Тупик

— Какое сегодня число, а? Фил? — скучающе спрашивает Саня, медленно барабаня пальцами по лакированной столешнице. — Пятнадцатое вроде с утра было, — вяло, в тон Белову, отзывается Валера. Он пялится в темноту сентябрьского вечера за окном, где шумит дождь, непрекращающийся с понедельника. — А что? Витя пробегается по друзьям взглядом, чтобы затем опустить глаза вниз, к работе, и лишь легонько качает головой. В кабинете сегодня тесно. Так кажется Вите. Сегодня их аж трое. И все единовременно собрались в одном помещении без какого-либо повода, общего дела или бутылки чего-нибудь спиртосодержащего. Небывалое событие, можно сказать. С тех пор, как начали работать с Кавериным, такого и не бывало почти никогда. Витя тянет узел галстука. Ему душно и тесно. Чужое присутствие раздражает. Обычно в такой час Валеру в офис и не затащишь. А Саню, должно быть, Оля дожидается. Вот и шел бы к ней, чего без толку кресло просиживать? Хорошо, что хоть Космоса нет. Иначе бы точно пересобачились. Они теперь как пара сварливых супругов — повод для склоки искать долго не будут. Только их четверо, годочков им не так уж много, да и мужиками все уродились. При мысли о Холмогорове Витя кривится, будто бы до раскаленного чайника дотронулся, и развязывает узел на шее, оставляя галстук беспомощно висеть. — Пятнадцатое, — наигранно задумчиво тянет Саша. Витя сжимает челюсть. Ему эта новая манера Белого начинать разговор поперёк горла стоит. С братвой бы так общался, а с друзьями можно и по-человечески разговаривать. — Пятнадцатое, — вновь повторяет Белов, чувствуя, что Витя его игнорирует намеренно. — А Конь к нам так и не зашёл, получается? «Получается, что так», — хочется огрызнуться Вите, но он терпеливо ждёт, когда Саня разродится. Конь им денег должен. Немного, конечно. Сумма почти несерьёзная, но спускать такое нельзя. Спустят — и Конь вмиг оборзеет. А тогда Саня рискует потерять некоторый авторитет в некоторых кругах. Такого он допустить точно не может. Но самому решать проблемы Саше, видимо, не охота. Вот потому так тягуче и изъясняется, намекает томно, как нагоняющая излишнюю таинственность барышня. — Съездить к нему? — равнодушно спрашивает Валера.А ведь недавно в нём такая перспектива могла породить пугающий окружающих кураж. В конце концов, все знали, что значит «съездить» с Филом. «Съездить» с Филом нередко оборачивалось вечером в компании с лопатой в каком-нибудь леске неподалёку от Каширки. — Можно и съездить, и поговорить, — продолжает тянуть Саня, обращаясь явно не к Филу. Витя только сильнее челюсть сжимает. Его так просто не сломить. Если так охота, чтоб Пчёлкин сгонял, пусть попросит. Авось, не переломится. — Ну, может, дождь закончится, он и сам к нам прискачет, — вдруг усмехается Филатов. — Чего это? Думаешь это непогода не даёт к хорошим знакомым на чай забежать? — удивляется Саша. Витя продолжает отыгрывать немого. — Ну, как же, Александр, — голос у Филы становится бодрее и веселее, — обещания же принято выполнять после дождичка в четверг. Саня в ответ громко хмыкает. А Витя губы поджимает, лишь бы удержать рвущийся из себя поток желчи. Валера не заслуживает испорченного вечера. Даже такой шуткой. «Гений комедии, ага, — думает Пчёла зло. — После дождичка в четверг. Уссаться». А затем резко голову поднимает. Блядь. Четверг. А он и забыл. Четверг. — Пчёл, ты чего? — удивлённо выдаёт Фил, глядя на то, как Пчёлкин, подорвавшись с места, натягивает пиджак, аккуратно складывает галстук в карман и цокает, глядя на часы. Забыл. И не позвонил даже. Надо же. Вите отвечать некогда. Он срывается с места к вешалке у входа. — Сегодня же четверг, Фила, — отъезжает на своём стуле Саша. — У Виктора Палыча его загадочные дела. — А, точно. Что-то он сегодня припозднился, — тон у Валеры опять скучающий. Витя по пути к вешалке бросает на друзей быстрый взгляд. Не прознали ли они, куда он так по четвергам подрывается? Хотя, откуда им? Небось, уже и привыкли давно. Уже полгода все в офисе были осведомлены о том, что по четвергам Пчёлу бесполезно просить о чём-то. Что бы не происходило, после пяти он встаёт, одевается и шурует в неизвестном направлении. Витю можно вызвонить в воскресенье в пять утра, достать из-под земли в пятницу вечером, сорвать по делам в новый год или юбилей отца. Но вечер четверга — это вечер четверга. От загадочных дел Витю может отвлечь разве что всемирный потоп. Интересоваться