Межсезонье

Вот у Пушкина была Болдинская осень — необычно богатая на стихи пора затворничества в Болдино. Лева знал это с детства и, как и любой творческий человек, надеялся, что когда-нибудь у него случится своя Болдинская осень. И ведь случилась же! Только затворничал Лева не в Болдино, а в Южном Чертаново, и богата осень оказалась не на стихи или песни, а на депрессии, истерики и всяческие неприятности. Проблемы сыпались на него как золото из-под копытца сказочной антилопы на злого раджу. Только если радже достаточно было сказать «довольно», чтобы его не похоронило заживо в золоте, то что нужно было сказать Леве, было решительно не ясно. На двадцать шестом году жизни он начал с чистого листа, но не потому что хотел, а потому, что обстоятельства сложились худшим из возможных образов. В конце августа ему пришлось окончательно расстаться с любовником, с которым он прожил семь лет. Дима был старше почти на декаду и забрал Леву в Москву из Минска всего через две недели знакомства, даже не спросив толком, хочет ли он того. Восемнадцатилетний, толком не целованный, азартный, легкомысленный, Лева и сам не знал, хочет ли бросить все и уехать в столицу — тогда еще — Советского Союза, и почему-то решил, что идея эта — хорошая. Он был наивен, но достаточно умен, чтобы понять, что если не знаешь, чего хочешь от жизни, не стоит отказываться от предложений, которые кажутся заманчивыми. То была весна девяносто первого года. Ни дня без митингов, драк и страшных прогнозов. Страна на глазах разваливалась. По кускам ее растягивали националисты, коммунисты, фашисты, демократы и консерваторы. Тогда никто не мог предположить, как изменится мир на следующий день, а тем более Лева, который даже школу не удосужился окончить. Днем он работал грузчиком, а по ночам тщетно пытался приобщиться к Минской молодой богеме, которая, как правило, распивала плодово-ягодное из коробок и разъезжала на родительских «копейках». Прибиться к кому-то было крайне сложно: для бандита он был чересчур пуглив и простодушен, коммунисты ему надоели, фашистов он боялся, националистам вряд ли бы понравились его узбекские корни, панки казались чересчур агрессивными… словом, не было тогда человека, которого Лева бы мог назвать своей родственной душой. А потом появился он. Почти тридцатилетний, при деньгах, приземистый и крепкий Дима. Познакомились они на дискотеке на «Серебрянке» и после пары часов танцев и веселья решили провести вместе ночь. Это была первая Левина ночь, которую он провел с мужчиной. С девушками доводилось, это было хорошо, но вот с ним… то было совсем другое. Влюбился Лева крепко и быстро. Потому и согласился поехать в Москву, когда Диме пришло время туда возвращаться. Когда все пошло не так, как должно было? Лева много раз задавал себе этот вопрос, но в конце концов пришел к неутешительному выводу, что оно никогда и не шло правильно. Ну правда: что за отношения между двумя мужчинами, которые еще и начались только потому, что Леве просто хотелось хоть раз влюбиться? Может ли вообще быть счастливым такой, как он? С годами Лева все сильнее убеждался, что нет — не может даже в теории. Пару лет все шло неплохо, но потом Дима из выпивающего время от времени человека превратился в пьяницу. Сначала Лева держался подальше от порций алкоголя, которые превращали человека в животное, а потом понял, что в этом нет смысла, и тоже постепенно начал пить все больше и больше. И вот, на шестом году совместной жизни Диму алкоголь внезапно интересовать перестал. Казалось бы — отлично! Пришел в себя, образумился. И действительно: он стал спокойнее, жизнерадостнее, успевал гораздо больше по работе… потому что вместо водки стал употреблять героин. Героиновая эпидемия не обошла стороной ни его, ни Леву. Героин закончился одновременно с деньгами и здоровьем Левиной психики. Он, в отличие от Димы, не наслаждался своей зависимостью, а пытался бороться с ней: и каждая новая доза у него была последней, и каждый срыв — лишь преградой на пути к выздоровлению, и каждая ломка — легче предыдущих, потому что он «уже не так зависим, как раньше». Вырвать Леву из круговорота попыток вернуться к нормальной жизни и срывов сумели только родители, которым он позвонил во время одной из ломок. Плакал, раскаивался, искусанными и разбитыми губами просил помочь ему хоть