Я вижу сны, едва закрыв глаза

      Все кошмары рано или поздно кончаются. В этом заключается их положительная и, по всей видимости, единственная положительная сторона.       Цзинь Лин осмотрелся, пытаясь привыкнуть к темноте, чью густоту разбавляло лишь мерцание свечи. В заброшенном доме было холодно – холод исходил от трухлявого пола, так что не спасала даже подстеленная одежда, холод проникал сквозь щели ненадежных стен, заставляя извиваться зыбкое пламя и сжимать онемевшие пальцы в кулаки. Кто-то заботливо укрыл его накидкой, но Цзинь Лин относился к тем людям, что беспокойно спят и ворочаются во сне, а потому вскоре она была уже отброшена в сторону.       Неудивительно, что ему привиделся дурной сон.       Фея, обычно чувствовавшая малейшее беспокойство хозяина, смирно спала, покоясь на щербатом полу, словно темное облако на горе. Цзинь Лин подполз к ней поближе, чуть толкнул в бок, стараясь устроиться поудобнее, сжал озябшими пальцами густую шерсть и зарылся в нее носом в попытке прогнать остатки наваждения. Собака же не желала разделять его страданий, только дернула ухом и как-то почти по-человечески вздохнула, прежде чем вновь провалиться в беззаботный собачий сон.       Шерсть щекотала лицо и пахла дождем. Казалось, стоило закопаться в нее достаточно глубоко, как можно было попасть в другое измерение, где все живы и здоровы и снятся только светлые пушистые сны. Но нос лишь плотнее утыкался в теплый бок.       Одиночество бодрствования тяготило. В детстве кошмары были обыденным делом. Будучи совсем малышом, Цзинь Лин в такие моменты как можно тише пробирался в покои к дяде и бесшумно пытался устроиться рядом, но Цзян Чэн неизменно просыпался. Он не высказывал прямого разрешения, но и не прогонял, говоря спросонья бесцветным голосом что-то о том, что скинет племянника с постели, если тот вздумает пинаться во сне. Цзинь Лин лежал, не смыкая глаз, до утра, но уже не потому, что ему было страшно. Напротив, когда Цзян Чэн был рядом, то казалось, что никакой призрак и носа не посмел бы сунуть в его покои. А если бы и вздумал, то он, Цзинь Лин, уж поглядел бы, как того скручивает в узел один только невыспавшийся дядин взгляд.       Цзян Чэн производил впечатление человека сурового – и таковым являлся. Но во сне почему-то обхватывал себя руками. Когда в комнату проникали первые прозрачные лучи, на предплечьях и костяшках можно было разглядеть нити и пятна шрамов. Рядом с надежными руками под восходящим солнцем все казалось спокойным и непреходящим, словно море и горы, и хотелось лежать так до скончания веков и вдыхать их незыблемость и вечность. Лучи неспешно ползли вверх, освещая лицо, сосредоточенное даже во сне, и не вязавшееся с трогательно обнимавшими себя руками. Складка на переносице не разглаживалась ни днем, ни ночью, и из-за нее казалось, что дядя просто прикрыл в задумчивости глаза и вот-вот был готов их открыть и что-то сказать.       Люди то и дело судачили о том, как прекрасен глава ордена Цзян. Сплетничали о холодной безупречной красоте, сравнивали со статуей или божеством. Дядя, безусловно, был красив, но под беспристрастным солнцем виднелись и морщинки в уголках плотно сомкнутых глаз, и залегшие под ними тени. Не было в этом уставшем мужчине ничего безупречного, и не походил он ни на статую, ни на божество, а был просто его, Цзинь Лина, дядей, и даже ему, ребенку, было понятно, какую несусветную чушь эти взрослые несут.       Проснувшись, Цзян Чэн вместо пожеланий доброго утра говорил о том, что племяннику, коли тот уже проснулся, следовало бы не бездельничать, а давным-давно приниматься за учебу и тренировки. Цзинь Лин как будто обижался в ответ и деланно дул щеки, но в глубине души, конечно, ни чуточки не сердился.       