Драконьи лодки

Цзян Яньли собиралась повидать братьев, и на женской половине дома третий день царила суета и переполох. Сама А-Ли, быть может, и желала бы избежать лишнего беспокойства: организовывать свои дела и людей вокруг молодая жена Цзинь Цзысюаня умела превосходно, он уже успел в этом убедиться, но в сборы вмешалась матушка. Обыкновения Башни Золотой Чешуи не предполагали скромности и пунктуальности. Все сундуки были открыты, все поверхности завалены одеждой и драгоценностями, а сборы проходили так, будто Цзян Яньли и Цзинь Цзысюань собирались гостить полгода и при этом каждый день блистать на императорских пирах. Хотя, как подозревал Цзинь Цзысюань, они могли бы отправиться вообще с одной переменой одежды и на мечах, а не на лодках — нравы в Юньмэне были куда вольнее, чем в Ланьлине, а купаться во время праздников там и вовсе было принято нагишом. Те вещи, о которых позволительно не задумываться в пятнадцать, к двадцати начинаешь воспринимать как неоспоримо существующий факт. Даже Второй молодой господин Лань, во времена учёбы изводивший однокашников унылой добродетелью, должно быть, давно узнал и принял обыкновения своего клана. Впрочем, в том, что в подробности внутренних обычаев разных орденов молодёжь посвящали, уже когда те сами обзаводились каким-никаким опытом, было разумное зерно. В пятнадцать Цзинь Цзысюань среагировал бы на всё это юньмэнское... распутство куда более бурно, но его совершеннолетие пришлось на самые тяжёлые месяцы войны, и на этом фоне откровения отца не вызвали ничего, кроме усталого удивления. И уж точно не Цзинь Цзысюаню с его семейной историей было попрекать другие кланы их нравами. На праздник драконьих лодок в Юньмэне в этом году собиралось, считай, всё их поколение. Те, с кем он ещё несколько лет назад учился в Гусу, а после воевал бок о бок. Все как один — битые жизнью ветераны, через одного — почтенные главы семейств в двадцать с небольшим лет. В прошлый раз дела ордена не позволили Цзинь Цзысюаню вырваться, и А-Ли ездила к братьям одна, в сопровождении лишь свиты и служанок. Цзинь Цзысюань извёлся от беспокойства — едва усмирённые земли были ещё неспокойны, по дорогам и вдоль рек шатались банды оголодавших крестьян, живых и мёртвых, и непонятно было, которые опаснее. Так что на этот год он нажал на отца через матушку, разругался с кузеном и месяц вкалывал, как проклятый дух в рабстве у тёмного заклинателя, чтобы освободить себе пару недель, необходимых для родственного визита. Про то, что Цзян Яньли, возможно, едет не только повидать братьев, напиться лотосового вина и насладиться праздником, он совершенно не подумал. Цзинь Цзысюань был уверен, что в прошлом году она ничего такого не делала — он всегда был уверен в А-Ли. Жена никогда не лгала ему. А ещё служанок ей подбирала матушка, и это были отменно глазастые девицы, а тайны в ордене Ланьлин Цзинь вообще выживали недолго. Даже если повод выеденного яйца не стоил, нужную сплетню всегда можно было придумать. Хватило бы и тени подозрения. Раз скандала не случилось, значит, подозрений не было. Ни малейший слух не просочился, никто не осмелился упомянуть имя молодой госпожи Цзинь в связи с чем-то непристойным. И это при том, что грубых песенок про юньмэнские «драконьи лодки» в Цзяньху прибавлялось каждый год! Впрочем, остальные ордена от Юньмэна не отставали. Но уроженцы Цинхэ все разговоры про варварский обычай «боевого товарищества» пропускали мимо ушей точно так же, как и разговоры про варварские обычаи заклинать на саблях, плести косы и пить не предназначенную для употребления дрянь вроде молока. Ланьлинцы, понятное дело, давно постановили считать неуёмные аппетиты своего главы предметом гордости, а не источником позора — впрочем, никакого иного выхода у них не оставалось. Да что там, злые языки не щадили даже Гусу Лань! Хотя репутация сего гнезда добродетели была не то чтобы преувеличена, просто достигалась методами, которые бы не пришли в голову никому другому («...