уже перестали. Что толку? Всё равно отмалчивается, как партизан, а потом срывается. Витю иногда подрывает спросить: «Неужели сами не догадались? Разве много в мире мест, куда я хотел бы бегать каждую чертову неделю?». Но он сдерживается, потому что на самом деле не хочет, чтобы его уличили в сентиментальности. Кроме того, Саня точно уже догадывается. Валера, может, и не анализирует, но где-то на подкорке сознания знает. А Космос? Ну, он всегда с Витиными секретами на короткой ноге был. — И куда только ты так спешишь, Витя? — всё же спрашивает Валера, усаживаясь на диван. — Я всё думаю, куда ты можешь столько времени носится? Неужто женщину себе завёл? Замужнюю зазнобу, у которой только один вечер на неделе свободен для юного любовника. Витя закатывает глаза. Кажется, у Валеры сегодня вечер юмора. Дерьмового юмора. Однако поймав на себе насмешливый взгляд с дивана, Пчёла всё же улыбается в ответ и уже открывает рот, чтобы ответить, но сделать ему этого не даёт Саня: — Я по бабам, Валер, давно не бегал, но помнится мне, делают это с более довольной миной. Витя тихонько выдыхает, не давая улыбке сползти с губ. Белый. Паршивец. — Так я, может, не к женщине, а к мужчине, а? — ухмыляется Пчёлкин, подмигивая Сане, который мёртвой хваткой цепляется за него взглядом светлых глаз. «Неугомонный, всё выведать пытается», — думает Витя, а потому тут же начинает трепаться, возвращая внимание Саши к вещам более насущным, чем странные поездки в некуда. — Завтра с утречка, как и договаривались, к Люберецким заскочу, потом сюда, а там… — Пчёла, — перебивает его Саня, ставя локти на стол. О, кажется, тот сам соизволит попросить. Витя улыбается ещё шире, будто бы что-то выиграл или кого-то перехитрил. Хотя Саша, объективно, просто устал. Как и все. — К Коню тоже съезжу, — озвучивает Пчёла то, что и так витает в воздухе. — Возьму пару парней потолковее. Поговорим, воспитательную беседу проведём, но без, — он бросает быстрый взгляд на Валеру, который уже напрочь отключился от разговора, — особых мер. Просто поговорим. А там посмотрим. Белый благодарно кивает. В первую очередь, конечно, за то, что ему не пришлось просить. Но не за то, что Витя съездит. Но Пчёле это до одного места, он уже за ручку двери ухватился, чтобы сбежать прочь из этого могильника. — Что б мы без тебя делали, Витя, — вновь тянет Саня. Да когда он уже прекратит? Сколько можно? Неужели так сложно говорить нормально? Витя вновь непроизвольно сжимает челюсть. Простого кивка ему бы вполне хватило. Но вместо этого Саня решает подсунуть ему под нос ошмётки былой сердечности в виде признательности. Вите тошно. Он же, вроде бы, не тупой. Саня должен понимать, что Пчёлкин сразу же сообразил, что это ему ехать придётся. С первой растянутой Саниным ртом гласной. Конечно, ему следует ехать. Потому что Конь, что б его, умудрился завести дружбу с афганцами. С ними Сане портить отношения совершенно не хочется. Дело даже не в проблемах, которые могли прийти вслед за ссорой с вояками. Нет. У Сани весьма размытые понятия, явно отличающиеся от понятий Маяковского, о том, что такое «хорошо», что такое «плохо». Ссориться с придурками, которые в последние годы умудрились залететь на никому ненужную войну — плохо. Работать с чеченами — хорошо. Наверное, потому что сама идея «афганского братства» впечатлительному Сане очень по душе. Что ж, это вполне в его стиле. Но вот Вити из-за этой странной, корявой, Саниной логики, придётся завтра ехать и разговаривать с Конём. «Они за нас воевали, за Родину, Пчёла». Про то, что такое воевать «за Родину» Витя знает. Отец бы не дал забыть. А разговаривать Витя ненавидит. Всей душой. Раньше этим занимался Космос. Тот обладал завидной способностью находить общий язык, казалось бы, со всеми. Он вмиг переключался на речь из междометий, общаясь с гопотой, апеллировал понятиями с ворами, душевно разгонял за жизнь с армянами и хитрил с чеченами. Вите оставалось только рядом стоять, слушать внимательно и изредка встревать при необходимости. Но теперь. Теперь Космос превратился в непредсказуемого, агрессивного торчка, которого слабые боятся, а сильные презирают. Брать его на разговоры невозможно. И ездить приходится Вите, и рядом с ним стоят только туповатые братки. Что бы они без него делали? А ничего бы не делали. Витя сильнее сжимает ручку, стараясь изо всех сил не послать Саню туда, где ни Оля, ни родная мать его уже не