Симптомы

После совещания в Москве, такого выматывающего для каждого из них, Борис впервые заходит к Валерию просто так. Раньше у него всегда был повод, и в Припяти начисто отсутствует понятие личного пространства — да и откуда ему взяться, если гостиничные номера прослушивает КГБ, а их штатный сотрудник возит Бориса на автомобиле в военный лагерь каждое утро? Поэтому Борис заходит — как зашел бы в кабинет к любому из своих подчиненных. Но Легасов не подчиненный, он коллега, напарник… друг? Это последнее слово Борис произносит только наедине с собой, и у него чуть-чуть теплеют пальцы, когда он касается ручки приоткрытой двери. Валерий в последние несколько дней был удручен из-за радиационной обстановки, из-за того, что не дают расширить зону отчуждения, из-за добровольцев-водолазов — каждый из троих стал как отдельная рана на его сердце. Легасов сидит в одиночестве, склонившись над журнальным столиком. На звук открывающейся двери бросает безучастный взгляд поверх очков и опускает голову еще ниже. Перед ним пепельница с забытой сигаретой, а пряди волос упали ему на лоб в таком беспорядке, будто он только что неосознанно запустил в них руки. Борис мешкает на пороге, словно натолкнувшись на невидимую стену. У Легасова перекручена одна подтяжка, сигарета прогорела до фильтра, покрывало на постели наизнанку, — следы энтропии в отдельно взятой комнате. На спинке стула у окна небрежно брошена рубашка — оранжевое пятно в лучах заходящего солнца. — Что на этот раз? — спрашивает Борис, в глубине души понимая, что с коллегами так не разговаривают, и надеясь, что Легасов поймет его правильно и не начнет дуться или психовать. Легасов его надежд не оправдывает. — Будто нам мало того, что есть, — говорит он хрипло. Он даже не предложил Борису занять соседнее кресло, тот со вздохом проходит в комнату и усаживается без приглашения. — Мы спасли сотни человек. — Да? А сколько убили? И сколько ещё убьем из-за этого промедления! Нельзя позволить ему продолжать говорить это. — Чего вы от меня хотите? — спрашивает Борис, так, как сам Валерий когда-то спрашивал у него. Он надеется, Валерий вспомнит, при каких обстоятельствах они вели тот прошлый разговор — у них тогда два агента висели на хвосте. Валерий, будто опомнившись, смотрит на Бориса. Раздражение в его взгляде сменяется усталостью. — Простите, — говорит он. — Вы делаете, что можете, я знаю. Борис молчит. Он оказывается не готов встретить отчаявшуюся сторону Легасова, — лучше бы тот спорил и грубил. На столе возле пепельницы листок с заметками — убористый почерк Легасова, знаки вопроса после каждой строчки — след мучительных раздумий, блужданий во мраке. Это какой-то мир набекрень — в нем нельзя просто наклониться через стол, взять Легасова за руку или потрепать по плечу, и давно утратили смысл все ободряющие слова. Будь они дома, в Москве, Борис налил бы им обоим водки, достал свои лучшие закуски, и они бы проорались друг на друга, возможно, побили посуду и, прикончив бутылку, нашли бы в себе силы жить дальше. Но здесь ничего этого нельзя. Никакой жалости, никакой слабости, они должны все время быть тверды, как камень, и поддерживать небо, всей своей тяжестью падающее на землю. Борис может смириться с любым своим настроением, но с таким настроением Легасова он сосуществовать не может. Вот на чьих плечах на самом деле лежит небо. Если Легасов не выстоит — всему конец. Поэтому утром Борис идет на городской пустырь. При свете дня на всём вокруг отчетливо заметен след покинутости и начинающегося разрушения. Впервые Борис понимает со всей ясностью, что Припять мертва — больше сюда никто не вернётся. Но сейчас ему некогда думать об этом: он несёт с собой кусок колбасы и заботится о своем деле больше, чем о реакторе четвертого энергоблока. Останавливается на пустыре, где взрытая земля