло ему на пользу» (а следом — хриплый смех, от которого Кевина воротит, до сих пор стоит в ушах), «Кевин, ты…» — Кевин, ты снова где-то не здесь. Голос Бетси — мягкий, теплый, расслабленный. Он раздражает, выбивает из колеи, кажется непривычным после стольких лет резких криков и мужских голосов. Кевин испытывает отторжение — и вместе с тем его непонятным образом тянет. Этот голос будто возвращает ему какие-то воспоминания из детства, которого он практически не помнит, что-то давно канувшее в лету, та искра, которая потухла и не загорится снова уже никогда. — Я привык к специальной диете, — выдыхает Кевин устало, не глядя на неё, и злится сам на себя за то, что так легко поддался мягкости этой Бетси Добсон. Он хотел молчать, но стрелка на часах тянется неумолимо медленно. — Здесь нет ничего из того, к чему я привык. Вороны всегда ходили с партнерами, а я сейчас один, у Воронов был совершенно другой распорядок дня, а мне приходится жить в двадцати четырех часах, как нормальные люди, и из-за этого дни тянутся ужасно медленно, Вороны… Да, Боже, всё, всё было совсем иначе… Бетси слушает его с невозмутимым спокойствием, допивает какао и ставит чашку на стол. Кевин почему-то зависает, глядя на ложку в кружке. — Ты сейчас проходишь адаптацию. Это нормальный и неизбежный процесс при резкой смене обстановки. Некоторые переносят ее легче, некоторые — тяжелее, и это совершенно естественно, что ты переживаешь ее почти в двойном объеме, если учитывать, в каких условиях ты жил до этого, — говорит она, и Кевин не может не огрызнуться: — Я жил в нормальных условиях. — Конечно, — Би кивает. — Рацион для спортсменов — это разумно, но в здоровом количестве и, конечно, с определенной свободой, а не с таким усердием, которое приводит к расстройствам пищевого поведения. Возможно, в её словах есть смысл, но Кевин качает головой. Би начинает спокойно объяснять ему, в чем проблема, предлагает варианты ее решения: один из них, готовить самому, Кевин уже пытался рассмотреть, — и когда их время истекает, Кевин уходит, дав обещание поговорить об этом ещё раз с Эбби. — Мне ждать тебя снова? — Бетси улыбается, наблюдая за тем, как Кевин накидывает куртку. Он застывает, глядя на неё в ответ. Несколько секунд длится это отчаянное противостояние с самим собой, своей гордостью и мыслями «у меня всё в порядке», — а после Кевин разворачивается к ней спиной, опускает ладонь на ручку двери. И, когда Би уже не ожидает никакого ответа, он наконец осторожно и тихо выдыхает: — Да. Через неделю.