как-нибудь. Полгода реабилитации, сотни часов, проведенные за занятиями спортом, чтобы не сорваться, десятки примирений и расставаний с все еще зависимым Димой… Они расставались и сходились каждые пару недель. Все-таки привыкли друг к другу, прикипели. Да, иногда Лева ловил себя на мысли, что если бы не деньги, то он вряд ли бы прожил с Димой так долго; да, иногда Дима насильно всаживал ему под кожу иглу, когда Лева уже чувствовал, что почти переломался — потому что боялся больше всего на свете, что останется погибать в одиночестве; и да, иногда они даже дрались, но все-таки… все-таки Лева до последнего был убежден, что никому больше не будет нужен. В последнюю их встречу они подрались особенно сильно. Дима в хлам разбил Леве нос, потому что, в отличие от того, как все было раньше, не стал рассчитывать силу, а Лева выбил ему несколько передних зубов. Можно сказать, что Дима защищался, потому что в тот момент в Леве было столько гнева за то, что произошло с ним, с ними, с их отношениями, что на долю секунды — когда его рука с силой опустила Димину голову (неожиданно легкую в тот момент) лицом о поверхность стола, — он даже подумал: «Господи, да я же убью его!» и тут же решил: «Ну и пускай». Конечно, Лева его не убил. С этим Дима справился и сам. В ту же ночь. Узнав об этом, Лева почувствовал небывалую легкость от той пустоты, что образовалась теперь у него в душе. Не к кому больше возвращаться. Никто больше не будет обрывать телефон по ночам. Ребра не затрещат ни от чьих крепких объятий и таких же крепких побоев. И слава богу. Съехал Лева от Димы сначала в наркологический диспансер, а потом в квартиру в Южном Чертаново, которая должна была стать отправной базой в светлое будущее, но выглядела так, словно ее хозяева заключили договор с похоронным бюро о ежемесячной поставке им новых клиентов — вот настолько в ней хотелось повеситься. Только в начале осени Лева вышел из диспансера и стал обживать свое новое однокомнатное пристанище — с продуваемыми окнами, облезшими стенами и отклеивающимся линолеумом. Рыдал, переклеивая обои, проклинал себя, мучаясь с заменой полов, проклинал Диму, отдавая едва ли не последние деньги за новое постельное белье и приличную посуду — и постепенно становилось легче. На замену стеклопакетов денег долго не находилось, и в октябре Лева свалился с воспалением легких: ослабленный организм мстил, забирая свое с лихвой. И все-таки всеми ужасами жизни в маленькой квартирке в одном из худших районов Москвы он наслаждался в полной трезвости. И все-таки отдал за лекарства и впоследствии стекла он свои честно заработанные деньги. И все-таки по ночам он вырывал из сердца стихи, делая себе, бесспорно, очень больно, а не отдавался первому встречному. И он мог гордиться всем этим. Работать Лева мог из дома — еще живя с Димой, он выучился на графического дизайнера. Деньги платили не самые большие, но заказов у Левы было много: в девяносто девятом году компьютер-то был не у каждого, а умение на нем создавать хоть что-то, сложнее папки — уж тем более. И благодаря этой своей работе из дома Лева мог почти не выходить наружу. Он не гулял всю осень: мог пройтись от подъезда до магазина и обратно, но не дальше. А проснувшись пятого декабря, обнаружил, что наконец-то закончилась серая, унылая, слякотная осень и началась пушистая белоснежная зима. Это, вроде, был уже не первый снегопад в этом году: в нем прошел весь ноябрь, — однако сейчас что-то изменилось. Может, ощущение того, что зима полноправно занялась этим городом, сложилось потому, что под снег окончательно вездесущие пожухлые листья. А может, причиной ему было то, что сегодня Лева проснулся пораньше — в девять утра — и за окном все еще толком не расцвело. Или же все началось еще ночью, когда он слышал, как вьюга задувает там, во дворе, и видел кирпично-красное небо… так или иначе, сегодня Леве в первый раз за более чем три долгих месяца захотелось выйти не за продуктами, а за чем-то незримым, но очень ярко ощущаемым. Только выписавшись из наркологического диспансера, Лева испытывал похожие ощущения: в радость было просто пройтись по парку в своей одежде, пробежаться, попрыгать, ведь во время лечения ничего из этого делать было нельзя. В первый день после выписки он даже залез на дерево и, зацепившись ногами о его ветку, свесился с него