в здравом уме», говорил отец, объясняя Цзинь Цзысюаню что к чему). Так, в Гусу были запрещены бордели, однако предписано физическое совершенствование для адептов. В результате бордели в три ряда опоясывали все границы Гусу Лань, располагаясь точно на узкой полосе нейтральной территории (там строились и трёх-, и четырёхэтажные терема: расти вширь заведениям было некуда и оставалось только ввысь). При таком раскладе адепты Гусу Лань легко могли бы прослыть распутниками, но этого не произошло. Управительницы весёлых домов отлично понимали, где лежит их выгода. Тайна личности посетителей соблюдалась свято. Платили заклинатели в белых одеждах щедро, с девушками обращались уважительно, вели себя пристойно. И без звука забирали подросших ясноглазых детей с точёными личиками — если уж какой из девиц случалось допустить оплошность. Лекарственные травы, препятствующие укреплению семени, надо сказать, тоже поступали в бордели бесперебойно и за полцены, но если они не срабатывали, то ничего не поделаешь: травить плод не дозволялось. Так что появление в Гусу Лань ребятишек «из дальней ветви» было обычным делом. Все местные знали, что это за ветвь. Но имена таким детям давались честь по чести, воспитывались они вместе с прочими учениками и никакой разницы в отношении к ним наставники не допускали. Следили за этим весьма зорко. Ни малейшего сравнения с шумными, недельными загулами главы Цзинь. Ну и имена отцов были зачастую известны: записи в пограничных борделях велись с такой точностью, что и придворные евнухи позавидовали бы. Кто, когда, к кому, как часто, да сколько раз, да тем ли способом, что приводит к зачатию... Зато с продолжением рода Лани, при их строгом уставе и единобрачии, проблем не имели никогда. Младших родственных семей у них было больше, чем у прочих орденов вместе взятых. Но в этом году... Цзинь Цзысюань подозревал, что Юньмэн развернётся вовсю, а от участников празднества следовало ожидать некоторого разгула, чтоб не сказать буйства. Война закончилась, и наконец прошло достаточно времени, чтобы все успели это осознать. Выжившие перевели дух, подняли головы от бесконечных трудов, которых требовали разорённые войной и безвластием земли, кишевшие расплодившейся нечистью, позаброшенные поля и разрушившиеся плотины. И осознали, что живы, молоды, лето в самом разгаре, а «драконьи лодки» в Юньмэне в этом году принимают всех желающих. Вообще — всех. Цзян Ваньинь собирался выбросить на это дело какую-то совершенно несусветную сумму денег, Цзинь Цзысюань услышал краем уха — и не поверил. Даже с учётом того, что Цзян Ваньинь сейчас всеми силами пытался удержать за Юньмэн Цзян статус великого ордена и не скупился на расходы... даже если он рассчитывал — наверняка — пополнить ряды ордена за счёт новой крови, бродячих заклинателей или сманивания к себе адептов из мелких кланов, названная цифра звучала фантастически. Когда сборы закончились, лодка проседала под весом нарядов, украшений, подарков, свиты, охраны, нарядов и украшений свиты и охраны — и ланьлинского чванства, как наверняка сказал бы Вэй Усянь. Цзинь Цзысюань внутренне поморщился, услышав и голос, и интонацию будто вживую. Вот уж кого он был бы не прочь не видеть ещё пару лет, но Яньли так радовалась, так ждала встречи... Её нетерпеливое предвкушение не могло перебить даже то, что они впервые оставляли А-Лина на попечении матушки. Но ещё и его свиту и нянек несчастная лодка просто не выдержала бы, пошла бы ко дну. Да и нечего маленькому ребёнку делать на этих празднествах. Цзинь Цзысюань вздохнул и обнял жену, набрасывая на тонкие плечи накидку — отплытие назначили на раннее утро, от воды ощутимо тянуло прохладой. Лодка тяжело качнулась на волнах и, наконец, отчалила.

