Despair and Hell

Галфу семь, и он впервые видит смерть. Кровь растекается под убитой матерью затейливой, неровной лужицей, блестит в еле видном, слабом свете лампочки. Из ее груди отчётливо и хрипло вырывается последний вздох. И они остаётся одни: убийца с испачканным ножом, одетый в черную длинную толстовку, и он, маленький испуганный мальчик, дрожащий и спрятавшийся в шкафу. — Ну и зачем ты пришел? — Мью тяжело дышит, осматривая посетителя: молодой, но постаревший словно бы парень с бледным худым лицом, впалыми щеками и блестящими, напряжёнными глазами. На самом деле, хватает всего одного взгляда, чтобы узнать и имя его, и то, зачем он пришел, и всю его жизнь до смерти. Не самое радостное зрелище. Но людям, не познавшим ни боли, ни лишений, здесь делать нечего. — М-мне… я узнал, что… Вы знаете лазейку в рай… И можете пропустить туда… Без этого божественного суда… — Ах да… — Мью разочарованно закатывает глаза. — Опять какая-то заблудшая душа, которая всем треплет о том, как стар Бог и как он теперь невнимателен. И что я могу незаметно для него провести грешника в рай. Ничего нового, даже как-то обидно. — Так… вы можете? — парень ногтями впивается в кожу со всей силы, и в помещении отчётливо разливается чуть металлический запах крови. — Могу, Галф. — В… Вы знаете мое имя? — Я — демон. Разумеется, я его знаю. В принципе, я знаю всю твою жизнь. Галфу десять, и он не чувствует, что его любят. Что он нужен. Потому что однажды отец ему так и говорит. «Ты не нужен». Он пьет все это время — все три года — скорбя по убитой жене, ходя к ней на кладбище и виня во всем собственного сына. Галф не хочет оправдываться. Не хочет говорить, что мама, бледная и дрожащая, разом будто бы похудевшая от страха, сама запихнула его в шкаф и велела сидеть тихо. Что сердце его колотилось тогда бешено, что сам он сидел, затаив дыхания, и чувствовал, как с каждой секундой внутри что-то медленно и болезненно умирает. Гниёт заживо. Возможно, это было его сердце. Галф краснеет и опускает голову в смиренном стыде, чуть ли не руки складывает и на колени падает, и Мью довольно скалится, чувствуя этот яркий, вкусный запах человеческого подчинения. — Но вот, какая загвоздка, — он делает шаг к нему, обходит вокруг, наслаждаясь и чуть ли не рыча от этого наслаждения, и останавливается очень-очень близко от его лица. Настолько, что Галф бледнеет и отшатывается, кадык у него на шее нервно подпрыгивает. — Я не делаю ничего бесплатно. Ничего. Это удел пернатых. — И… что же вы хотите? — голос человека редеет, становится тише и испуганней, словно он догадывается, что от него хотят. И Мью от этого снова улыбается. — Сделай то, что ты так хорошо делал при жизни. Галфу тринадцать, и он слишком быстро взрослеет. Отец говорит, что он похож на свою мать. И Галф соглашается с ним, потому что кожа его такая же бледная и тонкая и руки почти всегда такие же холодные, как у нее, когда она лежала в гробу. И просыпается по ночам он с таким же страхом, что горел в ней перед самой смертью. Он пробует алкоголь, когда отец оставляет недопитую бутылку на кухне. И вместо должного нагоняя получает собственную рюмку с виски. «Ты уже взрослый, Галф. Уже можно». За одну секунду они оказываются в комнате с кроватью. Галф нервно сглатывает, теряется, потом бледнеет и начинает дрожать. — Да ладно, демон для тебя хуже тех… — Хорошо, — он, кажется, бледнеет ещё больше, но стойко держится, выпрямляется, даже почти живой румянец наполняет кожу на его щеках. — Хорошо, я согласен. Только… как я могу к вам обращаться? — Мью. Можешь называть меня Мью. Мью хватает его за руку, сжимая тонкую мертвенно-холодную кожу, и грубо толкает его на кровать. Галф абсолютно податлив, послушен и смиренен, и черная, демонская душа почти ликует от этого. Второй раз за их встречу. Галфу пятнадцать, и он пробует курить. Ему нравится. Это успокаивает. Никотин трогает его