***

— Кевин, — имя срывается с губ тихим стоном. Кевин хочет напомнить ему, что надо быть потише, но почему-то не может выговорить ни слова, да и быть потише сейчас, конечно, не представляется возможным. — О, боже, Кевин, ты… — Жан захлебывается вдохом, обнимает Кевина за плечи, притягивая ближе, и тот прижимается своим лбом к его, пока ладонь на члене Жана продолжает двигаться. Им совершенно точно надо быть потише. Но Кевин не понимает, где они: вокруг чересчур светло для спальни Гнезда, а в его теле слишком непривычная легкость, нет ноющей боли, и даже сейчас, чуть меняя положение, он не чувствует ссадин на коленях или локтях. Жан целует его, заставляя Кевина простонать ему в губы. Он опускает свою ладонь поверх ладони Кевина, сводя их члены вместе, и Кевин вздрагивает. Какой-то отель, раннее утро, у них был матч вечером накануне? Возможно. Почему у него ничего не болит? — Кевин, — на выдохе зовёт Жан, и Кевин с трудом открывает глаза, чтобы посмотреть на него. — Мы свободны. Мы больше не там. Кевин тяжело сглатывает, глядя на него непонимающим взглядом, а потом возбуждение стягивает в узел все внутренности, и Жан доводит его до оргазма двумя движениями ладони. Кевин утыкается лбом ему в плечо, скулит, чувствуя, как его теплые пальцы помогают ему пройти через это состояние, а после Жан целует его в висок, и в голове Кевина эхом отдаются эти сладкие, ненастоящие слова, произнесенные горячим шепотом: «мы свободны». Мы свободны. Кевин распахивает глаза, судорожно пытается вдохнуть, но грудная клетка не пропускает воздух. Он резко садится на кровати, чувствуя странную скованность и тяжесть во всём теле, спину пронзает разрядом боли, — и только в этот момент он понимает, что сон закончился. Потому что боль вернулась. И он все ещё в Пальметто, а Жан — по-прежнему в Западной Вирджинии, и никто — ни один из них — не свободен. Даже Кевин: это свобода мнимая, которая не оставляет никакого выбора кроме как притвориться и подчиниться, и Кевин знает, что эту хрупкую, почти прозрачную свободу у него могут отобрать в любой момент. Напряжение в теле оказывается мучительно болезненным стояком, и Кевин недовольно стонет, падая на спину. У него совершенно нет настроя что-то с этим делать, так что он выбирает просто подождать, пока это состояние пройдет. Подушка мокрая от пота, а пульс Кевина всё ещё превышает все мыслимые и немыслимые пределы. Жан приснился ему впервые после побега — и вообще впервые за последнее время. Просто раньше подобное было не сном. Правда, они никогда не позволяли себе стонов, и обычно всё происходило в темноте, хотя им и довелось познать прелесть отельных номеров в часы рассвета, когда все ещё спят, — но эмоции от этого были лишь сильнее, опьяняли запретностью и адреналином. Кевин накрывает глаза холодными ладонями, пытаясь привести себя в чувства. Это невыносимо. Жан даже сейчас, на расстоянии тысячи километров, умудряется вызывать у него такие сильные эмоции, и Кевин ненавидит себя за эту слабость. Последнее, за что ему сейчас надо держаться, — это чувства к Жану. Но в этот момент Кевин вдруг понимает, что эти чувства — единственное, что позволяет ему сохранить здравый рассудок все эти полтора месяца после побега. Это эгоистично и глупо, он не имеет права даже думать о том, чтобы вернуть Жана — после того, как сбежал, оставил его там и не пытается ничего изменить. Но Кевин всегда был эгоистом, всегда предпочитал свой комфорт вместо чужого — кроме случаев, когда дело касалось Жана. А тут оно его касается — но не напрямую. Сейчас Кевин не в силах сделать ничего. Только тупо смотреть в стенку и вспоминать, как Жан дрочил ему ночью, в темноте их спальни, и его мозолистые пальцы так правильно ощущались на его члене. Кевин ведёт счет. Со дня его побега прошел месяц и семнадцать дней. Рука всё ещё болит, чаще — от воспоминаний, нежели от самой травмы, потому что Эбигейл говорит, что все зажило и срослось так, как надо, но посттравматическая боль может преследовать его еще долго, если вообще не перерастет в хроническую. И когда он думает о Жане, кажется, что болит лишь сильнее, — но на деле мысли о его чувствах помогают заглушить мысли обо всем остальном. И какими бы эти чувства ни были неправильными, нездоровыми и отчаянными, Кевин будет цепляться за них до самого последнего, пока Жан сам не скажет ему прекратить.