уже покрылась нежно-зеленой травой, и неловко зовет: «Кис-кис-кис». С каждой минутой идея, пригнавшая его сюда с утра пораньше, кажется ему всё более глупой. Он уже готов повернуться и уйти, когда скорее ощущает, чем видит какое-то движение за забором и, приблизившись, заглядывает в дыру между досок. Делает шаг — и попадает на неоконченную стройку. В царство котов. Он понятия не имеет, как выберет нужного, но на зов выходит правильный кот: тощий, но независимый, достаточно, чтобы вызвать симпатию Бориса, и, главное, рыжий, но как будто посеребрённый, — где-то Борис уже видел такой оттенок… Кот смотрит настороженно и держится поблизости от бетонных блоков, готовый в любой миг юркнуть в укрытие. На удлинённой морде написано недоверие. Но он очень голодный и всё-таки ведется на запах. Правда, делает всё неторопливо и как будто с долей презрения — это ведь, в конце концов, Борис пришёл на его территорию! Борис кладёт колбасу на траву и совершает обманный маневр, отступив на шаг назад. Кот, оценив такое бережное отношение к своей персоне, набрасывается на еду. Тут Борис его и хватает. И сажает за пазуху. Кот, коротко мявкнув, извивается, и Борис запахивает пальто, чтобы тот не выскочил. Это настоящий поединок, в котором каждому не занимать упорства. Но сила на стороне Бориса, а кот, видимо, не всегда был уличным — скоро, угревшись, он затихает. Тут-то и начинаются первые неприятности: выбираясь через ту же дыру в заборе, Борис слышит треск. Предательский гвоздь, затаившийся между досок, оставляет на его рукаве уродливую отметину. Мысленно ругаясь почём свет, Борис бредёт обратно и придерживает запахнутое пальто обеими руками. Никакого внятного плана у него нет. Он просто отвезёт животное в гостиницу, закроет в номере, а после подумает, что ему делать дальше. Путь его лежит через военный лагерь. Добраться до автостоянки он не успевает: из штабной палатки появляется Пикалов и устремляется прямо к нему. — Спасибо за оперативность, Борис Евдокимович! — начинает он. — Тут поступило рацпредложение… Борис никак не может взять в толк, о чем говорит генерал-полковник, а кот, почуяв чужака, начинает возиться. Это фиаско, но кота решительно негде выкинуть в лагере, и Борис, ссутулившись и обхватив себя руками, будто у него болит живот, идёт за Пикаловым. В штабе уже кворум — помимо них присутствуют Антошкин и Легасов, виновник безумия, нынче утром охватившего Бориса. Оба хмуро смотрят на карту. — ...не ставите легких задач, — говорит Антошкин. — Безопасное висение возможно либо на высоте пятьсот метров... либо на десяти, но тут до сих пор почти двадцать рентген в час, поэтому не вариант... Плюс температурная зона и пыль от лопастей... — Не вариант, — соглашается Легасов. — Но без этих данных мы дальше не двинемся... — Есть у меня один пилот, — раздумчиво замечает Антошкин. — У него и с пятисот метров датчики войдут в реактор, как папа в маму... Борис, ни на кого не глядя, проходит в дальний угол палатки и садится возле шкафа с дозиметрами, прислоняется к нему плечом, чтобы скрыть порванный рукав. Его согбенная поза и страдальческое выражение лица довольно скоро привлекают к себе внимание: разговор стихает, и все взгляды обращаются к нему. — Вы здоровы, Борис Евдокимович? — спрашивает Пикалов. Борис отмахивается. Он сидит, ссутулившись — боится, что кот устроит революцию, начнет прокладывать путь к свободе когтями или нагадит ему на рубашку. Какая глупая история. Решил, называется, отвлечь друга от мрачных мыслей… Видно, радиация пагубно влияет на умственную деятельность. Борису жарко, неудобно, и он заинтересован только в одном — чтобы совещание закончилось как можно быстрее. Он вполуха слушает обсуждение, как эффективнее опустить в реактор газоанализаторы, как произвести измерения с помощью термопары... и соглашается на всё, что