лёгкие жжением и мерзкой горечью, а ещё после него ему не снятся кошмары. Ему вообще ничего не снится. Тихая, спокойная пустота. «Почему ты такой грустный?» — девчонка из его класса выходит с ним перед последним уроком и закуривает за зданием школы. «Я не грустный. Просто сосредочен» Галф считает, что она — не тот человек, которому можно довериться. Мью начинает с поцелуев — преувеличено нежных, фальшиво-осторожных, тихо таящих в себе опасность, жестокость и грубость, свойственную таким, как он. Она, словно воды Тихого океана, обволакивает, ласкает, подкупает своей сладостью, своей спокойностью, чтобы кинуть наивных, глупых моряков на растерзания водной стихии в самый уязвлённый момент. И Галф… покупается. Словно слепое, только-только рождённое дитя тянется он за этой неторопливой обманчивой лаской, за этой нежностью и умиротворением, и Мью прекрасно знает, что никто не притрагивался к нему так при жизни. И сейчас у него есть все время этого пустого, бесконечного места, чтобы сначала внушить этому человеку чувство доверия, безопасности, а потом разрушить его. На Галфе лёгкая, почти прозрачная рубашка и такие же лёгкие штаны, и избавляться от них медленно и постепенно кажется слишком уж заманчивой игрой. Мью сначала приподнимает одежду, оголяя худой, впалый живот, ведёт языком от пупка до груди, освобождая для себя все больше и больше участков холодной кожи, а после снимает рубашку через голову, снова припадая губами к тонкой белой шее с выпирающими чуть ниже ключицами. Галф расслабляется ещё больше, руки, ранее сжатые в кулаки, сжимают теперь ткань покрывала, и рот его чуть блестит от слюны. Мью приподнимается, довольно ощущая запах медленно появляющегося доверия, клубящегося вокруг Галфа, но не спешит нарушать его, как хотел. Оно ещё слишком слабо и незримо, нужно усилить его, сделать в разы чувствительней и уязвлённей, чтобы боль была гуще, вкуснее. Галфу семнадцать, и он впервые влюбляется. Сильно. Горячо. Как любят все подростки. У новенькой ученицы глаза цвета такого непривычного, глубокого Ледовитого океана, волосы светло-серые и вьются забавными, очаровательными кудряшками до линии плеч. Он сидит за последней партой и рисует ее, неумело, неаккуратно, но искренне. А ночью искренне рвет рисунки на части, потому что ни один листок и карандаш не способен передать ее красоты. И потом лежит, курит, смотря в потолок, и впервые ощущает что-то, помимо сосущей пустоты. Мью прикусывает его за соски — совсем несильно, легонько — но Галф судорожно дёргается, коротко мычит и мнёт бледные губы зубами, инстинктивно потянувшись чуть вверх за этой острой лаской. — Не двигайся, — приказывает Мью огненно-горячим голосом, ладонью давя ему на грудь и опуская обратно. Галф судорожно сглатывает, зажмуривает глаза, послушно кивает и замирает, только живот его теперь чуть подрагивает в волнительном предвкушении и кадык суматошно перекатывается под кожей. Мью ведёт одними подушечками пальцев по впалым ямочкам ребер, сжимает худые, вздрогнувшие бока и тянет остатки одежды — шорты — вниз, стаскивая их и отбрасывая в сторону. В комнате мгновенно начинает копошится густой, яркий запах страха и беспомощности, и Галф действительно выглядит напуганным с этими тяжёлыми, темными глазами, мелко поднимающимися плечами и сжатыми в кулаки руками. От него все ещё веет подчинением и человеческой покорностью, но теперь к нему примешивается вкусное и соблазнительное отчаянье, которое поселяет внутри довольное клокотание и наполняет рот слюной. Мью действительно не может дождаться, когда сможет полностью поглотить его. Галфу восемнадцать, и его избивают. За признания той девушке в любви, о котором узнает ее помешанный на контроле отец. Он платит больным людям большие деньги, и они с радостью поджидают Галфа около школы и тащат на съёмную квартиру, где сначала методично бьют, закрыв ему лицо черным, тканевым пакетом, а