***

Гости начали прибывать заранее: откликнулись не только великие ордена, но и кланы помельче, и вассальные, и вольные, и даже бродячие заклинатели-одиночки. К тому времени, как лодки Ланьлин Цзинь прибыли к главному причалу Пристани, город едва не лопался от набившегося в него народа. Их встречали: на пирсе поджидал Цзян Ваньинь, выглядевший так, будто не ложился со вчерашнего дня, в парадном ханьфу и серебряном гуане, но в удобных "рабочих" сапогах, заляпанных болотиной до колен, а с ним четверо адептов постарше, пара служанок и Вэй Усянь, присевший на перила в стороне и вертевший в пальцах флейту. Среди нарядных людей, на фоне яркий утренних красок он походил на особо крупного, слегка ободранного котами грача. Цзинь Цзысюань отдал положенные поклоны, выслушал в ответ несколько дежурных фраз и терпеливо переждал куда более сердечные приветствия, предназначенные Цзян Яньли. Лицо Цзян Ваньиня прояснилось от одной лишь улыбки сестры, а вот Вэй Усянь при виде чужой жены мог бы проявлять восторги и поменьше. Вблизи он походил на потрёпанную чёрную птицу ещё больше, что было странно: его ханьфу было не просто чистым и целым, оно глянцево, почти маслянисто блестело, как блестит только плотный, хорошо прокрашенный шёлк, а кисточка на флейте пламенела карминовым мазком. Лента такого же цвета была вплетена в волосы, в ухе поблескивала щегольская золотая серёжка. И ведь не стесняется выставлять напоказ богатство, неприязненно подумал Цзинь Цзысюань. Ланьлин Цзинь никогда не видел прока в скромности, но есть же какие-то правила приличия. Даже его орден никогда бы не додумался наряжаться в императорский цвет. Вэй Усянь получил богатые трофеи после войны, так что в казне Юньмэн Цзян он больше не нуждался. В Башне Золотой Чешуи тихо удивлялись, почему он до сих пор не отделился и не основал собственный орден: для этого ему хватало и сил, и славы, а теперь и денег. Отец полагал, что это потому, что Вэй Усянь полагался на защиту Юньмэн Цзян: пока он хотя бы на словах оставался его адептом, вопросов к Иньской Тигриной Печати и праву владеть ею единолично было куда меньше. А Цзян Ваньинь ни за что бы не выгнал своего дружка — и, как говорили злые языки, старшего брата. До сих пор его доверие оправдывалось — похоже, в борьбе за Юньмэн Цзян Вэй Усянь был попросту не заинтересован. Честно говоря, Цзинь Цзысюань, который был знаком с Вэй Усянем ещё до войны, ничуть этому не удивился, но отец повторял, что чужая душа — тёмные воды, а что Вэй Усяню не чужды амбиции, понятно уже по списку его побед и деяний. Ещё бы, отец обратил внимание на бывшего старшего ученика Юньмэн Цзян, лишь когда тот прославился. Цзинь Цзысюань же полагал, что амбиции Вэй Усяня лежали в совершенно иных областях, чем политика. Вэй Усянь любил внимание, но ещё больше любил блистать талантами. Причём не ради того, чтобы после воспользоваться плодами всеобщего восхищения и, скажем, повысить свой статус и политический вес в ордене. Нет, он предпочитал поражать своими дарованиями — а после наслаждался чужой завистью, как иные наслаждаются всеобщим признанием. Он охотно втирал соль в чужие раны, а ненависть его, похоже, только забавляла. Неприятные качества в подчинённом; Цзян Ваньиню, пожалуй, стоило посочувствовать. Цзинь Цзысюань не мог понять, чем руководствовался отец, пытаясь сманить это дарование в Ланьлин Цзинь. Ведь понятно же было: даже если получится, Вэй Усянь не приживётся, а проблем с ним не оберёшься. В нём не было ни гибкости, ни почтительности перед вышестоящими, ни алчности, ради которой стоило бы терпеть ланьлинские порядки. И что самое неприятное, отцовская затея не была полностью безнадёжной. В конце концов, в Башне Золотой Чешуи жила Цзян Яньли, и одно только это могло сподвигнуть Вэй Усяня переселиться от милых его сердцу лотосов поближе к пионовым кущам. Тем более, если его отношения с Цзян Ваньинем накалились настолько, как докладывают люди отца. Думать об этом не хотелось, и Цзинь Цзысюань постарался выбросить ненужные мысли из головы. В конце концов, он явился сюда на праздник; лучше всего было сосредоточить внимание на том, ради чего их сюда позвали.