говорит Легасов, даже не вникая. — К исполнению, — подытоживает он, энергично взмахнув одной рукой, а другой продолжает крепко придерживать ворот пальто. — Что к исполнению? — осторожно спрашивает Легасов. — Всё! — отвечает Борис. — Я согласую… с Москвой. Снова повисает пауза, во время которой все трое смотрят на него с одинаковым настороженным выражением. Это почти забавно, только Борису не до смеха. — Давайте соберёмся через час у меня в лаборатории, — предлагает наконец Легасов. — Обсудим операции по пылеподавлению. Владимир Карпович, мне, возможно, понадобится дополнительное оборудование и специалисты. Пикалов коротко кивает. — Что от меня на данный момент? — уточняет Антошкин. — Пока действуем по старой схеме. Пикалов и Антошкин уходят, но Легасов остаётся. И вновь обращает свой внимательный взгляд к Борису. — А теперь говорите, что с вами, — требует он. — Иначе я немедленно зову доктора. — Не надо доктора, — просит Борис. Зря он надеялся, что Легасов отступится так просто. Как можно забыть, что он имеет дело с самым упрямым человеком на свете. Вон как глаза горят. И вчерашнюю хандру как рукой сняло. Не надо было ходить на пустырь, теперь только чудо поможет Борису не выставить себя идиотом!.. — Хорошо, — чуть спокойнее отвечает Легасов. — Перечислите симптомы. Нет, не отстанет. А, да пропади всё пропадом, думает Борис. Когда ещё выпадет шанс поговорить начистоту? Разве не этого он хотел? Он вспоминает листки Легасова со знаками вопроса, вспоминает отчаяние в его глазах, и вдруг понимает, что именно должен был сказать ему, ещё вчера. Я рядом. И буду рядом. Я слышу тебя, с первого дня слышал. Тебе незачем справляться в одиночку. Мы все здесь для того, чтобы найти ответы. И мы найдём их, вместе. Легасов все еще блуждает во мраке своих мучительных сомнений. У Бориса сомнений больше нет. Будто всё и должно было сложиться так: он, Валерий, штабная палатка, прямой разговор. — Обычные симптомы, — говорит Борис, поднимаясь и подступая к Легасову: — Сердцебиение. Обострённое восприятие оттенков рыжего. Сухость во рту. Дрожь в руках. Безрассудные поступки. Эмоциональная разболтанность. Приступы… — он чувствует, что кот ожил и завозился, и плотнее обхватывает себя руками, чтобы хоть как-то задержать этого негодяя. — Приступы? — эхом повторяет Легасов растерянно. — Приступы счастья, — говорит Борис, подходя вплотную. — Неконтролируемые. И тут рыжий разбойник всё-таки прокладывает себе дорогу наружу. Сначала из разреза пальто показывается его встопорщенная морда. Легасов смотрит на неё, приоткрыв рот, и ничего не говорит. Кот, извиваясь ужом, выкручивается из плена и прыгает на стол, прямо поверх карт и дозиметрических отчётов. «Сукин сын», — думает Борис, так и не успев решить, на кота он сердит или на себя самого. Вот он, зампредседателя правительства, во всей красе — рваное пальто и дешёвые фокусы. Хороша картина, нечего сказать. Он не представляет, что отражается сейчас на его лице, но очень старается держаться невозмутимо, как и этот рыжий прохвост давеча на пустыре. Легасов смотрит на кота, потом снова переводит взгляд на Бориса. Это что, улыбка, думает Борис. И ошеломлённо понимает: он ещё ни разу не видел, чтобы Легасов улыбался. — Значит, неконтролируемые приступы счастья? — спрашивает Легасов. И мир из положения «набекрень» вдруг встаёт на место. Это лишь минутная передышка между бесконечными сражениями. Но Борис, чьи руки, наконец, во всех смыслах развязаны, обнимает Валерия, вжимает в себя, возвращая то, что Легасов так щедро давал ему все эти дни, проведённые здесь — надежду, бесстрашие и ощущение опоры. Тепло, зародившееся внутри, разливается рекой, и его много, так много, что можно согреть целый город. Или одного человека, но самого важного. Кот нахально сидит на столе и умывает лапой острую мордочку.