потом: «А он, кстати, ничего такой. Я бы трахнул. А ты?» «Хах, бесплатная дырка, которая потом даже ничего нам не сделает? Я с радостью.» И никто им не доплачивает за это, никто не просит. Они просто хотят так. И пользуются. Галф теряет сознание от боли, а приходит в себя уже на улице, ночью, избитым и изнасилованным, где-то на самом краю города. Домой он попадает только под утро, но благо никто о нем не беспокоится. У Галфа абсолютно тяжёлое, напряжённое и чуть свистящее дыхание. А ещё он не знает, куда деть руки: сначала они лежат на мягкой постели, неосознанно сминая ткань в подавляемой панике, потом он кладет их себе на живот, немного прикрывая бледную, ледяную кожу, безусловно, отвратительную и гадкую, а теперь — неловко и смущённо, неуверенно трогает одними кончиками пальцев плечи Мью, который поцелуями водит по внутреннем сторонам его бедер. Мью не против. Ему нравится эта осторожная, боязливая инициатива со стороны человека, чьё возбуждение и доверие сейчас с каждой секундой усиливается и перебивает запах ужаса. Ему вообще нравится все в нем — от худого, измученного земной жизнью тела до абсолютного подчинения, послушания, созданного где-то глубоко за периферией сознания, кому-то априори более сильному и могущественному. Галф понимает это. Галф не сопротивляется. Галф покорно принимает все, что ему дают. «Он бы принял, даже если бы боль его была невыносима и сжигала молчаливым криком ему лёгкие…» — Мью улыбается. Эта мысль греет его несуществующее сердце и бьёт каким-то горячим чувством прямо в мозг. Ему приходится приложить всю свою выдержку, чтобы не перевернуть это податливое и мягкое тело на живот и не ворваться в него, наплевав разом на свой план. Но он — сильное Божье создание. Его силы хватило бы, чтобы вырвать сердце из человеческой груди и раздавить его каблуком. А страх и боль вкуснее под гнетом неожиданного и болезненного предательства. Мью кусает мягкую плоть чуть ниже колена, оставляя на ней мокрый красновато-белый след, и первая, самая искренняя реакция Галфа — свести ноги. Но он борется с ней, отчаянно и рвано, его бедра дрожат и с непосильным трудом, выстраданным чуть ли не из самой глубины болезненной души его, разводятся обратно. Дыхание сбивается, сгущается, зрачки расширяются, и Мью прекрасно знает, что человек под ним почти — почти — готов. Но нужно сделать ещё кое-что. Галфу двадцать, и он ломается окончательно. От кошмаров не помогает больше ни никотин, ни алкоголь. В воспалённых, нездоровых снах он видит обрывки смерти матери, ее гроб, белоснежную кожу и ткань, закрывающую ее ещё в доме, своих насильников, свою боль и страх, тошноту, и иногда эти два воспоминания перешиваются в гадкую, мерзкую и склизкую кашу. Галф мало ест, много пьет и закуривает все это дешёвыми сигаретами. И внешне остаётся таким же, каким был в тринадцать, только чуть взрослее, чуть выше и чуть — совсем-совсем чуть-чуть — сломленней. Не дожидаясь совершеннолетия, он съезжает от отца, оставив ему краткую, бесполезную записку: «Я сделал как лучше нам обоим. Не звони и не ищи меня. Прощай». И отец действительно не ищет. Мью резко хватает его за ноги, тянет на себя, чуть приподнимая и устраивая нижнюю часть туловища Галфа на коленях, утыкается носом прямо ему в лобок и вдыхает пустой мертвый аромат. Тела душ, к сожалению, ничем не пахнут. Человеческое смущение сгущается над ним, и по вкусу оно напоминает недосахаренный, мягкий коктейль; такой, какой люди пьют с желанием оставаться трезвыми. Вкусно, приятно, но недостаточно. Мью хочет сегодня опьянеть. Он кусает чувствительную кожу, дышит на нее горячим, обжигающим дыханием, собравшим в себе жар всего ада, и ведёт языком до пупка и обратно. Несколько раз. Пока Галф не расслабляется и не доверяет окончательно — глупо и наивно, как умеют только люди — возбуждение и нетерпение клубится вокруг него теперь густой, яркой краской — алой, как кровь на губах у трупа, что нашли в той подворотне. Мью улыбается. Демонская душа его ликует, празднует, клокочет внутри в нетерпении насладиться наконец этим доверчивым, глупым, наивным и подчинённым телом. Резко дёргается он вперёд, нависая над человеком между его разведенных ног, впивается в губы поцелуем — обещая, зная, что будет, показывая, словно даруя шанс — какой-то незримый, ненужный шанс — сбежать. Отказаться от этого. Струсить. Хотя… Выбора у него нет. Никогда не было. Галф то ли совершает ещё один грех на демонском ложе, то ли мучается в аду до конца времён. От осознания этого у Мью внутри что-то довольно урчит: он хочет этого человека, хочет видеть его в страдании, в агонии, в облепленных жаром коридорах, с облезшей, мокрой кожей и слезами, застывшими на ресницах. В подчинении и покорности, когда он сможет взять его, когда захочет, ударить, когда захочет, поласкать обманчивой лживой лаской, когда захочет… Это будет его законное право, данное когда-то самим Господом богом. Впервые за все это время Мью сомневается, что сможет отпустить, позволить Галфу радоваться спокойной светлой жизнью в раю. Ну в конце концов, он демон. Он может обмануть. Он может оставить себе эту игрушку, сломать ее полностью, подстроить под себя, подчинить окончательно, наслаждаться ею после, ее мягкостью и готовностью на все. Это… возбуждает. Галфу двадцать два, и он впервые пробует наркотики. Просто однажды совершенно не подозрительным мужчина в клубе предлагает ему «хорошенько расслабиться» и протягивает таблетки, которые бездумно почти тут же оказываются под языком у Галфа. И это правда работает, потому что наркотик действует через минуту, и его уносит за какие-то далёкие, оголённые и чувствительные грани удовольствия. Не существует больше ни матери, бледной тенью следуемой за ним, ни насильников, ни метафоричной боли от синяков и ссадин. Ему нравится. Он в нездоровом, горячем восторге. И сам, первым, лезет к мужчине, давшему ему это небывалое чувство лёгкости. Наутро он просыпается, усыпанным бледно-красными метками поцелуев и с болью в рёбрах и ягодицах, но совершенно не думает об этом, потому что воспоминания о эйфории, которая дрожала и горела внутри него прошлой ночью, сильнее и важнее какой-то незримой, неважной боли. Мью берет его, резко перевернув на живот и оттянув ногу коленом к тяжко вздымающемуся боку. Берет, как брали его при жизни — сжав мягкие, чуть завитые волосы в кулаке, уткнув бледное лицо в подушку и двигаясь грубо и больно. Без подготовки, без всякой нежности и осторожности, что была в его действиях ещё минуту назад. Он не может видеть лица человека, но отчётливо чувствует страх, боль и разочарование, сгустившихся вокруг его головы. О да, Галф боится. До ужаса. От только возникшего доверия не остаётся и следа, но сильнее всего бьёт в мозг ещё одно человеческое его чувство: полное отсутствие даже желания сопротивляться. Он все ещё удивительно покорен, когда как у любого другого грешника сорвались бы все концы выдержки, вся сила воли. Это приятно. Это что-то новое. Это будоражит и щекочет душу Мью, заставляет его хотеть с ещё большим рвением привязать необычного человека к себе, обмануть, сделать больнее. Посмотреть, на что ещё способна эта душа. Сколько ещё страданий она может вынести. И… что-то внутри хочет похвалить, приласкать за это, словно верного пса, который раз за разом возвращается к своему хозяину-тирану. Мью с радостью исполняет свою маленькую прихоть, приподнимая Галфа, открывая его для себя сильнее, оглаживая спину, подчиняя, трогая его за вставшую плоть. Заставляя человека судорожно, мягко стонать и кусать ткань зубами, оставляя на ней маленькие незаметные дырочки. «Хороший… Хороший…» — выбивает в голове почти до болезненного сладкая дробь. Мью продолжает гладить его и толкаться, смешивая и боль, и сладость, и похоть, и разочарование, и какие-то