головой вниз. Двадцатишестилетний мальчишка с мальчишескими повадками и желаниями. Вышел из дома он не позавтракав. Лева вообще не завтракал почти никогда — привычка осталась с детства, потому что он любил поспать до победного конца и вечно опаздывал в школу. Его первым приемом пищи чаще всего был обед, и до него Лева даже голода не чувствовал. Холодно стало еще в подъезде: деревянная дверь не закрывалась на ночь, и дуло достаточно сильно; Лева посильнее закутался в длинный пуховик, натянул шапку и, жмурясь от яркого света, вышел во двор. Детская площадка давно уже стала взрослой, потому что детей, играющей на ней, Лева почти никогда не видел (они обычно убегали играть в соседние дворы), а вот взрослых, распивающих пиво или водку, — постоянно. Конечно, оставаться в родном районе в такой день было бы кощунством: на использованные шприцы, пустые бутылки и мусор, заполонившие местные парки, он вдоволь насмотрелся во время совместной жизни с Димой, и теперь хотел бы увидеть что-нибудь более жизнеутверждающее. Потому Лева и решил поехать ближе к центру. В большие скверы идти не хотелось — народу там всегда было слишком много, чтоб чувствовать себя в безопасности, — и Лёва остался в одном из маленьких, неприметных, безлюдных. Он будто в экстазе откидывал голову назад, глядя в белое небо, и кусал губы, чувствуя, как на смуглое лицо падают снежинки. Он скинул с плеч куртку, чтобы замёрзнуть, потому что это помогало почувствовать себя живым. Это было лучшее, что произошло с ним за… долгое время. В тишине и спокойствии он стоял так почти минуту, пока не услышал звук щелчка фотоаппарата и чьё-то хриплое: «Ой, блин». Широко распахнув глаза, Лёва оглянулся и в паре метров от себя обнаружил молодого мужчину, который нарочито внимательно смотрел через камеру в другую сторону. Волосы у мужчины были длинные и спутанные, все в снегу; щёки и уши покраснели на холоде; сам одет он был совсем не по-зимнему: в лёгкую короткую куртку и высокие ботинки. Лева не ручался за то, что до этого незнакомец сфотографировал его, но почему-то сразу об этом подумал. И подобное неловкое вторжение в личное пространство его не разозлило. Даже напротив. Он решил снова закрыть глаза, но подглядывать из-под ресниц, и принял прошлое положение, только теперь ещё и заложил руки за голову. Незнакомец в это время опять несмело повернулся к нему, навёл объектив камеры, но фотографировать на сей раз не стал. Чуть подумав, опустил фотоаппарат и уже напрямую обратился к Леве: — Здравствуйте, — прозвучало ещё более хрипло, чем раньше. Не так, будто говоривший был простужен, а приятно для слуха. Низкий, глубокой голос с хрипотцой — Лёве всегда нравилось, как такие голоса звучат. — Здравствуйте, — несмело ответил он. Его собственный голос был на порядок выше и звонче, особенно когда не получалось скрыть интерес. — Вы не пугайтесь, я просто фотограф. Стараюсь запечатлеть всякие… моменты. Повседневность. В повседневности ищу красоту, в общем, — объяснил незнакомец, активно что-то показывая одной рукой. — Я не испугался. Ради бога, — Лева усмехнулся и помотал головой. — Вы же не против, если я вас сфотографирую? — уточнил мужчина, внимательно глядя на Лёву. — А красиво получится? — Лева не хотел спрашивать этого, но вопрос сам вырвался. Сколько бы раз он ни задавал себе установку: больше никакого флирта, никаких влюблённостей — трепетная душа ему не подчинялась. — Красиво. У вас очень… Подходящая внешность. Такой теплый тон кожи и волос на фоне снежных сугробов — это интересно. Кинематографично, — фотограф отошёл на пару шагов назад, а Лёва втянул живот и приподнялся на носочки — хотя он и без того выглядел достаточно худым и длинноногим. — Кинематографично… — проговорил Лева, будто пробуя это слово на вкус. И совершенно внезапно даже для себя решил раскрыться совершенно незнакомому человеку и рассказать то, чего не говорил даже Диме: — Забавно. Я хотел в детстве стать актёром. — Так вы не актёр? — ища нужный ракурс, как бы с удивлением, но очевидно утрированным, спросил незнакомец. — И что ж не стали? — Не знаю. Когда я был ребёнком, страшненьких ещё в кино не звали сниматься, вот и не стал, — Лева с улыбкой пожал плечами. — Хотел попробовать, в последний момент передумал. Ну, не в кино, а в детском театре был шанс засветиться. Испугался, что не