достанут. И всё ещё удерживая улыбку на лице, равнодушно кивает: — Да хорош тебе, Сань, — потом поднимает руку, прощаясь с Филатовым. — Ладно, парни, я погнал. И вновь оборачивается к Белому, который смотрит на него внимательно, кажется, даже слегка грустно этими своими серыми, равнодушными, будто подёрнутыми пеленой катаракты глазами. И плюёт Вите в лицо: — Люблю тебя, брат. Ручка так и остаётся поднятой. Витина вспотевшая ладонь соскальзывает с неё прочь. Он смотрит на друга Сашу, а тот улыбается. Губы тянутся в гримасе, пытаясь изобразить ту самую Санину душевность, которая истлела и сгнила за последние годы, похороненная под понтами, бабками и невероятным весом авторитета. Той, которой Саня в их нелёгком деле привык размениваться во время долгих разговоров, когда несговорчивого собеседника нужно умаслить напоследок, окончательно подмяв под себя. На многих работало. Витя сам видел. Саня подкупает этим, пожимая многочисленные руки братвы и клича их так же, как когда-то называл только Витю, Коса и Фила. Брат. Не много ли у тебя братьев развелось, Санечка? Как у сына какой-то слабой на передок шлюхи, которая залетала бесперебойным конвейером, рожая и рожая, ибо аборт — убийство. Витя сглатывает, давя в себе желание сплюнуть под ноги. Тупо смотрит перед собой и видит, что и сам Саня прекрасно понимает, что не туда он сунулся со своей гнилой душевностью. И от этого Пчёлкину ещё противнее становится. Хочется подбежать и разбить Белову лицо. Дать себе волю хоть раз в жизни. Саша наклоняет голову в бок и поджимает губы. Не въебёшь, Витенька. И Витя действительно не трогается с места только цедит сквозь зубы: — Бывайте. И исчезает за дверью. Ему сейчас не до этого. Ему ехать пора. Вечер четверга же. *** В густой темноте августовской ночи раздаются глухие удары перезрелых яблок о влажную землю. Тут некому их собирать. Никому они не нужны, а потому валятся друг за дружкой в траву, чтобы там же сгнить к октябрю. Витя затягивается крепко и выпускает изо рта полупрозрачное облачко пара и дыма, которое устремляется куда-то в сторону неба, растворяясь в прохладном воздухе. Вите пьяно и тоскливо на душе. Ему семнадцать. Самое время, чтобы упиваться собственной тоской в одиночестве. Витя трёт замёрзший нос и, не выпуская сигарету изо рта, вскидывает голову кверху, где случайными плевками звёзды между облаков проглядываются. Распогодилось-то к вечеру. Может, утром и солнце покажется. В дом Вите возвращаться крайне не хочется. Там пьяные друзья ведут нудные, опостылевшие ему за последние месяцы разговоры. Если вернётся, выбесят его за пару минут. Тут, в тоске, одному не так уж и паршиво. И точно лучше, чем срываться на пьяных раздолбаев. Так что постоит ещё минут десять. Может, в его отсутствие Космос накатит ещё раз или два, да и успокоится, может, Саня гитару в руки возьмёт, или, хотя бы, Валера умудрится развеселиться. Витя курит тихонечко в тишине, прислушиваясь к тому, как срываются с густой листвы водяные капли и глухо падают несчастные яблоки. Вите не хочется, чтобы его тревожили. У него десять дней до школы и десять месяцев до выпускного. Совсем ничего. Но Белову, как всегда, плевать на чужие желания, а уж тем более, на чужое уединение. Он вываливается из дома, бросая что-то невнятное через плечо. Витя куда отчетливее успевает расслышать через отварившуюся на миг дверь голос Космоса: «Давайте там быстре…». Дверь захлопывается, и Вите так и не удаётся узнать окончание. Саня ёжится после тёплого, протопленного Витиными стараниями дома, ухмыляется криво и оказывается рядом с Пчёлкиным, ударяя раскрытой ладонью по плечу: — Пчёла, япона мать, ты чего смылся? Витя ответить не успевает, потому что Саня нагло выдёргивает у него изо рта доживающую свой век сигарету и прикуривает от неё свою. — А чё? Мне с вами дураками сидеть? — ухмыляется Витя, тая в показном веселье раздражение. — А ты у нас великий мыслитель, да? — Саша возвращает сигарету на место, затыкая тем самым Вите рот и приобнимет его за плечи, поворачиваясь к темноте, за кулисами которой прячутся остатки яблоневого сада. — Ой, отвали, а, — Витя ведёт плечом, но руку не сбрасывает. — Приехали, думали нормально посидеть в последние выходные перед школой, а вы чего? — И чего мы? Сидим, отдыхаем. Это ты тут страдальца решил из себя построить. Пчёлкин вдыхает прохладный воздух через зубы, ощущая на себе пристальный взгляд, но сам упорно пялит