***

Эндрю. Эндрю Миньярд, черт бы его побрал. Проблема возникает оттуда, откуда не ждали. Хотя Кевин не может сказать, что не ждал этого совсем: в конце концов, он до сих пор отдаленно помнит их первое знакомство, разговор Эндрю и Рико — и то, насколько наэлектризованным был воздух между ними. Кевин всё это помнит, и потому ему правда не стоило бы удивляться такому ярому нежеланию Эндрю играть, — но Кевин просто злится. Злость и зависть — и это нормально в его ситуации, хотя он сам не очень это осознаёт. Просто потому что Кевин, у которого так бесцеремонно и грубо отняли возможность играть, не может простить Эндрю Миньярда, который стоит на воротах, опираясь на клюшку, и со скучающим видом смотрит на пролетающий мимо мяч. И Кевин не может, не сможет уже никогда понять, как Эндрю с таким безразличием и беспечностью разменивает свой талант, потому что Кевин всё отдал бы сейчас за то, чтобы просто выйти на корт с клюшкой в рабочей руке и одной уверенной, твёрдой подачей отправить мяч на другой конец поля. А Эндрю Миньярд стоит на воротах и зевает, пока Кевин может лишь возмущаться со скамейки запасных и пытаться втолковать Ваймаку, что они на самом деле упускают. Чего Кевин никак не ожидает — того, что эта проблема внезапно становится его спасением. Ещё одним способом сохранить рассудок. — Это называется громким словом «сделка», — Эндрю смотрит на Кевина из-под бровей. — Я смогу тебя защитить. А ты придашь немного смысла моему существованию. Кевин смотрит на него едва ли не со снисходительной усмешкой. Эндрю? Сможет защитить его от Морияма? Он ведь даже не в курсе, что они из себя представляют. Но Эндрю умеет убеждать: эти чёрные повязки на руках, под которыми скрываются ножи, этот мертвый — убивающий, даже мертвенный, — взгляд, острый язык и сила. Кевину просто нужен хоть кто-то, на кого он может сейчас опереться, — хоть кто-то, кто поможет ему ощущать себя менее потерянным в этом огромном мире. Кевин чувствует себя так, словно его выбросили в открытый океан в шторм, и он захлебывается в соленой воде, слезы на лице мешаются с каплями дождя, пока глаза обжигает болью, — и ему навстречу вдруг тянется сильная рука. А когда Кевин вслепую хватается за неё, его затаскивают на борт уютной лодки, защищенной даже от ветра. Эта лодка — Эндрю Миньярд, и хотя лодку нещадно шатает на волнах, Кевин хотя бы может отдышаться и успокоить панику. И он соглашается на эту чертову сделку. В первую очередь — потому что Эндрю обещает ему включиться в игру и быть рядом с Кевином, создавая видимость сохранения парной системы, от которой Кевин никак не отвыкнет. И Эндрю Миньярд становится одновременно его головной болью и его спасением, потому что теперь он и правда почти всегда под боком, рядом с Кевином, потому что Кевину только дай повод — и он уже начнет доверять, и, даже несмотря на предательства, он по-прежнему остается по-наивному доверчивым. Кевину становится немного легче: в конце концов, он понимает — и не только он, понять приходится всем, кто рядом с ним, — что одним махом отказываться от парной системы было плохой затеей, которая ни к чему не привела. А теперь Эндрю старается быть рядом с ним, Эндрю начинает вливаться в игру — или, по крайней мере, пытается. Кевин, стремясь не дать волю ярости, убеждает себя, что это уже лучше, чем ничего, чем было раньше. Всё в целом… Становится немного терпимее. Не лучше, нет — слишком громкое слово, — но по крайней мере теперь Кевин может всё это выносить. Хотя кошмары не отпускают его, а наоборот, кажется, учащаются, — но говорить об этом с Бетси он пока не готов. Потому что, хотя Ваймак и убедил его, что всё сказанное останется в стенах её кабинета, Кевин все еще до судорог боится, что однажды ночью за ним придут, — поэтому пока на ее сессиях он больше молчит, отвечает на вопросы или оправдывает Рико. Ему до сих пор кажется, что он тратит время, но когда он выходит из кабинета Бетси, то замечает, что — пусть даже на жалкий час — его голова немного освобождается от навязчивых мыслей и невыносимой тревоги. Именно за этим ощущением освобождения он и возвращается к ней из раза в раз каждую неделю.

***

Никто не задает вопросов, когда перед очередной тренировкой Кевин переодевается в форму вместе с остальными Лисами и выходит на корт. Первый вопрос задает Ваймак. Кевин подходит к нему в полной экипировке, просит выделить ему клюшку, и Ваймак, не в силах больше делать вид, что так и надо, спрашивает: — Ты правда чокнутый или притворяешься? Кевин закатывает глаза и вытягивает вперед правую руку. — С травмы прошло уже два месяца. У меня две руки. Я все еще могу играть второй. Ваймак реагирует не сразу: несколько секунд стоит и смотрит на Кевина, и во взгляде постепенно сменяются изумление, неверие и восхищение. Потом он мягко хлопает Кевина по плечу и уходит в комнату с инвентарем. — На выходных можем съездить тебе за новой клюшкой, — предлагает он, когда Кевин скептически осматривает предложенный ему инвентарь. Конечно, с вороновским не сравнится, его прошлая клюшка была в разы лучше, — но от одной мысли об этой прошлой клюшке Кевина передергивает, тошнота подступает к горлу, приводит с собой мелкую дрожь в пальцах и рябь в глазах. Он коротко кивает, благодарит Ваймака и выходит на поле, вызывая радостный свист Ники и гору вопросов от остальных. И лишь Эндрю, стоящий на воротах, ухмыляется — даже как будто победно, смотрит так, словно Кевин, снова вышедший на корт, — его заслуга. Это оказывается в тысячу лучше, чем Кевин ожидал. Вероятно, самую большую роль играет тот факт, что он не выходил на поле в качестве игрока уже очень, очень долгое время. И в конце тренировки, пока Ники собирает мячи, Кевин встаёт, упираясь руками в колени, тяжело дышит и испытывает такое родное чувство свободы. Когда Кевин Дэй выходит на корт, он не думает ни о чем. Это привычное состояние, оно не меняется вот уже много лет — и заново испытанное чувство ощущается как шот адреналина в кровь. Как глоток свежего воздуха после двух месяцев взаперти. Мир вокруг становится ярче, немного терпимее, и Кевин понимает, что, помимо очевидных причин, так плохо ему в последние месяцы было именно из-за отсутствия экси. А ведь сразу после травмы Кевин думал, что уже никогда не сможет играть. Для Воронов нормальной практикой было играть обеими руками — просто мало у кого это получалось качественно. Тэцуджи обычно аргументировал необходимость тренировать вторую руку тем, что на поле бывают непредсказуемые ситуации, такие навыки всегда могут пригодиться, — но это никогда не было обязательным упражнением, Кевин занимался этим скорее из интереса — а ещё потому что понял, что, кажется, при желании и достаточном упорстве сможет играть правой рукой так же хорошо, как и левой. Он никогда не думал, что однажды ему и правда придётся вернуться к этим мыслям и прибегнуть к этим методам — но сейчас у него нет выбора, вариант «никогда больше не играть» был минутной слабостью, которую он не может себе позволить в долгосрочном периоде. Потому что… какой тогда будет смысл — в жизни и в нем самом? Он живет игрой, он дышит, только когда выходит на корт с клюшкой в руках, а остальное существование — лишь выживание. А ещё Кевин не умеет делать больше ничего — особенно так же хорошо, как играть. И если бросить все сейчас, это будет то же самое, что выбросить все предыдущие годы его жизни, потраченные на ежедневные часы тренировок, травмы и всё то гораздо большее, что скрывалось под красивой синхронной картинкой команды университета Эдгара Аллана. Кевин не может позволить себе ничего из этого. С таким же успехом он может просто покончить с собой — не будет никаких отличий. Но без экси Кевин скорее задохнется, умрет от недостатка кислорода в крови. Поэтому Кевин снова выходит на поле с клюшкой и на следующий день. И через день. Он вспоминает упражнения, по которым тренировался долгие годы — вспоминает не без содрогания, но большинство Лисов находят упражнения интересными, и Кевин продолжает. Возвращает себе свой смысл жить и пытается придать такой же смысл людям вокруг себя.