Сейчас же, лежа на ледяном дырявом полу и пытаясь согреться, терзая шерсть Феи, он по этим серым утрам откровенно скучал. Он уже стал взрослее и выше, а кошмары – реже. Если же они и приходили, то Цзинь Лин справлялся с ними самостоятельно, следуя совету дяди и отправляясь тренироваться даже глубокой ночью. Казалось, никакие призраки и монстры не выносили тех, кто дает себе спуску. Лентяев они точно не любили.       Почему ему вдруг стало так плохо именно этой ночью от какого-то глупого сна? Дядя не выносил жалости к себе и племяннику привил отвращение к одной только мысли, чтобы вздумать пожалеть себя. Какое-то ощущение брошенности всеми в этом затхлом домишке и несправедливости захлестнуло уставшее сердце.       Цзинь Лин поднял взгляд и судорожно шмыгнул, прежде чем понял, что находится в комнате не один.       – Не спится? – голос Сычжуя прозвучал обеспокоенно и мягко.       Ну почему из всех учеников ордена Гусу Лань, что выбрались сегодня на ночную охоту, это должен был быть обязательно он?       Цзинь Лин быстро вытер лицо о бок собаки и, пожаловавшись на невыносимый холод, лег в смятую постель, натянув накидку-одеяло едва ли не до подбородка.       – Есть горячая вода, я как раз…       – Не утруждай себя, – невнятно прозвучало из-под ткани.       Цзинь Лин надеялся, что Сычжуй снова упорхнет по бесконечным делам, но в то же время отчаянно не желал оставаться один. Он понял, что его желание исполнилось, когда высунулся из-под одеяла и с опаской приоткрыл глаза: лицо напротив словно светилось в темноте и пытливо его изучало.       – Почему ты не охотишься с остальными? – решил тут же перейти в наступление Цзинь Лин.       – Ты еще не понял? – голос звучал скорее удивленно, нежели укоризненно. – Нет никакого призрака. Просто какой-то нетрезвый бродяга случайно забрел в деревню ночью – с одним столкнулся, с другим поговорил, а наутро уже от первого дома до последнего сарая разлетелись слухи о нападении темных сил. Сам знаешь, как это бывает.       Рассказ Сычжуя многое объяснял, например, тот факт, что чувствительная до духовного беспорядка Фея вела себя на удивление смирно, не проявляя интереса ни к глухой деревне, ни к ее жителям, ни к лесу с заброшенным домом – только к пролетающим мотылькам и тому съестному, что таилось в сумках учеников и варилось в котлах.       От возмущения Цзинь Лин едва не вскочил, но предпочел не терять самообладание, а потому с деланной небрежностью произнес:       – Разумеется, я это тут же понял, а потому не стал тратить времени и отправился спать!       Не объяснять же, что за последние несколько дней, преследуемый чувством вины, желанием доказать, что он может еще лучше, и собственными мыслями, он брался за любое задание, лишь бы убежать от себя. И в конечном итоге вымотался настолько, что, не дождавшись ночи, крепко накануне охоты уснул.       Сычжуй ничего не ответил, только продолжал улыбаться все так же мягко и внезапно взял руки Цзинь Лина в свои. От удивления последний едва не задохнулся и уже хотел по привычке издать негодующий восклик, но отчего-то засмущался еще больше и непроизвольно продолжил тему:       – Так если охотиться не на кого, где же Лань Цзинъи и остальные?       – Цзинъи тоже быстро прознал, что к чему, а вот младшие ученики по-прежнему ни сном ни духом… Сначала он и впрямь думал с ними возвратиться, но не удержался и решил подурачить малышню. Вскоре вошел во вкус и… до сих пор водит их за нос, попутно обучая пользоваться компасом, устанавливать флаги и ориентироваться на местности. Я же вернулся, чтобы приготовить к их возвращению хотя бы каши и горячей воды… Очаг в доме уже ни на что не годился, и пришлось развести снаружи огонь…       Сычжуй едва слышно вел свой неторопливый усыпляющий рассказ, пальцы его при этом почти невесомо сжимали и поглаживали напряженные руки Цзинь Лина.       – И впрямь холодные, – как будто вдруг вспомнил старший ученик ордена Гусу Лань то, с чего завязался их разговор, то ли не замечая, то ли не желая замечать смущенного взгляда напротив. – До рассвета еще есть время. Давай попробуем перед дорогой немного отдохнуть.       Скрипнула половица. Руки Цзинь Лина невольно дернулись, и пальцы, продолжавшие их осторожно гладить, незаметно проходясь по согревающим акупунктурным точкам, на долю мгновения замерли.       – Я уже не смогу уснуть, – прозвучало признание. – Мне привиделся кошмар, и с детства так повелось, что после подобных снов я не смыкал до утра глаз.       – Вот оно что, – понимающе кивнул Сычжуй.       За позорными словами не следовало ни утешений, ни ненужных расспросов, только участливое предложение:       – Зрение отнимает большую часть энергии. Давай тогда попробуем просто с закрытыми глазами полежать.       К своему удивлению Цзинь Лин послушно закрыл глаза. Сквозь уже кромешную тьму до него донеслось:       – И повторяй про себя: «Пусть мой ум обретет покой, пусть мой ум обретет покой…»       По голосу было слышно, как Сычжуй улыбался. Это казалось забавным, и Цзинь Лин впервые за долгое время улыбнулся сам.       Он повторил фразу про желанный покой не менее пятнадцати раз – медленно, на долгом выдохе, прежде чем ощутил, как руки человека напротив перестали сжимать и поглаживать потеплевшие пальцы, а после вовсе безвольно обмякли.       – Уснул…       Цзинь Лин послушно не раскрывал глаз и попытался подстроиться под дыхание Сычжуя. Так он играл в детстве, пытаясь поймать дыхание дяди. Однако ни вдохов, ни выдохов не следовало, так что он даже испугался и распахнул глаза. Свеча уже погасла, и бледное лицо освещала подглядывавшая в окно полная луна. Дыхание выдавали медленно поднимавшиеся и опускавшиеся плечи – и ни единый звук.       Эта странная особенность Сычжуя и большинства старших учеников ордена Гусу Лань восхищала и одновременно пугала – они практически все делали бесшумно: бесшумно передвигались, бесшумно пользовались инструментами, и даже бесшумно открывали и закрывали двери… Если так подумать, все то время, что Цзинь Лин пытался прийти в себя после кошмара, Сычжуй разводил костер, носил воду и готовил, ожидая возвращения ребят, – при этом снаружи не донеслось ни шороха. И даже когда чувствительные пальцы касались гуциня, казалось, что мелодия рождается не с вибрацией струн, а притягивается к ним откуда-то извне, по собственному изволению…       А теперь еще и неслышное дыхание, легкое и прозрачное, словно туман. Цзинь Лин подвинулся так близко, что почувствовал невесомое тепло на своих щеках.       Про адептов ордена Гусу Лань также ходили разнообразные слухи, связанные с их красотой.       «Неземные».       «Как на подбор».       «Безукоризненные благородство и чистота».       Глаза Лань Сычжуя были плотно сомкнуты, рот слегка приоткрыт, словно в губах юноша держал невидимую конфетку. Лицо казалось простоватым и чуть асимметричным. Но, как и в случае с дядей, оно не стало от этого хуже. Напротив, будто ближе и роднее.       «Совсем не идеальное…»       Цзинь Лин вдруг смутился. Что за манера подобным образом рассматривать спящих людей да вдобавок выискивать в них недостатки? А если бы его красоту кто-нибудь так же пристально и бесстыдно изучал?       «Ну уж нет, – уверил себя Цзинь Лин. – Во моем облике ни единого изъяна бы не нашли…»       Он вновь закрыл глаза.       «Мой изъян – это мой нрав».       