Еще один день

Днем Юма размазала его по стенке — не физически, морально. Он сидел в кресле, уткнувшись взглядом в бокал, где, вопреки обыкновению, было не итальянское вино, а китайская бурда, которая не расслабляла мозг, не несла утешения. Вокруг за столом сидели люди, которых Алтан никогда прежде не видел. Они обращались к его сестре с поклоном и нечеловеческим уважением, будто рядом с ними сидело божество, не меньше, одновременно мастерски делая вид, что его самого не существовало. Кто-то обратился к нему на китайском, и Алтан повернул к собеседнику голову, поджав губы — он не знал этого языка и никогда не хотел его учить. Юма ответила за него, и собеседник переключился на другую жертву социализации. — Соберись, будь добр, — попросила (приказала) она. — Впереди еще целый вечер, и я должна показать тебя — то, что ты существуешь, — партнерам. — У нас есть партнеры? — Разумеется, у нас есть партнеры. Китай большой и разнородный, и нет ни одной структуры, которая подгребла бы под себя все. Юма объясняла ему эти вещи как ребенку малому, а Алтан злился — на то, что не подготовился вообще ни к чему, на то, что растрепались косы во время драки в спортзале, на то, что он не знал языка и выглядел максимум как красивая статуэтка из обсидиана с позолотой. Он чувствовал на себе взгляды, и все они будто пачкали. Если европейцы смотрели оценивающе, как на что-то красивое или некрасивое, то китайцы — как на потенциально съедобное. Ему хотелось вернуться туда, где он оставил Вадима, и добить. Желательно несколько раз. Не из неприязни — только за то, что больше некого. Как себя вести? Как есть местную еду? Как не прослыть дураком? Не прошло и часа, как Алтан, сославшись на то, что на него уже все посмотрели и чуть ли не облапали, практически сбежал с приема. Остаток вечера он потратил на монотонное расплетение и сплетение кос, потому что ничего из того, что обычно расслабляло его, не было поблизости. Требовать в свою комнату вина — нормального, блядь, европейского, темно-красного, как венозная кровь, итальянского, как альбом «Il ballo della vita»! — он не стал, чтобы, во-первых, не привлекать к себе внимания тогда, когда он не готов был на него ответить, а во-вторых, чтобы не казаться слабым, или пьяницей, или дураком. Растерянность поглотила его, и он плюнул на все, уехав кататься по городу. Что-что, а строили китайцы отменно, особенно в центре большого города… А ночью кровать привычно потяжелела, и Алтан повернул голову, зная, что его встретит поцелуй. Он лег в чужие объятия, зная, что будет дальше — Вадим потянет его за волосы, или звонко, как портовую шлюху, шлепнет по заднице, потому что ему за это ничего не будет, или укусит за плечо, заставляя задыхаться, но вместо этого сильные руки просто обняли его со спины. Алтан почувствовал, как его мягко жмут к себе, как Вадим проявляет чуткость — не дергает за челюсть, не царапает грудь, вызывая на поединок, а просто гладят: пальцы водят по коже, по очертаниям мышц, по ямочке на животе, по тазовой кости. В касаниях Вадима ни намека на пошлость — он не приставал, и Алтан впервые расслабился в его руках, больше от усталости, чем от внезапного доверия, но все-таки. Отсутствие этого доверия было проблемой, на самом деле. Алтан доверял ему спину, доверял жизнь, но то, что лежало на дне его омута, то, куда он никого не пускал, потому что после смерти матери до этого никому не было дела, было похоронено в сомнении. У него никого не было, кроме наемника, и он знал, что, прекрати завтра платить, Вадим испарится, как любой другой уважающий себя работник. Вадим себя очень уважал. Алтан малодушно думал, что сможет, в случае чего (не «чего», а если дорогая сестра решит устроить краш-тест его психике и заплатит Вадиму больше, чтобы тот его как-нибудь неприятно, пусть и не смертельно, подставил), привязать его к себе сексом. Это было унизительно, но терпимо; он сказал себе: о гордости подумаешь, когда устаканишься на месте, когда станешь настоящим Дагбаевым, а не «ромашкой», шкура потерпит. К тому же, сказать, что Алтану не нравилось, означало соврать. И он, превозмогая внутреннее отвращение к себе, повернулся к Вадиму лицом, взял ладонями за щеки, крепко поцеловал, не давая отстраниться. Алтан заставил его лечь на спину, стащил со своих ног всю одежду и принялся медленно тереться о чужой пах бедрами, закрыв глаза. Он сам положил руки Вадима себе на пояс, сам смазал его член, сам ввел его в себя, закусив нижнюю губу — больно уже не было, только странно, как было странно каждый раз, когда он задумывался об их с Вадимом отношениях. И он медленно, мучительно двигался на нем, ощущая, как задралась рубашка, как прилипли от горячего пота волосы ко лбу, как у него самого медленно встал, как сбилось дыхание и появился жар в области шеи и ключиц. Что бы сделала сама Юма, приставь ей братец нож к горлу? Что сделал бы Баатар, его дед, угрожай ему кто-то смертью? И почему он всегда так терялся, видя границы, которые не видели другие? Ему бы не пришло в голову нападать на сестру, потому что она — своя, а своих не