***

Кевин не вспоминает об этом сразу после пробуждения. По утрам его распорядок теперь иной: сначала он сидит на кровати в своей комнате общежития, накинув одеяло на плечи и обнимая себя руками, и пытается прийти в себя после того, что снилось ему прямо перед тем, как из оков сна его вырвал звук будильника. Нет, это не что-то хорошее — хорошее в последнее время редко приходит к нему во снах, все сильнее стирается из памяти, но возвращается, хлынет волнами по вечерам, когда Кевин чувствует себя особенно одиноко, находясь в одной комнате с людьми, которым до него нет дела. Потом — пытается сделать завтрак, но чаще ограничивается протеиновым коктейлем или чем-то в этом духе, затем — идёт на учебу, потому что его восстановили в университете, он наконец закрыл всю академическую разницу и теперь пытается наверстать упущенное. После учебы — компромисс с самим собой в виде обеда и тренировка. Иногда — тренировки и утром, но пока Ваймак просит приходить его один раз в день, чтобы не перегружаться. Этому совету Кевин следует ровно неделю, а после все равно начинает приходить ещё и по утрам вместе со всеми. Сегодняшний день проходит, как и все остальные, по уже привычному распорядку, который, хоть и ощущается однообразно, все же придает жизни некоторую определенность. И Кевин даже не вспоминает — нет повода, он отвыкает от шестнадцатичасовых дней и немного теряется во времени и датах, не проверяет календарь, потому что все дни одинаковые и в этом нет необходимости. Поэтому он слегка удивляется, когда выходит из аудитории по окончании последней пары и чувствует вибрацию телефона в рюкзаке. Новое сообщение. Неизвестный номер — но не такой уж он и неизвестный, Кевин знает эти цифры наизусть, и его тут уже обдает холодным потом. Откуда Жан мог узнать его номер? Почему он вообще пишет? Эти мысли захватывают его ровно на секунду — а после он читает текст.

Joyeux anniversaire.