понравлюсь, что смеяться будут и… Что-то я уже, по-моему, наговорил лишнего. Извините. — Я же сам спросил. И всё равно я у вас в долгу за красивые фото, — незнакомец снова улыбнулся — мягко, тепло. Вся его внешность была какой-то мягкой и плавной: вытянутое лицо, длинный тонкий нос, большие всегда полуприкрытые глаза, чувственные губы — нижняя чуть полнее верхней. Лёве хотелось остаться с ним подольше, хотелось слушать его голос и… и внезапно он понял, что говорить ему с этим человеком совершенно легко. Прежде такого не случалось. — Может, уже на «ты» перейдём, — предложил он. — И к именам? Меня Лёва зовут. — Шура. Руку пожму после последнего кадра, — пообещал Шура и, подойдя совсем близко, сфотографировал Лёву на портрет. Тогда они всё-таки пожали руки, и Лёва предложил сигарету, а Шура не отказался. — А давно ты тут с камерой бегаешь? — спросил Лева, прикуривая от новой дешёвой зажигалки. — Давненько, скоро уже плёнка кончиться должна, — Шура пожал плечами и… свою сигарету он прикурил не от огня, а от сигареты Левы. Скрыть смущение от этого, казалось бы, достаточно обыденного, но тем не менее неоднозначного жеста, для Левы оказалось на странность непросто. Мысль о том, что они в определённой мере похожи, плотно засела в Лёвином сознании, и показалась настолько воодушевляющий и приятной, что он улыбнулся. Улыбнулся, обнажая мелкие и острые зубы, которых он обычно стеснялся, но сейчас об этом стеснении как будто забыл. — И не холодно? — уточнил Лёва. — Да прохладно, но я закаляюсь. Когда только вернулся в конце лета, мёрз от любого сквозняка, — поделился Шура, — но сейчас делаю успехи. — Вернулся? — Я последние годы в Австралии жил… Слушай, я с камерой с самого утра ношусь, а уже к обеду. Я думал за кадры сказать спасибо, угостив кофе, но, может, лучше возьмём по супу? — предложил Шура. С каждым словом он нравился Лёве всё больше и больше, и, ни секунды не раздумывая, тот согласился. — Ты читаешь мои мысли. Расскажешь про Австралию? — Расскажу, — пообещал Шура, приподняв уголок губ. В ближайшем кафе они оказались достаточно скоро, но не без приключений: по гололедице ботинки Лёвы поскользили, и на пешеходном переходе Шуре пришлось поймать его за локоть, чтоб он не упал. Вернее, нет: «пришлось» — не самое подходящее слово; Шуре скорее посчастливилось поймать его за локоть. Шура заказал им обоим по супу и чашке кофе — Лева даже задуматься не успел о том, что хотел бы съесть. И это было хорошо. — Так и что же там, в Австралии? — спросил Лева, лениво водя ложкой по поверхности супа. Весьма странный, на самом деле, выбор совершил Шура, потому что уж чем-чем, а супом в кафе мужчины его еще не угощали. Он вообще ел суп только у родителей и в диспансере. — В Австралии — круто. Я там поваром работал… а там повара — это не то, что тут, в Австралии это, вроде как, статус. Я в Мельбурне жил: фотографировал, с группой выступал. Прикольно, знаешь. Лучше, чем на родине. — Почему Австралия? — спросил Лева о том, что волновало его сильнее всего. И Шура рассказал, почему же именно Австралия. Объяснил, что в Австралию уехал не напрямую, а перед этим пару лет прожив в Израиле с родителями. В Израиле он быстро заскучал, а вот в Австралии занятие нашлось быстро: и работа, и друзья, и все на свете. О личной жизни он не рассказывал, и Лева все силился понять, правильно ли подумал о нем. Не покидала мысль о том, что подумал все-таки правильно, но логически объяснить он этого не мог: было нечто особенное во взгляде Шуры, в его жестах… да и в том, что он вообще начал его фотографировать, а потом позвал пообедать — в этом, несомненно, тоже было что-то особенное. Когда они вновь оказались вместе на улице и куда-то пошли, даже не думая расстаться, Лева наконец задумался о словах Шуры про группу и музыку. — Так ты музыкант, да? — переспросил Лева, снова теребя в кармане пачку сигарет. — Я стараюсь им быть. У меня была готик-группа в Австралии, а тут я пока в одиночном плавании. Может, оно и к лучшему. Я не особо гонюсь за известностью… от продажи фотографий на жизнь хватает, раз в пару недель приглашают куда-то играть — тоже отлично. Известность — это слишком большая ответственность. Она мне не нужна. Постоянно думать о том, кто о тебе что скажет, напишет, о репутации волноваться… никакой личной жизни. — Ого… — произнес Лева