другие, неизведанные и непонятные ему чувства в единство, в одно неделимое целое в этом молодом мальчике. Галфу двадцать пять, и он зависим. Абсолютно. Бесповоротно. Его руки усеяны мелкими, темно-синими точками от игл, синяки под глазами почти сливаются с его собственным цветом — темным, почти черным, слитым с расширенными зрачками в одну жирную, мерзкую массу. У него есть свой человек, который за секс с ним — иногда за деньги — доставляет ему наркотики. За них Галф готов дать все, что угодно. А его тело — бледно-серое, худощавое, с выпирающими ребрами и позвоночником — это все, что у него есть. И все, что он с радостью отдаёт. Иногда его человек приводит своих друзей, говоря и мерзко хихикая ему прямо в ухо: «Удовлетворишь их всех — дам вдвое больше, чем обычно». И Галф честно готов. Абсолютно на все. Даже на дикую, разрывающую боль, когда его пытаются брать вдвоем, даже на липкое горячее дыхание на своей щеке, шлепки и громкие, довольные полустоны: «хорошая шлюха». Ему плевать. Ведь, в конце концов, у него будет то, что так нужно его организму. Все заканчивается быстрее, чем ожидает Галф. Просто в какой-то момент внутри у него становится очень больно, горячо и мокро, Мью сжимает его с одуряющей, болезненной силой, и он дёргается, выгибаясь и сильнее подставляясь плечами под инстинктивные, лёгкие укусы. На пару секунд они замирают, как были — тяжело дыша и изнутри горя мертвым огнем — а потом ослабшие ноги Галфа все же не выдерживают, и он валится на кровать, сжимаясь неосознанно в калачик, а Мью растягивается на кровати в величественную властную фигуру. — Теперь вы пропустите меня в рай? Хриплый, боязливый голос заставляет лениво повернуть голову: Галф сейчас прекрасен, как никогда, худой, полностью голый с мокрой, блестящей белизной на животе и ягодицах, принадлежащий, испорченный, все ещё пахнущий подчинением. Все ещё бывший во власти Мью. — А если я не хочу тебя отпускать? Такой вариант тебя не устроит? — Т-ты… Вы обещали… О, запах ужаса, страха. Как животное, попавшее в ловушку, олень в свете фар. Так беззащитен и наивен, что в животе снова сладко тянет. — А я демон, Галф. Не читал Библию? Мы злы, жестоки и коварны. А ещё ты — весь мой. Каждый миллиметр твоей кожи, — Мью лживо ласково ведёт ладонью по груди его, дрожащей и вибрирущей от слез обиды где-то на уровне солнечного сплетения, — …мой. С того самого момента, как ты появился здесь. И я могу сделать с тобой все, что захочу. Галфу… не исполняется двадцать шесть. Он умирает раньше, за месяц до дня рождения, лёжа в собственной крови и рвоте, где-то в подворотне неблагополучного района. Его находят только спустя неделю, когда тело начинает разлагаться. Потому что он никому не нужен. Никто его не ищет. И отец, которому позвонили позже, говорит, что звонивший ошибся адресом. Его молча кремируют. У Галфа кожа бледная бледнеет ещё больше, страх и боль разливаются в комнате крепким, терпким вином, и Мью наслаждается. Искренне, радостно. Сладко. Слово «мой» все ещё эхом собственного голоса вспыхивает в расслабленном его разуме, и он честно признается себе, что отпустить этого человека уже не сможет. Не сможет, потому что сломать его будет приятней. Подчинить его волю себе будет приятней. Управлять им будет приятней. Такой совершенный, такой неправильный, такой доступный, сладкий мальчик. Его. Не пернатых ангелов и не грёбанного Бога. Его. Только его. — Так что, прости, конечно. Забыл сказать, что тут гарантия пятьдесят на пятьдесят: могу пропустить, могу оставить себе. Могу кинуть в самое пекло, в самые отдаленные участки ада, где даже мне жарко. Но у тебя нет права голоса. У грешников его в принципе нет. Так что, — Мью довольно жмурится, словно кот на солнышке, вдыхая и вдыхая аромат полнейшего, бесповоротного отчаянья и все представляя и представляя себе то, что он сделает из Галфа совсем-совсем скоро. — Добро пожаловать в ад.