Пол уходит у Кевина из-под ног, когда на несколько долгих, мучительно долгих секунд он возвращается в прошлое: вспышками, картинки перед глазами такие яркие, словно он снова там, и ему от этого одновременно до тошноты плохо и до дрожи в коленях хорошо. Вспышка. Жан обнимает его за шею и шепчет поздравления в самое ухо. Кевин не понимает и половины — чертов французский, Жан ещё и говорит так быстро, что его сами французы наверняка не понимают, — но обнимает в ответ. Бормочет тихое «merci, merci», касается губами щеки — кожа прохладная, но такая непривычно мягкая, что Кевину хочется сделать это снова. Он не решается, но замирает возле его кожи, касаясь кончиком носа, проводит по щеке, слыша, как замолкает Жан — от удивления, радости, от того ли, что перехватило дыхание так же, как у Кевина, или просто заканчиваются все слова, — но он замолкает, и пару секунд, пока они не отстраняются, слышно только их сбитое дыхание. У обоих. Кевин ещё не осознает, что ему нравится Жан. Жан же знает прекрасно, что никогда в жизни ещё не влюблялся так сильно, как влюбляется сейчас в Кевина Дэя. Разряд, вспышка проходит сквозь сознание ослепительным током. Жан целует его, нежно и осторожно, между ними ещё не появилось того отчаянного притяжения, которое явится уже через год, как только они получат немного больше свободы, и превратит их первые искры желания в самый настоящий огонь — полыхающий лесной пожар, который не удается потушить даже с вертолетов. Жан целует его, обхватив ладонями лицо, а потом, отстранившись, прижимается своим лбом ко лбу Кевина. Говорит, у него есть для него подарок. Незначительный и глупый, но очень хотелось порадовать. Кевин чувствует, как уши пылают от стыда: Жану он ничего не подарил. Третья вспышка ослепляет красотой воспоминания. Жан обнимает Кевина за талию, Жан тянет его за собой на кровать, Жан достает книгу и протягивает её Кевину. Александр Македонский, история, чертова внимательность и способность порадовать его даже здесь. И мягкое «с днём рождения», слетающее с любимых губ, которых Кевин тут же касается нетерпеливым поцелуем. Кевину хочется разрыдаться прямо здесь, в коридоре университета, но не дает покоя вопрос, откуда Жан узнал его номер. Всё встаёт на свои места, как только он открывает диалог с незнакомым номером и видит, что поздравление — не первое сообщение в диалоге. Кевину приходиться опереться плечом о стену, чтобы не упасть. Он даже не помнит, как писал это, хотя видит дату: прошел почти месяц. Судя по времени, это была одна из ночей, когда он напился до беспамятства. Видимо, тогда он все же не выдержал и написал Жану. А Жан — и откуда только? — нашел в себе силы не отвечать. Кевин перечитывает ряд из трех сообщений: «Я скучаю», «Я бы хотел, чтобы ты меня простил», «Какое же я, блять, ничтожество, что пишу тебе сейчас». Видимо, последнее сообщение и стало причиной, по которой Жан не стал отвечать — не хотел, чтобы Кевин чувствовал себя ещё хуже. Кевин и сам сейчас ощущает ебаный стыд, когда видит эти сообщения — он-то напрочь забыл о том, что отправлял их. Но ответить нужно, — а пальцы чешутся позвонить. Услышать голос. Услышать акцент, с которым он это произнесет. Merci, Jean Извини за сообщения выше. Я даже не помню, как отправлял их Кевин держит палец над кнопкой «отправить» добрые пять минут, но наконец нажимает, — и тут же чертыхается себе под нос. Ну какой же он идиот. Надо было просто сделать вид, что ничего не было. Кевин не осмелится признаться себе, что просто ищет повод продолжить эту переписку.

Прекрати за всё извиняться, Дэй

Кевин ловит себя на том, что глупо улыбается в экран, пока сердце в груди глухими взрывами стучит в рёбра и причиняет невыносимую боль. Он представляет, как Жан сидит сейчас в другом штате с телефоном в его пальцах — длинных, мозоли на подушечках, всегда лёгкая дрожь, несколько из них — кривые от старых переломов, Кевин так любит его пальцы, он сейчас сознание потеряет от того, как скучает по их сухому, холодному прикосновению, — представляет, как он сидит, пялится в экран и тоже думает, как бы продлить этот короткий разговор. Или не думает. Или Жан уже давно поставил крест на Кевине Дэе — в тот день, в декабре, когда он сбежал из Эвермора и пообещал, что он, Жан, обязательно тоже окажется на свободе. Вдвоём — они будут свободны вдвоём, и Кевин обещал ему это, прижимаясь своим лбом к его, стирая большим пальцем слёзы с его щек, пока Жан кивал и смотрел на Кевина так, словно доверял ему больше, чем самому себе. Обещал то, что — уже знает — не сможет исполнить. И потому Кевин не заслуживает прощения — не от Жана.

И как он — день рождения на свободе?

Кевин глядит в экран и не верит, что видит это. Жан что, пьяный? Это нисколько на него не похоже, и Кевин тяжело сглатывает, будто пояснение само появится на экране. Он пытается набрать ответ. Стирает «Так же, как и там», стирает «Никак», хмурится, вглядываясь в «Это условная свобода» — и стирает и его тоже. Если честно, я про него забыл Ответ не заставляет долго ждать:

Только не говори, что я поздравил тебя первым, Кевин

Кевин нервно усмехается и наконец понимает, что по-прежнему стоит в коридоре университета, а до тренировки — пятнадцать минут. Тогда молчу Эта переписка вызывает странное чувство в груди. Будто лёгкие наполняются воздухом снова — спустя два месяца без дыхания. Словно возвращает Кевина в самые приятные моменты из прошлого.