в темноту. Наклоняет голову в бок и задумчиво ведёт языком по верхнему ряду зубов, словно пересчитывая их и гадая: Саня реально не понимает или прикидывается, чтобы дать Пчёле высказаться? Белый. Паршивец. — А мне по десятому кругу слушать, как сильно Космос не хочет в физтех? — выпаливает Витя, решив наплевать на тайные намерения друга. — Или Валерины разговоры о КМС? Витя приканчивает сигарету и бросает её себе под ноги, выплёвывая напоследок: — Ты ещё со своей армией. Так полканом не терпится стать, Сань? — Да хоть до прапорщика бы дорасти для начала, — смеётся Саня. Только Вите не смешно. Он Белова хорошо знает. Там амбиции до генерал-майора минимум распространяются. Тот прижимает к себе Витю сильнее, наклоняется к лицу и спрашивает, сигаретой перед самым носом мазнув: — Люди о будущем думают, а ты чего? Пчёлкин медленно голову поворачивает и замирает. Саня больше не смеётся, а смотрит на него внимательно, слегка брови приподняв, то ли с жалостью, как на умственно отсталого, то ли со снисхождением почти отцовским. От неожиданности Витя мигает, и тут же перед ним оказывается прежний, лыбящийся белозубо Белов. Вот тут Вите и становится смешно. Просто до усрачки весело, так что живот от смеха скручивает. Будущее. Светлое и прекрасное. Такое далёкое, почти нереальное. Там Валера заслуженный мастер спорта СССР, там Космос, доказавший что-то папе, там Саня со звёздочками на погонах. Хорошее будущее, размытое в тумане неопределённости. А вот Витино будущее не далёкое, не размытое и не светлое. Оно тут, под ногами валяется. Наклонись, да подними. Поэтому Вите смешно. До невозможности смешно. Десять месяцев. И разницу между сыном академика, в честь которого ещё при жизни назвали крыло в институте, и сыном рабочего с завода станет чуть сложнее игнорировать. И Витя смеётся, чем пугает несчастного в своём непонимании Сашу. А такого ещё попробуй напугай, постараться надо. Поэтому Витя давит в себе истерическое веселье и устремляет взгляд куда-то в сторону очередного яблочного удара прежде, чем сказать задумчиво: — А я думаю Раису Петровну не расстраивать. Зря она мне, что ли, столько лет одно и тоже твердила? Что по мне тюрьма плачет? — Пчёла… — тянет озабоченно Саня, руку рассеяно с плеча роняя. — А что? — Витя поворачивается к нему всем корпусом. — Или завод? Там мне местечко, я думаю, уже готово, дожидается только, когда я аттестат-то получу. Женюсь, дитё себе заделаю, чтобы было кому это же место за мной занять. Преемственность поколений, Сань. Буду пить, толстеть и звереть. Саша не отвечает, только смотрит упрямо, силясь как будто взглядом Витю переспорить. — По мне, так лучше тюрьма. Или армия? — несёт Витю по волнам жалости к себе. Самому тошно. — Хотя там потом всё равно либо завод, либо тюрьма. А можно… — запинается, — Можно, знаешь, и по всем пунктам пройтись армия-завод-тюрьма-завод. Ну? Что думаешь? Замолкает он, руки на груди сложив. Будущее, ага. Прекрасное далёко.А сегодня что для завтра сделал я? Саня пялится на него несколько секунд, глазищами неугомонными поблёскивая, потом качает головой и бычок оранжевой ракетой запускает в темноту. — Ну и чушь же Вы несёте, Виктор Палыч. Витя только губы поджимает и порывистым движением засовывает руки в карманы брюк, где тут же сжимает в кулаки. А Белов только головой качает. Не въебешь, Витенька. И Витя в беззвучной злобе руки разжимает. Действительно. Чего это он? — Полную, невероятную чушь, — Саня подходит ближе, кладёт уже обе руки на плечи и крепко сжимает, заглядывая Вите даже не в лицо, а прямиком в душу. — Какая, к чёрту, тюрьма? Какой завод? Ты чё несёшь вообще? — А что? Думаешь, не справлюсь? — Такие, как ты, не для заводов рождались, Пчёл, — смеётся Саня. — Ты эту чушь из головы выкини, ну. Всё у нас будет. Заживём, вот увидишь. Какой завод? Ты ж у нас голова, Витя. Мы б без тебя вообще чё делали? У Пчёлкина уголки губ дёргаются почти незаметно. Действительно, чего это он? Какой завод? Нет уж. Как-нибудь и без этого обойдётся. От Сани это движение не ускользает, поэтому он делает то, что в целом-то у семнадцатилетних парней не особо принято. Он берёт и притягивает к себе Витю мягко, обнимает за плечи, прижимаясь тёплым подбородком и пьяным дыханием обдаёт замёрзшее ухо: — Всё у нас будет. И у тебя будет, Вить. И это… — Саша секунду теряется в нерешительности, но всё же заканчивает. — Я тебя люблю, брат. И Витя верит. *** Белов