удивленно, опустив уголки губ. — Впервые слышу, чтобы так рассуждали. Все наоборот хотят денег и славы. — Я перехотел, — Шура усмехнулся. — Ладно, это не интересно. Лучше скажи ты, чем занимаешься. — А ты как думаешь? — Лева улыбнулся совсем едва заметно, смущенно. А Шура будто и ожидал, что он будет общаться именно так, и сделал нарочито задумчивое выражение лица. Посмотрел вверх. — Я думаю, ты тоже музыкант. Может, даже из консерватории. — Из консерватории! — Лева засмеялся, мотая головой. — Значит, я похож на отличника? — Ну, почему нет? Вполне. Я не шучу. Ты такой… тихий и послушный юноша, — Шура надолго задержал задорный взгляд на лице Левы, и стало понятно, что он не шутит даже, а издевается. Провоцирует Леву на что-то интересное. — За юношу спасибо. Да ладно, я вижу, что ты просто надо мной смеешься. — Да ни в коем разе. Я правда так думаю. У тебя прическа академическая. Прямо как у меня. — Что-то мне подсказывает, что если я начну рассказывать о своей жизни, ты сбежишь уже через минуту. У меня не было Австралии и Израиля, я даже английского не знаю. Зато… знаю много чего другого интересного. — Я не слабонервный, — спокойно убедил Шура и снова достал фотоаппарат. — Ну…чем я занимаюсь? Стихи пишу, песни. Графическим дизайнером работаю, но… вообще-то, я хотел быть настоящим художником, а не компьютерным. — Пока что не страшно. — А надо, чтоб было? — Ну… — Шура задумался и неопределенно поводил рукой в воздухе. — Я понял. Ну, ты слушай, — Лева решил так: Шуре он расскажет все, а дальше — будь что будет. Какой смысл был в том, чтоб скрывать свое гнилое и больное прошлое? Если оно испугает его сейчас, то это будет их единственная встреча, но Лева хотя бы выговорится впервые за все эти годы. А Шура станет первым человеком, который послушает его. Немного помолчав, Лева предложил ему присесть на скамейку под заснеженной рябиной, и Шура согласился. Стоя сознаваться во всем, что он пережил, Леве было слишком трудно. — В общем… когда мне было восемнадцать, появился у меня друг. И через пару недель после знакомства забрал в Москву. Жили вместе — он такие деньги зарабатывал на… приватизации, наверное… что я вообще забыл, что такое — когда у тебя чего-то нет. А я вообще не из самой обеспеченной семьи, хоть это меня и не оправдывает. Мне даже все равно было, чем он там занимается. С ним я в первый раз за границу выехал — мы в Париже были. — Ты хотел, чтоб я испугался или начал завидовать? — Шура фыркнул. — Хорош друг. — Друг-то он хорош. Только вот бухал, кололся, меня пиздил. А друг он и правда хороший, — Лева, вопреки тому, как сильно сейчас кольнуло у него в груди, улыбнулся. А вот с лица Шуры улыбка сползла тут же. И тут же до красноты щек стало стыдно, но пока он искал слова, как выразить свои эмоции от услышанного, Лева продолжил: — Ну, он такой человек. Мы вот в Париже были, да… а ему там — воняет и бомжей много, и голуби — крысы, и мусор на каждом шагу. Вот у него и со мною так же было. И я не про то, что во мне тоже было много бомжей, — и снова — улыбка. Он всегда шутил, когда ему становилось больно или страшно, чтобы отвлечься. — Знаешь, почему я челку ношу на левый глаз? Глаза, потому что, косые. Это он попросил. Лучше, говорит, обрежь челку, чтоб не было видно косых глаз. А я до этого даже и не замечал… точнее, замечал, но все равно как-то было. А потом каждый раз, когда в зеркало смотрелся, видел только это. А еще у меня ноги кривые, если ты не заметил. И фигура такая, что мне вообще жрать нельзя — сразу живот появляется. Он, конечно, не так это преподносил. Про живот сказал, когда купил мне какой-то костюм, мол, не так заметно будет. И каждый день я слушал, какой я некрасивый, как мало зарабатываю, какие бесполезные у меня стихи. Я жил с ним, потому что был уверен, что никому такое чмо с роду не сдастся, а он со мной — потому что ему нужно было кого-то унижать, чувствовать себя охеренным — самым умным, самым, сильным, авторитетным и чувствовать, что я слабее. Ему было двадцать восемь, когда мы познакомились. И я все думал поначалу: меня, почти ребенка, забирает в другую республику мужик при деньгах… мужик! Я и не мечтал тогда особо, что у меня будет мужчина, я не знал, что со мной не так и как это называется. Кроме него, не было никого. А я так хотел влюбиться… больше всего на свете. Вот