Мне надо идти. Напомни этим придуркам про свой день рождения, Кевин, я не хочу, чтобы ты был один сегодня

Телефон едва не выскальзывает из пальцев, а нога Кевина замирает над ступенькой. Это точно написал Жан? И точно ли ему не подсыпали ничего в еду сегодня за завтраком? Кевин только в этот момент понимает, что глупо улыбается экрану, перечитывая сообщение снова и снова. Потому что это всё ещё Жан, который действительно вспомнил про его день рождения, который действительно не настолько на него обижен, чтобы не поздравить, который чувствует себя достаточно хорошо, чтобы шутить… Кевин вдруг настороженно хмурится. Насчет самочувствия — вопрос спорный. Может, Жану наоборот настолько плохо, что он даже решил написать Кевину? Может, это единственный способ отвлечься от боли, — или, может, он думает, что терять ему уже нечего? Тревога за Жана — привычное для Кевина чувство, но он знает, что она необъятна и ее нужно контролировать, и потому не позволяет себе углубляться в эти мысли, отпуская Жана в Западной Вирджинии спокойно уйти на тренировку. Правда, мысли, которые приходят на замену этим, — ничуть не лучше. Потому что Кевин, прежде чем выключить телефон и кинуть его в рюкзак, перечитывает сообщение Жана снова. Напомни им. Но никто из Лисов ведь и не знает? Они не спрашивали, у него не было повода говорить, и никто из них не знает, что его день рождения — сегодня. Знает разве что только Ваймак, у которого на Кевина есть досье, Эбби — его медицинская карта, и Бетси — с которой он сегодня не планирует видеться. Лисы до сих пор не особенно приняли Кевина. Он не чувствует себя лишним на тренировках, но он видит взгляды, которыми они обмениваются, видит в их глазах смесь разочарования, настороженности и пренебрежения. Кевин Дэй, бывший Ворон, которому подбили крыло, и он уже никогда не сможет взлететь на ту высоту, которая раньше была его домом. Кевин Дэй, который оказался не таким, как на камерах и в прессе, — который почти никогда не улыбается, который строг на поле, который относится к экси не как к хобби, а как к смыслу жизни. Но ведь это и есть его смысл? И Кевин не виноват в том, что для других спорт — способ скрасить тоскливые годы учебы. Кевин не виноват в том, что он требует максимальной серьезности от себя и всех остальных, потому что никогда не имел права на ошибку и пока не может понять, что Лисы могут ошибаться до посинения и всё равно останутся такими же беспечными. Но Кевин среди них — и правда Ворон, только белый. Волк среди лисиц, черный лебедь в стае белоснежных. День рождения никогда не был для Кевина важным праздником — в Эверморе свой день рождения отмечал только Рико, Кевина поздравлял только Жан. Но здесь всё ощущается немного иначе. Он уже знает, как принято здесь, но не видит никакого смысла в том, чтобы праздновать и делать вид, что у него все замечательно. Поэтому Кевин знает: он не будет никому говорить об этом. Если Ваймак спросит или вспомнит — Кевин вдруг понимает: очень хочется, чтобы вспомнил, — он расскажет. Но до тех пор он предпочтет оставить остальных в неведении и выпить вечером чего-нибудь поэлитнее обычной водки. В конце концов, ему исполняется двадцать, это повод достать коньяк. Все происходит именно так, как Кевин и предполагал: он приходит на тренировку, и никто ничего не говорит. Ваймак и вовсе появляется лишь раз, передает свои обязанности Дэн и пропадает. Выходя в раздевалку после, Кевин чувствует на языке горечь: не то чтобы он правда на что-то надеялся, Ваймак даже не знает о том, что Кевин — его сын, с чего бы ему помнить о других деталях его жизни, но он вспоминает сообщение Жана и прикусывает язык. Вечером того же дня Кевин достает припрятанные в его комнате в общежитии запасы виски и проводит вечер за просмотром матчей, время от времени открывая переписку с Жаном на телефоне, потому что у него появляется ощущение, что Жан даже сквозь сотни километров чувствует, как Кевин его ослушался. И Жан правда пишет ему в конце концов — когда Кевин уже пьян, когда очередной матч заканчивается, когда соседи Кевина уже спят. Кевин выходит в гостиную и прикрывает дверь в спальню, чтобы никому не мешать, и смотрит в экран, прикусывая щеку изнутри. Чтобы прийти в себя, чтобы сдержать глупую улыбку, чтобы не чувствовать себя таким идиотом.