своё обещание сдержал. У них действительно всё есть. Ну, может, почти, однако совершенно точно, что у них есть куда больше, чем они могли представить себе тогда, в восемьдесят шестом. Даже в самых смелых фантазиях причём. И Витя не на заводе. Всё у них есть, да. Только Саня так и не поднялся выше сержанта. Валерина спортивная карьера кончилась, едва успев начаться. А подростковый бунт Космоса затянулся на долгие годы. Он не смог даже себе хоть что-то доказать, чего уж говорить об отце. А от тюрьмы, как говорится, в нашей стране не зарекаются. Яблоки в Холмогоровском саду так никто и не собирает. Витя ездил в августе туда, самолично убедился. Но сейчас он об этом не думает. Он поднимается в знакомом лифте, чтобы попасть в знакомую с детства квартиру, где его до сих пор почему-то всегда рады видеть. Заходит туда смело, почти как к себе домой, скидывает одним движением промокший плащ, разувается и заглядывает в старое трюмо, поправляя влажные от дождя волосы. Когда-то оно показалось ему невероятным, тяжёлым и неповоротливым гигантом. А сам он, маленький с ссадиной на лбу и растрёпанный, отражался в его зеркалах каким-то совсем крошечным, незначительным и чужим. Годы шли, Витя рос, а трюмо так и пугало его своим царственным видом, пока Космос к десятому классу вдруг резко не вытянулся и не стал наклоняться, чтобы разглядеть свою недовольную мордаху перед выходом из дома. И трюмо вмиг стало вполне обыкновенным. — А я тебя и не ждал уже. Ты сегодня поздно. Витя вздрагивает и оборачивается на голос. — Извините, Юрий Ростиславович. Забегался, позвонить не успел. Вы спать собирались? Я тогда пой… — Ты за кого меня принимаешь? Время-то. Ещё одиннадцати нет. Думал, как раз себе кофея наварить и пойти книжку почитать. Проходи, конечно, с тобой-то точно повеселее будет. Давай. Холмогоров-старший улыбается ему приветственно, в полумраке очками поблёскивая, и кутается плотнее в свой любимый бордовый халат. Халату этому уже лет двадцать-двадцать пять. Юрию Ростиславовичу его на защиту кандидатской привезли в подарок. Не откуда-нибудь, а из самой Индии. Он хозяину дома дорог как память. А у Вити навеки будет ассоциироваться с пьяным четырнадцатилетним Космосом, валявшимся на родительской кровати в этом самом халате. Плечи у Вити опускаются расслабленно, он ухмыляется, разминая шею: — Нашли себе массовика-затейника. Покушать-то есть чего? — Конечно, есть, — Юрий Ростиславович поворачивается спиной, устремляясь на кухню и маня за собой гостя. — Только остыло всё небось. Там картошечка с курочкой… Суп вроде оставался. — Картошечка ваша? Фирменная? С грибами? — Ага, тебе специально оставил, пойдём, разогреешь. Витя отправляется по коридору с широкой улыбкой на губах, слегка подскакивая на каждом шаге и стягивая с плеч пиджак. Картошечка его дожидается. Никто в целом мире — нет, а картошечка — да. Ну разве, не чудесно? На кухне Витя вешает пиджак на стул, закатывает рукава, надевает фартук и встаёт за плиту. Есть хочется — хоть помирай. Его благодетель усаживается за стол. — Дела замотали? — Да так, — отмахивается Витя. Они о делах Пчёлкина и компании никогда не общались. Это он так, почву прощупывает, выведывает, как там сын поживает. — Суета суёт, как говорится. С щелчком зажигается горелка плиты. Витя ставит на неё сковороду. Сам достаёт из холодильника огурцы, помидоры, лимончик и чутка квашеной капусты. — Как родители? — дежурный вопрос. — Да они с дачи теперь не вылезают. Дождь льёт, а они в Москву ни ногой, представляете? Мне кажется, батя там поселится скоро, — начинает трещать Витя, быстро стругая овощи в салат. — А ведь, я когда им участок покупал, он-то больше матери от него отнекивался. Мол, зачем нам? Мне и работы в колхозе хватило, вон, как в город в своё время стремились. А сейчас с огорода не вытащить. Я думал, матушка садовничеством увлечется. Но нет, она на веранде с книжкой, а он день и ночь попой к солнцу… Что-то там выращивает, собирает, суетится. Витя трепится, не умолкая, пока ужин его греется. А Юрий Ростиславович, сидит, слушает, кивает, вопросы задаёт. — А что ж, ты к ним не съездишь? Развеялся бы. Вон, с матерью за грибами сходил. Улыбка с Витиного лица пропадает всего на мгновение, но он успевает её за хвост словить и обратно к лицу прилепить намертво. С каждым годом поездки к родителям становятся всё невыносимее, скрывать то, чем он занимается, сейчас уже почти