Полуреальность

Мыслеграфия — мерзкий трюк Вайпера, заключающийся отнюдь не в извержении телесных выделений на бумагу с последующим проявлением ответов на не заданные вслух вопросы. Вайпер ведь настоящая гадюка, которой подвластны злые змеи чужих снов, проползающие из Мансуса прямо к людям в постели, и ищет Маммон именно их, ведомый призрачными ощущениями на кромке не угасающего сознания. Одна из таких змей теряется где-то во французской глуши, привлечённая сильным огоньком туманного пламени, что медленно тлеет вместе с бумагой без единой отметки. Как бы Маммон ни старался, не остаётся ни имени, ни даже инициалов, словно такого человека нет, не было или никогда уже не будет, но змея ползает рядом с ним, Вайпер чувствует себя ею, видит корни другого леса и берег обычной, а не нарисованной реки, и чьи-то босые, совсем ещё детские ноги, не оставляющие следов. Застрявший меж двух огней Бельфегор слишком охотно для вечного принца помогает накапливать мощь их главе, разрывающийся меж собственными и чужими амбициями, отправляясь всё дальше и дальше в поисках потенциальных талантов. Маммон приставлен к нему с детства, как путеводная звезда в безупречно чёрном небе, и принц-потрошитель почти не раздражается, когда приходится с ним отправляться в путешествия. Скуало должен был примкнуть к ним, но в последний момент изменил решение, отвлёкшись на подавление короткого и тупого мятежа — дождь смывает не только его следы, но и всех участников, кроме капитана дальнего плавания по морю крови. Алая жидкость растекается по земле, её допивают растения, но не могут усвоить. Тишина накрывает поле боя, как свежевыпавший снег, и остывают брошенные там грани мечей. Диадема лучшего из ныне живущих ассасинов сияет воистину ослепительно даже в сумерках, когда они вдвоём крадутся сквозь лес. Непривычно — в смутных воспоминаниях о других жизнях Бельфегор помнит этот момент иначе: они со Скуало крадут мальчишку с изумрудными волосами прямо во дворе его дома, а потом жалеют, когда эта язва вырастает и достаёт их своими навыками коммуникации. Сейчас же всё кажется неправильным и ненастоящим, потому что в этой истории события кардинально отличаются от многих других. Бельфегору нравится его роль, но чувство чего-то упущенного оседает на языке горечью и не смывается даже амарантовым нектаром, выжатым из самых сладких и алых снов. Он знает, что эти отголоски — всего лишь шёпот других реальностей, никогда не случавшихся здесь и сейчас. Полуреальные ответвления историй, не подробно освещённые в оккультных книгах. Вдалеке слышны песни тех, кто меняет кожу и забывает имена. Поклонники мотыльков часто слоняются по лесам, скрывая там поселения, которых не существует, и Вайпер без проблем их находит, ведомый змеями и таким же неуёмным желанием вывернуться из собственной шкуры. Ему это даже удалось, и теперь Бельфегору не приходится носить напарника на руках, достаточно лишь прикрывать спину. Маммон не признаёт метеоритные пули и острые кинжалы в собственном пользовании, и всё, что у него под мантией — те самые ножницы, в умелых руках способные отрезать от действительности. Они идут долго, неспешно и прямиком к цели. Кроны деревьев в лесу смыкаются над ними как челюсти, разве что не способны жевать, но сквозь щербинку в зубах-ветвях едва проступает надкусанная Луна. Вайпер чувствует свой облик змеи недалеко от детских ног. Он несколько раз чихает, словно в нос так и лезет пыль, и Бельфегор давно привык, что его напарник слишком тесно связан с другими возможными обликами, иногда реагирующий на происходящее с ними. Самому принцу-потрошителю это не было близко, и он предпочитал избавляться от целей лично, сверкнув верным оружием или выпустив пулю, дробящую не только людские кости. Никто от него не уходил живым, даже мертвецы, что не были ни живыми, ни мёртвыми. Бельфегор помнит, что мальчишку зовут Франом, но он совершенно не похож на того, кто мелькает в его мутных воспоминаниях о других жизнях. Его изумрудные волосы острижены начисто, даже брови, и к удивлению ресницы — тоже. На лице пятна пегого пигмента, растёртые по щекам абстрактными кляксами, похожими на крылья бабочек, служивших основой. На голове следы золы и пепла, внутри же неё — бесшумный шелест безумия. Фран крутит в руках опасную бритву, чертя рукоятью одному ему понятные узоры по влажной земле. Чем дольше Бельфегор на него смотрит, тем меньше о нём помнит. За спиной у Франа следы кострища и запах палёных волос. В пепле извивается изувеченная, но живая гадюка, конвульсивно ползущая в сторону Вайпера. Он молча смотрит на мальчишку — не помнит, хотя тоже о нём наслышан. Становится ясно, отчего не проступало имя — его больше не существует, как и реального Франа. Тот, кто сидит сейчас перед ними с бритвой — больше не он. Стоило бы его убить, чтобы никому не достался, но… Бельфегор лишь качает головой и разворачивается обратно. Тем не менее проделанный путь не кажется ему бессмысленным, пускай им и некого забрать. Конечно, можно было прихватить и такого, да только толку не будет. Его пламя потушено вместе с костром на долгие годы, и Бельфегор не собирается пытаться развести огонь вновь. Они с Маммоном уходят не проронив ни слова в адрес мальчишки, у которого потускнели после обрядов глаза, и идут в сторону шума от других обитателей леса. Хочется тоже немного забыться, но не так сильно. Убийства отвлекают лучше всего. По лесу проносится шипящий змеиный смех, и гадюка смеётся вместе с принцем, пригретая на груди иллюзиониста. Ножницы достаются тому, кто когда-то был Франом. После них не останется даже того, кем он мог никогда не быть. Сначала волосы, потом — пальцы, а затем и всё остальное. Прошлое отлучено от будущего, которого больше нет. Диадема Бельфегора сияет ослепительно даже во мраке, проливая свет лампады на отсутствие воспоминаний. Он помнит Франа из любой другой истории, кроме этой, даже тех, кто на самого себя больше не похож, но сохранил личность. Этот Фран не помнит уже ничего, и его тоже никто не вспомнит. Быть может, он и есть тот самый сын цирюльника. Позже у их ног будет лежать весь мир, сражённый огнём ярости и вырезанный остротой орудий, и воспоминания будут перекованы и переписаны, навсегда заменённые новой правдой из слишком старых для этого книг. Будут новые светила, и время потеряет значение, сдвинутся стены дома без стен. Мир меняется, он подвижен, он бесконечен, он зажат между самим собой, он разрывается в яростной агонии и сохраняет своё безмолвие. Остынет Кузня, померкнет Слава, и Лес обратится в прах. Быть может, Рассечённый Волк обретёт покой, но сперва он поглотит сам себя.