Иногда мне кажется, что я знаю тебя слишком хорошо, и это делает мне больно.

Пожалуйста, скажи мне, что ты не напиваешься сейчас где-нибудь в одиночестве

Кевин крутит телефон в руках. Это странно. Непривычно. Почему Жан вообще пишет ему снова? Почему они начали переписываться так, словно ничего и не было, словно не было этого постыдного побега, словно не было истерики, словно не Кевин умолял Жана помочь ему, когда тот отказался бежать с ним? Но сообщения от Жана — и правда на экране его телефона, и Кевин может лишь напечатать ответ дрожащими пальцами. Я не очень хочу тебе врать. С тобой пить, конечно, было бы веселее

Кевин.

Жан? Кевин смотрит в маленький экран мобильника и чувствует дрожь во всем теле. Старая добрая паническая атака — так вовремя, то ли от воспоминаний, то ли от удушающего чувства вины, что сейчас съедает Кевина. Странно, что не помог алкоголь. Кевин наливает себе воды, стакан дрожит в пальцах. На телефон приходит ответ.

Я не стал бы с тобой пить

Кевин горько усмехается, дыхание перехватывает в районе ребер, сдавливает в горле: ну, конечно не стал бы. Так наивно и так глупо было надеяться, что Жан пишет ему, потому что простил — ни за что и никогда, такое не прощают, Кевин оставил его там, прошло два месяца, а Кевин так и не вернулся, Кевин…

Я бы отобрал у тебя алкоголь. Есть вещи получше, а алкоголь отвратительно влияет на здоровье. От Кевина Дэя останется только номер и татуировка на скуле, если ты продолжишь пить в таких количествах.

Кевина разбирает смех — истерический и нервный, но накатывает такая волна облегчения, что приходится сесть на стул, иначе собьет с ног. Он одним глотком допивает воду в стакане. Забота, это забота сквозит в каждом слове отправленного сообщения, и Кевин едва дышит, осознавая, что Жан Моро все еще находит в себе силы беспокоиться о нем. От Кевина Дэя УЖЕ не осталось ничего, кроме сломанной руки Он долго думает, прежде чем отправить, — семь минут проносятся мимо, но в конце концов он нажимает на кнопку. Жан отвечает быстрее. Кевин не перестает удивляться, ему кажется, что он по-прежнему спит. Это должно быть сном, так ведь? Это не может быть правдой, просто не может, Жан Моро пишет ему сообщения, они переписываются, — безумие, чистое безумие.

Это точно Кевин Дэй? Кевин, которого я знаю, никогда бы не сдался так скоро

Кевин перечитывает это сообщение несколько раз. Кевин, которого я знаю. Горло раздирает неприятное чувство, ком встает в груди, тяжелый, словно каменная глыба, и нервный смех сменяется всхлипом. Возможно, он уже и правда не тот Кевин Дэй, которого Жан знает? Возможно, если он не может быть Вороном, то он не может быть уже никем? Я хочу тебе позвонить Кевин не думает, когда отправляет это сообщение, и иногда не думать — единственное спасение, потому что алкоголь снова покрывает разум туманной дымкой, и Кевин наконец делает что-то безрассудное. Не думая об этом.

Позвони, когда будешь трезв

Лаконично, но так предельно ясно: позвони. Жан не говорит ему «нет», Жан не говорит «удали мой номер и сотри его из своей памяти», Жан не говорит «я хочу больше никогда не слышать твой голос». Нет: Жан говорит «позвони, когда будешь трезв», — и этого достаточно, чтобы Кевин почувствовал, как предательская слеза капает на скулу. Я позвоню Это — обещание, намерение или просьба, он не знает, Жан может воспринимать, как ему захочется, но Кевин точно знает, что позвонит.