невозможно, а от взволнованных взглядов матери и каких-то осуждающих, подчас злых, — отца становится тошно через пять минут пребывания в родном доме. Поэтому Витя всё сокращает и сокращает и количество визитов, и их длительность, сейчас предпочитая заглядывать только на праздники, да и то на полчаса максимум. Другое дело — Юрий Ростиславович. Он всё про всё знает и всё понимает, но вопросов не задаёт. Не хочет. Да и зачем? Вряд ли же услышит что-то, что его обрадует, да ещё и придётся потом полдня лапшу с ушей снимать. А Вите рядом с ним просто. — Ну уж нет, я теперь до лета там не покажусь, — ставит он тарелки на стол. — А то ещё картошку копать заставят. В ответ Холмогоров только ухмыляется: — Ну, что? Коньячку? А потом смотрит на своего гостя и тянет: — О нет, вижу, тут настроение для водочки. И тут же безапелляционно заявляет: — Неси из морозилки. Там пол-литра с прошлого раза осталось. Витя беспрекословно подчиняется. Чего уж тут таить. Настроение определенно для водочки. Может даже для спирту медицинского. Водка же, оно, чертовка, та ещё сука. Зарекаешься её не пить, а руки потом сами к ней тянутся. Она для Вити до конца жизни будет ассоциироваться безденежьем и безнадегой отца, что бухал в одиночестве на кухне. В обычные дни Пчёлкин, деньгами владеющий, предпочитает заграничный виски или, хотя бы, коньяк из соседствующей республики, теперь обретшей независимость. Лишь иногда, забывшись, может он попросить Людочку налить сто грамм, пропуская мимо ушей подколки Космоса: «А что не виски односолодовый? А? Пчёла?». Разливают её по рюмкам. Первую опрокидывают резво, не закусывая. Витя приступает к ужину, жуёт и продолжает прерванный разговор: — И всё равно, не пойму я этого. Он же всю жизнь горбатился, не разгибаясь, как папа Карло. А ща, вон, точно так же на грядках своих. — Ну, — разливает по второй Холмогоров. — Не может он без дела, значит. Работать хочется. Мне, вон, короткую неделю сделали, аспирантов подсунули, а я от тоски на стену лезу. Думаю, в следующем году больше часов лекций взять. Хотя молодым сейчас ничего и не надо, конечно… Пчёлкин горько ухмыляется. Космос сейчас как раз ровесник тех самых аспирантов, которым ничего не надо. — Ну, можно же себе какое-нибудь хобби там найти, увлечение, чтобы без вреда для здоровья. — Хобби в нашем возрасте… Юрий Ростиславович слова растягивает, будто бы размышляя. Только Вите уже не семь. И он знает, что ответ у того уже готов. Просто он по привычке Пчёлкину форы даёт, чтобы тот в свою очередь ответ подготовил. Он так, наверное, и со своими аспирантами поступает. И с мальчишками так поступал, когда те пытались по малости лет его переспорить. Витя ухмыляется, вспоминая, как Космос, осознанно или нет, перетащил эту особенность в свою манеру речи, переиначив на свой манер. Он тоже тянет слова, только не форы даёт, а дарует собеседнику обманчивую уверенность в том, что тот с дураком общается. А Космос кто-то, но не дурак. — Сложно найти хобби, когда ты всю жизнь только работал, — заканчивает мысль Юрий Ростиславович. — Не думаешь? Мы привыкли трудиться, а всё остальное кажется лишь потерей времени и растратой сил. — А огороды-грядки не растрата сил? — Тут можно поспорить… Но мне кажется, что там он чувствует, что польза от его занятий есть. А что ему? Модели корабликов начать клеить? — Почему бы и нет? — упрямится Витя. — Вы, вон… И он задумывается, чем таким занимается Юрий Ростиславович, что потянет на хобби или увлечение, но ничего в голову не лезет. — Ну, можно же что-то придумать, не знаю. В ответ ему только улыбаются хитро, рюмку ближе подталкивая. — А у тебя, Вить? Хобби есть? Пчёлкин ошарашенно глотает, беря стопарик в руку: — А мне-то зачем? Я молодой. Самое время, чтобы пахать, добро наживать. — Думаешь, потом как-нибудь появится? — Юрий Ростиславович поднимает рюмку. — Учти, пить и по бабам шляться — это не хобби. Витя салютует ему рюмкой в ответ и подмигивает: — А чего нет? Может, я коллекционер. И как-то умалчивает, что бабы-то из его жизни давно исчезли. Они выпивают, не чокаясь, словно на похоронах. Витя только вилку ко рту подносит, как Юрий Ростиславович решает его добить, одной фразой уложить на лопатки. — Что у тебя вообще есть, кроме вашей «работы»? Витя косится обиженно. Его словно ударили исподтишка, обокрали в родном доме, нагадили прямо в постель, пока он отвернулся. И ничего он не отвечает, доедая в тишине. А