чай, кофе, переспим?

Кроули проклинает каждый прожитый до этого миг, когда ему кажется, что он узнаёт это личико. Синюшно-бледное, облепленное кожей на выпирающих костях, но знакомое, такое знакомое, что губы начинает жечь от рельефной памяти касаний. Он смотрит, как мальчик, который пропал после школы, липнет спрятанной в плащ спиной к стене и наскоро курит, выглядывая машины и прилепляя на губы выученную улыбку. Скукоженную и с горячащей сладостью на вкус. Энтони зовёт его по имени сразу же, не задумываясь, не позволяя себе задуматься. Как тогда, когда он впервые поцеловал его. И Азирафаэль тут же поворачивается, пока резиновая улыбка отлепляется от кожи вместе с дымом. Кроули начинает умолять почти сразу же: руки дрожат, и голос мнётся, но он всё продолжает просить Азирафаэля хотя бы на пару минут пойти с ним, позволить напомнить о себе. Энтони бы вцепился в потёртые плечи и сжал бы так, что не вырваться, лишь бы снова от него не сбежали, не исчезли. Лишь бы остались рядом хоть ненадолго. Как раньше. Как будто они снова подростки, а любовь не стесняется целовать их в губы и щеки. Кроули едва сдерживается, чтобы волоком не потащить Азирафаэля, который смотрит пару раз на время и соглашается. Просит пару секунд и затягивается в последний раз. Энтони притаскивает его в ближайший бар, просит два покрепче и всё смотрит, смотрит, смотрит. Ему хочется снять очки, чтобы точно удостовериться, что тот самый Азирафаэль Фелл, который не отвечал больше на звонки и сообщения, сейчас сидит напротив. Укладывает руки на стойку, дёргает губы и подбородок, видя знакомого бармена, быстро водит пальцами под носом и жмурится. — Это всё из-за матери? — Кроули не знает, с чего начать, не знает, о чем говорить с тем, кому досталась бракованная судьба. И так боится молчать, как будто от тишины Фелл сбежит быстрее. — Почти, — у Азирафаэля взгляд вываливается на липкую плиту, растекается, тухнет. — И я же подсел, ты знаешь. Да и ей на похороны надо было собрать. — Я не знал. — Повезло. Кроули смотрит, как Фелл выдавливает из фольги таблетку, как она белеет на его пальцах и как он жмурится, запивая. — Ты уверен, что у тебя почки не откажут? — Если не выпью, не продержусь и до полуночи. Тони кивает и думает о том, что никогда не забывал, какого оттенка у Фелла глаза. Все говорили, что голубые, и только он видел, как серый извивался в его радужке. Это замечаешь после долгих поцелуев, когда желание прижаться губами ослабевает на пару секунд и остаётся только взгляд напротив. Так близко, что, кажется, весь мир становится такого же цвета. — Ты не думал, что можешь уйти? — А ты как думаешь? — Фелл откашливается прогорклым смехом. — Ты ведь, помнишь, стихи писал, поэмы переводил — ты ведь можешь начать с этого, а там уже и пойдёт, — Кроули чувствует, как между пальцев, под ногтями жжет от того, сколько он может, готов для Азирафаэля сделать. Лишь бы позволили. — Я помогу тебе: поживёшь сначала у меня, а потом и сам на ноги встанешь. — Ты сам-то хоть в это веришь? — Фелл поднимает взгляд, и Кроули забывает ответить. У него выцвели глаза. Цвет расплескался по уборным, вытек на чужую потную спину, выгорел с последним косяком. — Я, когда в последний раз пытался что-то писать, не смог ничего, кроме грязи, из себя вытащить. Я тоже думал, что это так, на пару месяцев. Азирафаэль так похудел, что старый образ рвался и не мог сложиться в общую картинку. Он как будто остался одной оболочкой — Кроули хотелось содрать её, разорвать пальцами, отскаблить ногтями, стянуть зубами. Что угодно, лишь бы Фелл вновь тянулся к тонким бокалам, а не к исцарапанным стаканам с нечетным количеством граней. — Не надо, Тони, — Кроули смывает спиртом целые фразы, глотая не жуя. Энтони, который только этим губам позволял себя так называть, смотрит, как у Азирафаэля дергаются пальцы и не успокаиваются зрачки. Он правда был его первой любовью, от которой дыхание обжигало и глаза слепли на весь мир, кроме одного лица. Кроули помнил, как шепотом обещал ему, что сделает его счастливым. И Фелл всегда так жался к нему, когда они были наедине, что у Кроули из предсердия в желудочки начинал течь вакуум. Теперь он вряд ли сможет согреть его. У Азирафаэля нет золотого сердца, нет ничего святого в тянущем медленном голосе. Обыкновенная история, где всё закончится неудачным клиентом или пером под рёбра за пару граммов. Кроули разъедает глаза изнутри, и ему так хочется согласится с тем, юным Азирафаэлем, который говорил, что никто не заслуживает зла и всего плохого в этой жизни. Он считал, что бесплатная медицина поможет его маме, и слушал, как его Тони богохульствует, прежде чем поцеловать его. Фелл не спрашивает, как Кроули, — это и так очевидно. Даже через чёрные очки. Для Азирафаэля никогда не было проблемой понять всё об Энтони, пока тот говорил, что якобы просто позволяет ему это делать. Кроули думает о том, есть ли у обещаний срок годности, когда Фелла грубо толкают в спину и говорят, что на его теле появятся несколько новых неправильно сросшихся переломов, если он не вернётся на точку. Азирафаэль медленно встаёт, морщась и оставляя Кроули виновато-пустой взгляд. Энтони вместо того, чтобы сказать, что любит так же до сих пор, желает удачи. Азирафаэль поджимает тонкие руки и говорит Тони, что вряд ли ему это поможет. Если бы он этого не сделал ещё тогда, десять лет назад, Кроули отдал бы Феллу своё сердце, прося присмотреть и позволяя греть в ладонях. Энтони не смотрит ему вслед, зная, что иначе не сможет отпустить. В следующий раз Кроули видит его, улыбающимся с временной фотографии на трёхдневной могиле, — в тот вечер клиент принёс с собой нож и ненависть ко всему миру из-за измены жены. Он оставляет живую розу на рыхлой земле, чтобы был повод скоро вернуться, и кладёт рядом осиротевший план, как вытащить, вылечить, помочь. Даже когда устанавливают памятник, Кроули делает вид, что не знает, чьё сердце было похоронено вторым той осенью.