***

Кевина снова накрывает уже знакомой удушающей волной. Правда, на этот раз он не сидит в своей комнате, не лежит в кровати, и он даже не один — стоит на поле с клюшкой в руках и следит за ходом тренировки. И его накрывает. Это начинается с дрожи в руках, начинается с путаницы мыслей в голове, когда корт кружится перед глазами и пол уходит из-под ног. Кевин умеет с этим справляться: по крайней мере, алкоголь всегда помогает. Это не лучший способ, он догадывается, но больше ничего пока не помогает, и он не знает, как справляться по-другому. Возможно, стоит сказать об этом Бетси. Кевин до сих пор не готов говорить с ней больше чем о половине вещей, и его панические атаки — одна из таких. Но сейчас окружающий мир теряет цвет прямо у него на глазах, пока он стоит на корте, и сердце стучит в висках так громко, что Кевин не слышит, как его окликают. Ему нужно отойти к стене. Хотя бы к стене, или — в раздевалку. Ему нужно успокоить дыхание, прийти в себя, ему нужно… — Кевин? — из цепкой хватки паники его пытается вырвать голос Ники. Чересчур громкий, чересчур пронзительный, — Кевин лишь морщится, сжимая клюшку в руке посильнее, чтобы почувствовать хоть что-то, потому что тело немеет с ног до головы. Кевин упорно смотрит в пол, хотя тот плывет перед глазами и будто ускользает из-под ног. — Кевин, от тебя то передышки не дождешься, то ты сам ни черта не делаешь, — ворчит Ники, и Кевин вскидывает в воздух ладонь. — Я сейчас вернусь. Извините, — хрипло бормочет он и идет — почти бежит — в сторону раздевалок. Почти вслепую, стягивает на ходу перчатки. Он знает, где он, но ему мерещится, что все вокруг окрашено в другие цвета. Черный с алым, и в раздевалке так темно, когда он роняет клюшку и почти падает на скамейку. Закрыть глаза ладонями, судорожный вдох, холодный металл касается кожи ноги, приводя в чувство. Кевин сжимает ладони в кулаки, ногти впиваются в чувствительную кожу, принося боль и долгожданное чувство твердости. Тревожных мыслей в голове так много, что сквозь их барьер не пробивается ни одной здравой, — и чудом Кевин вспоминает лицо Бетси. Вспоминает, как она справлялась с подобными приступами на сессиях. Поискать предметы одного цвета, попытаться выровнять дыхание. В раздевалке цветов не так много, и Кевин цепляется за синий. Ручка на дверце шкафчика, мусорное ведро в углу, — Кевин отчаянно пытается вернуть себя к реальности. Дыхание все ещё сбитое, пульс — под двести, грохочет в ушах, словно у него в голове — рельсы, по которым несется поезд. Но зрение возвращается в норму, Кевин хотя бы начинает видеть раздевалку перед собой, видит свои дрожащие руки с красными отметками-полумесяцами на внутренних сторонах ладоней. Громко хлопает дверь в раздевалку, заставляя его вздрогнуть. Эндрю Миньярд оказывается напротив Кевина уже через пару секунд: спиной опирается о шкафчик позади него, чуть склоняется к Кевину, смотрит с интересом. Во взгляде нет беспокойства, но Кевин все равно может различить его нотки в позе Эндрю, в изгибе его губ, в том, как он сложил руки на груди и постукивает по предплечью пальцами. — Когда тебе плохо, Кевин, просто убегать с поля — не вариант, — произносит Эндрю. Тянет гласные. Тянет имя Кевина. Тот тяжело сглатывает. Присутствие другого человека рядом обычно усугубляет ситуацию, но с Эндрю почему-то становится спокойнее. Вокруг него словно какая-то аура, он спокоен, как вода в озере, Кевин смотрит в его лицо и чувствует, как по его телу растекается точно такое же равнодушие. Эндрю ждёт, пока Кевин снова начнет нормально дышать. Потом отталкивается от шкафчика, подходя ближе. — И часто так? — спрашивает, не глядя на Кевина. — Что? — хрипит тот, ещё не до конца придя в себя. Разум заволокло дымкой, и она пока не собирается рассеиваться. — Панические атаки. Кевин, я не слепой, — Эндрю оборачивается на него с широкой искусственной улыбкой. Каждый раз, когда Кевин думает, что уже успел к ней привыкнуть, Эндрю снова улыбается и снова прогоняет эту уверенность. Его улыбка — жуткая. Но почему-то рядом с ним Кевину становится спокойнее. О, как же, блять, быстро он начинает доверять людям, и как же ненавидит себя за это. — Не веду счет, — огрызается Кевин. — Это мешает жить, — констатирует Эндрю. — Разберись с этим. Би тебе с этим не помогает? Кевин молчит. У него нет никакого желания обсуждать с этим психом свои сессии с психотерапевтом, поэтому он выбирает просто молчать, угрюмо глядя в пол. Эндрю стоит так ещё пару минут — пока Кевин не встаёт и не надевает краги обратно на руки, поднимая клюшку с пола. Тогда Эндрю выходит первым, и Кевин — следом. Когда паническая атака накрывает Кевина в людном месте в следующий раз, Эндрю — рядом с ним с первой же минуты. И он снова не делает ничего, что могло бы помочь, но его присутствие будто напоминает Кевину дышать, напоминает, что он не один, хотя иногда так кажется даже посреди толпы людей, — и Кевин дышит, вознаграждая Эндрю благодарным взглядом после.