Юрию Ростиславовичу хоть бы что. Сидит себе, как ни в чём не бывало. Подбородок небритый почёсывает. Это всё их порода Холмогоровская. Есть у него хобби, одно на двоих с сыном, — стыдить Виктора Пчёлкина. Так сказать, заменять голос совести. — Ладно тебе, не дуйся, — идёт на мировую хозяин дома, когда тарелка перед Витей пустеет. — Я это всё к тому, что не так уж ты сильно от нас с твоим отцом отличаешься. Куда меньше, чем тебе хотелось бы уж точно. Витя не отвечает. Что тут скажешь? Что это всё полная чушь? И что, может, Витя и хотел бы быть на них чуть больше похожим? Хотя это вряд ли. — Пойдём в зал, а то на этих стульях задницы закостенеют. Пчёлкин лицо поднимает, хочет было что-то то ли сказать, то ли спросить, но в последний момент решает: к чёрту. И встаёт с тарелкой в руках. — Да не мой ты, я утром сполосну. — Ну, Юрий Ростиславович, — тянет Витя, намеренно шепеляво глотая букву «р» в начале отчества. И идёт мыть посуду, слыша, как сзади тихо смеётся милый его сердцу академик. — Ладно, я пока кофе нам поставлю. *** Переместившись в зал, они устраиваются с комфортом. Юрий Ростиславович в своём новеньком кожаном кресле, укрыв ноги пледом. И Витя, улёгшийся в полный рост на диване. На столике между ними недопитая бутылка и две чашки кофе. Ляпота. — У Сани с Валеркой как жизнь? — О, Валера всё в своём кино. — Да? Все каскадёрит? А то я уже и на лицо его хочу посмотреть, а не только по руке угадывать. — Ну, это вряд ли. Но у них проект один новый. Что-то там про бои подпольные. Всю неделю на съёмках пропадал. Витя не врёт. Так, привирает чутка. Но рассказы про остальные дела Валеры Филатова тут вряд ли кого-нибудь заинтересуют. Нечего и начинать. — А Саня? — тут Витя переходит уже на враньё полноценное. — Весь в сыне. Ванькой нарадоваться не может. Холмогоров мягко улыбается, потянувшись к чашке с кофе. — А я Ванечку только раз видел. Ты скажи Сашке, пусть с женой как-нибудь заедут, а то я номер их где-то потерял. Можно у Космоса спросить… Конечно. У Вити болезненно сжимается где-то в груди, под рёбрами. Космос в последнее время отца игнорирует, боится, что тот прознает про путешествия его сынка вдоль белых дорог ежедневные. Но Саня? Какая же короткая память у Белова оказывается. Забыл уже, кто его от тюряги спас, зато отлично помнит, сколько им Конь должен. «Гнида», — думает Витя, чувствуя, как в животе розоватой пеной зарождается злость. — А чё он сам не звонил? Нет? — садится он, чтобы разлить им водки. И оглядывается по сторонам. Напротив тянется длинная «стенка» с книгами и сотней мелочей-сувениров, которые Витя все наизусть знает. Он их годами разглядывал, в руках вертел, выспрашивал, что откуда и зачем. В углу стоит новенький телевизор с видаком и кассетами. Раньше тут стояло пианино, которое убрали после того, как на «стенке» появилась чёрно-белая фотография в рамке, откуда на них и сейчас смотрела черноволосая женщина с такой же, как у сына, широкой улыбкой большого рта. Когда-то они стащили все подушки с дивана, уложили их горой и по очереди вчетвером сигали с крышки музыкального инструментами, громко хохоча и больно ударяясь коленками. За этим занятием их и застукала высокая женщина с чёрной косой, которая пожурила маленько, а потом села за инструмент и начала играть. Витя помнит, как сидел на полу, среди подушек, зажатый с двух сторон Саней и Космосом. У двери, прислонившись об косяк, стоял Юрий Ростиславович и легонько покачивал головой в такт Турецкому маршу, мягко улыбаясь. Вите показалось тогда, что в комнате творилось самое настоящее волшебство. Не в силах выразить свои эмоции хоть каким-то способом, он больно сжал Санино бедро и руку Космоса, стараясь таким образом удержать рвущийся изнутри порыв вскочить и помчаться по комнате вприпрыжку. — Дела, наверное, — отвечает на его вопрос Юрий Ростиславович, выдёргивая из внезапно нахлынувшего воспоминания. — Да, дела, — произносит Витя сквозь зубы и протягивает ему рюмку. Выпивают молча. Водка бухается в желудок, прожигая нутро, там смешивается с зарождающейся злостью, вспенивая её ещё сильнее. Вите хочется вскочить с места, перевернуть стол, разбить все стекла в этой дурацкой стенке, перевернуть телевизор, раскидать кассеты, переломать каждый предмет в комнате, выломать к чертям дверь, устроить полный кавардак. Может, тогда полегчает. — Я знаю, — злобно выплёвывает Витя, — он ваш любимчик, но иногда Саня ведёт себя