убивали. Видимо, она думала иначе. Или он просто не стал своим и обречен никогда не стать? В этом темпе вальса он крепко держал руки Вадима за запястья, чтобы они не посмели его остановить, переменить настроение, взять инициативу. Алтан так углубился в свои мысли, что не заметил множества вещей, которые все равно произошли, как бы он ни старался все контролировать. Все на этом свете говорило: лидер ты так себе. — Не смей, — говорил он, когда Вадим пытался что-то предпринять. — Не смей. Так, он не заметил, как мокрыми стали щеки, потому что думал о том, что это необходимо для дела; не заметил, как Вадим аккуратно достал руки из, на самом деле, некрепкого захвата и взял Алтана за ладонь. — Золотко, — прошептал он, выводя Алтана из глубокой, далекой от происходящего, задумчивости, и он очень быстро понял, почему. Внутри все горело, было скользко, мокро... глупо и странно. Алтан аккуратно слез с него, — задница неприятно хлюпнула, добавляя ситуации лишней вульгарности, — и лег обратно. Собственное возбуждение его волновало лишь в физической плоскости, и он почти стыдливо положил ладонь на член, чтобы помочь себе быстрее все это закончить. Губы Вадима, сомкнувшиеся на головке, были горячими, влажными, в общем, как любые другие губы, но Алтан от внезапной ласки широко раскрыл глаза и прерывисто вздохнул. Он застонал сквозь зубы, когда тот начал заглатывать глубже, убирая его ладонь себе на голову, на, мол, управляй. Алтану хватило разве что несколько раз скомкать его волосы в пальцах прежде, чем он тоже кончил. Вадим не был похож на человека, который заботился о взаимном удовольствии, и Алтан смотрел на него, восстанавливая дыхание. Напала сонливость; он поводил головой из стороны в сторону, будто пытался вспомнить, как он здесь оказался и почему в таком состоянии. Алтан поморщился и встал, набрасывая на плечи халат. Из-за слипшихся в стрелочки ресниц он медленно моргал, что не помогало проснуться. Не говоря ни слова, он ушел в душ, потому что не желал спать с полной задницей их с Вадимом деловых отношений. Вода смывала все. Не оставила ни дурацких мыслей, ни горького послевкусия, ни следов, ни запаха. Шел горячий пар, занавешивающий стекло душевой; Алтан прислонился к плитке на стене виском и стоял так, позволяя струям течь вдоль него, а своим бездумным пальцам — прослеживать линии, оставленные Вадимом. Без налета всей этой навалившейся драмы, без постоянных подъебов, без необходимости держать каменное лицо, в крайнем случае — полное ярости, с ним было хорошо. Почти что надежно. Жаль только, что их положение не позволяло выйти за рамки делового. Он бы не простил себе, если бы Вадим увидел его настоящего — слишком многогранного для тупого убивания всех вокруг, слишком принципиального для хитрости... не простил бы, если бы увидел фигуру слабее, чем Юма. Впрочем, разве он не уже? Из дремы его снова вывели чужие руки. Вадим стоял, открыв дверь душевой, и держал пару полотенец. Его лицо в кои-то веки ничего не выражало — как будто тоже водой смыло. — Спасибо, — сказал Алтан, вытираясь, утопая в махровости, в свежести, в коконе из ткани. — А ты... ты почему здесь до сих пор? — Ну вдруг вы утонули. — А. Ну да. Алтан как можно более независимо прошествовал к кровати обратно. Он заметил, что она была перестелена — надо же, какой хозяйственный наемник. Он выскользнул из полотенец только для того, чтобы нырнуть под одеяло. Свет погас. Алтан закрыл глаза. Кровать вновь потяжелела. — Что еще... — Я сегодня здесь посплю. Могу? У Алтана не было сил спорить, и он просто пожал плечами, утыкаясь носом в так удачно подставленную под это грудь. Мыслей не было, только чужая ладонь в его мокрых после душа волосах, и Алтан быстро уснул. Он проснулся утром, голова была все такой же пустой и легкой, как и кровать, в которой он спал. Алтан полежал пару минут с закрытыми глазами, потом все же открыл их, сонно потянувшись. Вадима рядом не было, даже одеколон или пот не отпечатался на соседней подушке. Приснился он тогда, что ли? Алтан провел носом по ткани, однако ничего нового не ощутил. И вправду, как и не было. Реальность казалась ему поэзией Блока, причем той самой примитивной и цитируемой: куда ни пойди — везде одно и то же, рутина, и все будет продолжаться до скончания времен, но теперь появилось ощущение, что какие-то подвижки пошли, и он не никчемный, и Вадим его… ну, все еще уважает. Алтан снова нашел его в тренировочном зале, пытаясь скрыть, что именно искал, а не просто проходил мимо. — Пришли добить великодушно? — спросил он, свесившись через ринг и усмехнувшись. — В следующий раз, — ответил Алтан, разглядывая чужое лицо. Да, ничего не поменялось. Как будто бы все просто приснилось. Так было даже лучше. Не пришлось бы оправдываться за свои странные реакции вчера… И он облегченно выдохнул, крепко пожимая протянутую между резиновыми прутьями руку, и позволил себе улыбнуться, и отпустил все, что произошло в последние несколько дней. Если уж взбираться в гору, то без утяжелителей. А с Юмой он еще разберется, он докажет… по-деловому. По-дагбаевски.