Он вспомнил, как несколько дней назад во время тренировки все в прямом и переносном смысле валилось у него из рук. Меч и лук должны являться продолжением своего владельца, но Цзинь Лин чувствовал, что в тот день они стали ему как чужие. Он и сам себе стал словно чужой, теряя четкую цель перед глазами и ясность ума. Дядя, разумеется, не мог этого не заметить, а племянник не мог не заметить распаляющегося гнева дяди, но тот, на удивление, бранить его не стал. Цзян Чэн посадил его перед собой так, что на одном уровне оказались их глаза, и сразу перешел к делу:       – Рассказывай, что происходит.       – Ничего не происходит, – Цзинь Лин отвел взгляд, прекрасно понимая, что пытается укрыть шило в мешке, и думая о том, как нелепо он в тот момент выглядел.       – Ничего и не произойдет, когда у тебя во время боя меч из рук выскользнет или стрела промажет. Поскольку нечему будет происходить. А-Лин, – дядя нежно, но крепко повернул его лицом к себе за подбородок, – Выкладывай.       – Нечего выкладывать.       В глазах, пытавшихся казаться строгими, плескалось беспокойство, а складка на переносице от напряжения углубилась настолько, что ее хотелось прижать пальцем.       – Есть один человек, который мне… нравится, – несмело начал Цзинь Лин, будто беззаботно и по-детски болтая ногами и в то же время вгрызаясь пальцами до побелевших костяшек в невысокую каменную стену, на которой сидел. – Хочу все время быть... рядом. На охоте… И тренировках. И просто… – он не знал, как бы мог дядя отреагировать на слова «развлекаться» или «отдыхать», будто это было сейчас самым главным.       Лицо Цзян Чэна становилось все сложнее прочитать. Какое-то сочувствие тенью промелькнуло и так же растворилось в привычной непроницаемости и жесткости.       – Как будто бы я сам не знаю, какой я на самом деле! – вдруг выпалил Цзинь Лин. – Как будто кому-то может понравиться в ответ человек с таким скверным характером, как у меня!       И хотя слова племянника предназначались ему самому, лицо дяди приобрело такое выражение, словно только что оскорбили его лично. Он даже слегла отшатнулся, как от невидимой пощечины. От этого уже становилось не по себе. Но когда Цзинь Лина охватывал подобный гнев – гнев на самого себя – его было уже не остановить:       – И если ты думаешь, что мне уже не говорили о том, что лучше жалеть о сделанном, нежели не сделать и жалеть – так вот: очень даже говорили, да только мне от этого не легче!       Дядя, который всегда был во всем уверен и на любой вопрос непременно знал ответ, теперь выглядел так, словно судорожно перебирал в голове невидимый архив. Это пугало.       Что бы он мог племяннику сказать? Как донести до еще юного, живого, не желавшего смиряться с действительностью ума, что любое действие или же бездействие – это не гарантия сожалений или их отсутствия. Как и того, что исход не обернется против тебя спустя какой-то срок.       Мысли, воспоминания и нахлынувшие чувства не облекались в слова. Цзян Чэн безжизненно произнес, что тренировка окончена, и до вечера уединился у себя в покоях.       Цзинь Лин зажмурился, чтобы отпустить образы того дня, и вновь вернулся в реальность. Сычжуй все так же безукоризненно бесшумно спал.       – Ты мне очень дорог, – последовало робкое признание.       Само собой, спящий ничего ему не сказал.       Больше всего дядя ненавидел жалость к себе и трусость. Сегодня Цзинь Лин позволил себе и то, и другое. Чего уж глупее: признаться не напрямую, а тому, кто даже тебя слышать и видеть не мог? Пока он не чувствовал ни радости, ни сожаления. Возможно, они придут позже. Сейчас же ему стало спокойно и легко. Настолько, что он сам не заметил, как впервые в жизни после привидевшегося кошмара, с легкой улыбкой и все так же переплетая руки Сычжуя со своими, снова уснул.