так и получилось. В первый раз он меня ударил, когда приревновал — ну, это классика. Я тогда ушел, но не особо надолго. Потом мы сильно поругались, и не выдержал уже я — дал пощечину. А он едва не сломал мне руку. Он бухал, я пытался его отучить. Потом бросил пытаться и тоже начал пить, но длилось это всего пару месяцев. Он пересел на иглу, а я даже понял не сразу. Когда понял, уже поздно было. Он подсыпал мне что-то в бокал, и мне было… в целом, неплохо. Он сказал, что это героин, но я быстро понял, что никакой это был не героин. От героина было в сто… двести раз лучше. Тогда, конечно, поверил ему. Слишком уж хорошо он умел манипулировать и усыплять страх. И вот тогда начался ад. Когда мне казалось, что я уже почти бросил, он подсаживал меня снова. Но ты не подумай… я бросил. Вылечился еще много месяцев назад, сейчас даже пиво не пью. Только вот курить не бросил, да и не планирую, в общем-то. Я не жалуюсь, я все заслужил. В школе был идиотом, даже восьмилетку не смог закончить, пошел работать. А что, я ж самый умный: читать-писать умею, считать — через раз, а чего еще надо?.. вот сейчас и хлебаю за все это. Некому было меня тогда проконтролировать, что ли. С такой сволочью как я родители не справились, но я их не виню: сам бы не справился тоже. В общем, еще лет в тринадцать, когда я вместо актерского выбрал маяться херней, все стало понятно. Заслужил. Шура смотрел на этого человека и не видел в нем ничего из того, о чем тот говорил. Не сволочь с кривыми ногами и косыми глазами перед ним сидела, нет. Он видел кудрявого смуглого парня со сладким тягучим голосом — красивого, очевидно, что талантливого, но несчастного и слишком много раз ошибшегося. Он не испытывал ни испуга, ни отвращения, ни желания уйти в ту же секунду. И он вообще не думал о том, чтобы теперь уйти. Напротив. Появилось лишь желание помочь ему справиться со всем, что мучило его. Нет, это было не то опасное и вредоносное желание спасти, потому что спас Лева уже себя сам, и теперь ему просто нужно было понять, что делать дальше. А главное — Шура узнал в нем себя. Вернее, того человека, каким он был пару лет назад. — Все это полнейший пиздец… — ответил Шура, помолчав около минуты, чтобы у Левы была возможность незаметно смахнуть слезы и наладить дыхание. — Я знаю, — выплюнул Лева, судорожно закуривая. — Знаешь. Конечно, ты знаешь. Ты сам все понял, — Шура покивал. — Тогда ты знаешь, наверное, что ты один из самых красивых людей, кого я вообще встречал. А я был на концерте Мадонны. — Смешно, — Лева поджал губы. Комплименты без попытки унизить он не получал от Димы никогда и на пару секунд задумался над словами Шуры, пытаясь понять, где в них подвох. Но, к своему удивлению, не нашел его. — Я не считаю себя красивым и никогда не посчитаю. Может, ты и правда считаешь, но… не будем друг другу врать. — Я не вру. Я же фотограф — у меня глаз наметан. И я знаю, о чем говорю, — Шура внезапно выпрямился — настолько его воодушевила пришедшая на ум идея. Обычно он пытался подвергать собственные мысли критике, но сейчас не стал. Как только подумал, так сразу и сказал. — Я тебе докажу. Тебе просто надо раскрыться. — Спасибо, — Лева воспринял слова Шуры не как предложение, а как еще один комплимент, и не заострил внимания. — Да нет же. Идем, — Шура кивнул в сторону дороги. И Лева пошел. Как будто он мог не пойти за мужчиной, который не возненавидел его после всего рассказанного, который заглянул в его надломленную сущность и не испугался и который любовался им как прекрасной картиной. Он поверил ему с той самой секунды, как увидел, будто по-другому и быть не могло. Шли они недолго. Достаточно быстро, словно Шура куда-то боялся не успеть. На улице уже стемнело и опять начался вечерний снегопад — они едва успели дойти до подъезда. Шура привел их к себе в квартиру, и как же разительно она отличалась от жилья Левы… комнат в ней не было — квартира являла собою студию. Большую часть одной единственной комнаты занимал черный фон, расстеленный на всю стену и почти на весь пол. Вокруг фона лежал многочисленный реквизит: зонты, осветители, штативы. Рядом с низкой двуспальной кроватью примостилось несколько гитар — электронная и акустическая, а над кроватью висело штук десять плакатов: Битлз, Пинк Флойд, Полис… Лева наконец почувствовал себя дома. — Курить разрешается, жаловаться на бардак — тоже, — скидывая обувь, предупредил Шура. Сняв куртку, он спешно подключил аппаратуру и стал менять пленку, а Леве скомандовал: — Снимай все, что посчитаешь нужным, разувайся и вставай на фон. Лева не спорил и не переспрашивал. Избавившись от ботинок и верхней одежды, он встал на постеленный черный фон. Сразу зажался, заложил руки за спину, ссутулился и опустил глаза. На улице он не чувствовал себя настолько неловко, как здесь. — Нет, — Шура нахмурил светлые брови, наведя на Леву камеру. — Так не пойдет. Покажи живот. — Что?.. живот? Зачем? Он мне как раз не нравится, я же говорил, — Лева замялся, взявшись пальцами за низ свитера. — Ну да, в этом и есть весь смысл. Давай. Только не втягивай, но выпрями спину, — попросил Шура. И Лева послушал его. Стянул свитер и майку, откинул их в сторону и выпрямился. Благодаря изнуряющим тренировкам, которыми он мучил себя, чтоб не поддаться зависимости, его тело выглядело хорошо — но сам он этого не понимал. Уродливой казалась и крепкая шея, и туловище, и, конечно, живот. А вот Шура видел его правдиво, не через призму комплексов и чужих грубых слов. И то, что он видел, его восхищало. Теперь Леву даже не пришлось просить позировать: он и сам понял, что не должен стоять как вкопанный, а должен двигаться. Только вот двигаться у него не получалось так раскованно, как бы он хотел. — Слушай, Шур… а рабочему процессу музыка не помешает, нет? Можешь включить? Я себя увереннее чувствую. Музыку Шура включил с большим удовольствием. И тогда Лева, постаравшись забыть о стеснении и том, как он сам себя воспринимал, принялся… танцевать. Медленно, плавно: водил то ногой, то рукой, то плечами, полностью отдаваясь ритму. Шура был очарован и наперед знал, что перед ним лучшая его модель. — Это великолепно. Ты великолепно танцуешь и выглядишь, — проговорил Шура тихо, словно боясь спугнуть. Чуть опустил стойку под фотоаппаратом и выглянул из-за него. — Теперь глаза. Убери челку и посмотри на меня прямо. В фас. Лева, немного замешкавшись, убрал за уши длинные волосы и посмотрел на Шуру, изо всех сил стараясь свести глаза ровно. Пускай у него не получилось, Шуре все равно понравилось то, что он увидел. — Какой же ты красивый, Левчик, — не в силах сдержать восхищение, сказал Шура, заставив Леву краснеть. Так его еще никто не называл. Они будто были подключены друг к другу ментально: между ними не было неловкости, и оба ощущали, словно знакомы много лет. Все меньше Шура фотографировал и все больше просто любовался Левой, а Лева уже не отводил взгляд и не стремился скрыться от глаз Шуры. Ему хотелось ловить этот взгляд на себе всегда. Ему хотелось получить как можно больше восхищения. О том, что следом была очередь сфотографировать ноги, Лева догадался и сам. Он остановился, подошел к Шуре еще ближе, окинул его взглядом и расстегнул одну пуговицу на джинсах, после чего остановился, ожидая в ответ действий от Шуры. И Шура это понял. Оставив фотоаппарат на стойке, он сделал к Леве те два шага, что до этого отделяли их, и положил обе теплые ладони ему на низ живота, медленно огладил и расстегнул все оставшиеся пуговицы. Перекинув все волосы на одну сторону, Лева наклонил голову набок и в предвкушении улыбнулся, а Шура крепко взялся за его джинсы в районе бедер и потянул в низ, но тянул совсем недолго: уже скоро отпустил, чтобы нажать Леве на плечи и усадить на пол. Когда Лева оказался на полу, Шура окончательно снял с него джинсы. Вместе с бельем. Теперь Лева не мог спрятаться ни за что — ни за одежду, ни за волосы, но ему и не хотелось. Он поджал ноги, чтоб не демонстрировать камере совсем уж все, но картина стала выглядеть только откровеннее с учетом этого налета невинности. Шура брал совсем крупные ракурсы: фотографировал дорожку в низу живота, уходящую туда, где Лева предпочел закрыться; фотографировал чувственные воздушные губы; фотографировал округлые плечи и шею с выпирающим кадыком. Шура брал общие ракурсы: сначала на пленку попало то, как Лева сидел, потом — как поднимался и, наконец, — как стоял в разных позах. На последних фотографиях он уже не закрывался, потому что руки были заняты — он тянул их к Шуре. Тянул руки, манил пальцем, кусал губы в нетерпении. Так хотелось почувствовать его. Лева знал, что это будет лучшее, что произойдет с ним. Шура даже фотоаппарат не выключил, сделав последние кадры, на которых невооруженным глазом можно было заметить, как жаждет Лева его прикосновений. Ему не хотелось спешить. Ни в коем случае не хотелось нарушать напряжение этого момента. Они не разговаривали: за них все нужные звуки издавал магнитофон. Когда Шура наконец подошел к Леве и взял его за руку, тот один раз покружился вокруг руки как в вальсе, и прильнул к Шуре уже вплотную. Поцелуй был неожиданно привычными и умелым: сначала — совершенно безобидным, почти дружеским — только в напряженные губы, несколько раз; потом — откровенным и мокрым. Шура целовал долго, одной рукой обняв за плечи, а второй придерживая за затылок, но через минуту пришлось поменять положение, потому что колени у Левы начали подкашиваться, а дыхание — сбиваться: настолько отчаянно и самозабвенно он отдавался в тот момент. — Тише, тише, — прошептал Шура, подхватив его за талию. Он снова не дал упасть. Наклонил Леву — чуть более высокого, чем он сам — назад, и прильнул горячими губами к его шее, прочерчивая дорожку от уха до впадины между ключиц. Только когда Лева с силой сжал его волосы, он понял, что лучше все-таки поспешить, и разорвал их объятия. Как он старался доставить Леве удовольствие, так он еще ни в чем не старался. Прежде чем коснуться его пальцами, он специально согрел их дыханием, что заставило Леву хихикнуть. А почувствовав его пальцы, согретые дыханием и смоченные слюной, Лева застонал почти сразу. Ноги непроизвольно дернулись навстречу друг друга, и Лева слегка хлопнул ими сидящего между его колен Шуру. Он не привык получать удовольствие, поэтому поначалу даже боролся с дискомфортом из-за того, что чувствовал себя эгоистом. Он даже потянулся к Шуре, чтоб сделать ему приятно в ответ, но Шура не позволил: остановил его руку, взяв за запястье, и поцеловал в тыльную сторону. Едва ли когда-нибудь с Левой обходились так мягко и ласково. Шура двигался в нем медленно и спокойно, ловя и чувствуя каждый вздох, придерживая на своих узких плечах его ноги. Даже когда на пике удовольствия из глаз Левы потекли слезы, Шура не смутился и стер мокрые дорожки с щек, проведя по каждой по очереди носом. Поцелуев за сегодня было столько, сколько не было в Левиной жизни еще никогда: в живот, в колени, в бедра. Сначала он боялся, что будет стонать слишком громко, взмокнет, что сознание от удовольствия помутится, но очень быстро страхи отступили. Все это, конечно, произошло, но его стоны для Шуры стали музыкой, его мокрые волосы он сам заботливо убрал со лба, а в сознание вернул нежным поглаживанием по внутренней стороне бедра, упав рядом. Так должно было быть с самого начала: без боли и сумасшедшей скорости, без болючих шлепков, без стимуляторов… — Я тебя так долго ждал, — произнес Лева, глядя в потолок, когда Шура устроился рядом. — Ты тоже об этом подумал? — удивленно спросил Шура, взглянув на него. — В Минске, в Москве, в наркологичке… в школе, на улице, где угодно. По-моему, я только тебя и ждал. — В Минске? — еще более удивленно уточнил Шура. — Ну… да. Мой родной город, — Лева подернул плечами и приподнялся, чтоб упереться ладонями Шуре в грудь. — Я из Минска. В девяносто первом переехал сюда. — А театральный кружок, который ты упоминал… — Шура не успел придумать, как закончить фразу, и сделал это за него Лева: — «Ронд» назывался, он единственный был для детей. Как сейчас помню. Всегда меня туда тянуло почему-то, только я стеснялся сильно. А что? Шура пару секунд смотрел на Леву в изумлении и понимал, почему сегодня с утра пораньше его потянуло фотографировать в заснеженный сквер, почему они так легко открылись друг другу и почему когда они целовались и занимались любовью, он точно знал, что нужно делать. Он всегда верил в судьбу, пускай иногда та и заставляла их совершать ошибки. На его счету был развод, попытка перерезать вены, которую он тщательно замаскировал под символической татуировкой замка, тотальное одиночество — и все это в рамках бесконечного скитания по всему земному шару в поисках непонятно чего. — А зря ты в тот театр не пошел, Левчик, — уронив голову на подушку, сказал Шура. — Да я и сам до сих пор себя виню, — вздохнул Лева, в свою очередь уронив голову Шуре на мягкий живот. — А ты почему об этом подумал? — Думаю, ты мне не поверишь. Дело в том, что…