как полный мудак. — Да ладно тебе, мудак не мудак, — занюхивает Юрий Ростиславович водку кофе и машет рукой. Мол, плевать. — Тем более, если я его из суда вытащил, это ещё не значит, что он мой любимчик. Вы с Валеркой так не влипали просто. Витя ведёт головой в сторону, пытаясь тем самым в чувства прийти и не начать высказывать всё, что он думает о Сане и его галимом поведении, но видимо в глазах собеседника это выглядит, как отрицание. — Я же, Вить, тебя люблю. Оглушают Витю уже вторым непрошенным признанием в любви за сутки. И злость вскипает в нём сиюминутно. Кипятком она испаряется внутри ядовитом паром, пропитывая Витю изнутри. «Шли бы вы все со своей любовью», — думает он. А вслух произносит совсем не то, что стоило бы. — Да? А сыну вы это сказать не пробовали? А то мне кажется, что он подзабыл. Собственные слова моментально сбивают всю накопившуюся ярость, подменяя её стыдливым страхом. Витя, как будто в какой-то нелепой попытке удержать их в последний момент, щёлкает зубами и замирает. Подло и гадко, а главное — направлено в того, кто уж точно этого не заслуживает. Пчёлкин опасливо косится на собеседника. Юрий Ростиславович смотрит на него слегка удивлённо, но всего мгновение. Потом зло поджимает губы, и Вите даже кажется, что ему сейчас отвесят звонкую, хлёсткую пощёчину. Ему от Холмогорова старшего никогда не прилетало, но пару таких пощёчин Витя видел. У Космоса однажды лёгкий, почти незаметный, синяк на скуле остался. Но вместо этого мужчина наклоняет голову, чтобы снять очки, и как-то неуверенно мнёт переносицу. Глухо, в себя, говорит: — Да, наверное, стоило бы. Внутри Вити всё будто бы схлопывается и обрывается вниз, остаётся только какая-то неживая пустота, звенящая всеми тонами вины. Кажется Вите, что сейчас стены вокруг покроются трещинами, да и рухнут ему на голову, похоронив под собой бренное тельце. — Юрий… — только выдыхает он глупо. Юрий Ростиславович поднимает на него лицо, щурится близоруко и улыбается половинчато-грустно: — Я же не помню, когда я ему это последний раз говорил. — Да прекратите, этот дуболом все равно не оценит ни хрена, — с трудом проговаривает Витя. Грудь сдавливает так, что дышать сложно. Порывистым движением хватает бутылку и вновь разливает. Он сегодня нажрётся, видит Бог, в хламину нажрется. — А что? Сам разговор начал, Виктор. Это официальное «Виктор» колючей пригоршней снега за шиворот Витю в себя приводит. Обращение полным именем от Юрия Ростиславовича на него ещё лет с пятнадцати не работает. Эти уловки мы тоже знаем, проходили и не раз. Витя поднимает глаза, накидывая на себя деланную небрежность. — Что? Думаешь, я не знаю, что из меня никудышный отец вышел? — одним вопросом разбивают всю его наигранную небрежность. — Сижу тут, пребывая в полном отрыве от реальности и рисую себе картины, в которых Космос счастлив, успешен, здоров и всё у него прекрасно? Так ты себе это представляешь? Вите хочется возразить, плюнуть что-нибудь из разряда: «А что ж вы тогда ни хрена не делаете-то, Юрий Ростиславович? У вас сынуля скоро сторчится к хренам собачьим, алё». Но он не успевает. — Я же знаю, чем вы там занимаетесь в этом вашем уютном офисе в центре Москвы. А ты знаешь? Витя в ответ двигает челюстью зло, но молчит. — Во взрослых дядь вы играете. Я тоже, между прочим, взрослый дядька, сижу тут и, прости за выражение, ссусь. Каждый чёртов день думаю о том, а не услышу ли я сегодня имя сына в новостях? А каждый четверг, когда тебя, Витя, в гости жду, я думаю, что в один прекрасный такой четверг мне вместо твоего визита поступит звонок от Саши с новостью, что нет у меня больше сына. — Думаете, я не решусь вам позвонить? — мрачно перебивает его Витя. — Думаю, что как бы Космос умер, ты был бы в этот момент где-нибудь поблизости живым или мёртвым, — грустно выдыхает Юрий Ростиславович. — Вить, думаешь, я никогда не размышлял о том, как мне придётся объяснять твоей матери, что ей хоронить некого, потому что никто не знает, в какой именно лесополосе тебя закопали? Или что я не боюсь похоронить вас всех разом? Витя опускает глаза, как провинившийся школьник, ухмыляется невесело. И когда это с ними случилось? — Да ладно вам, — глупо начинает оправдываться. — Нормально всё будет. Помирать никто не собирается. А что тут ещё скажешь-то? Раскрасневшийся Юрий Ростиславович только резко головой ведёт: — Ты это… Меня-то жалеть не надо. Я свою жизнь прожил. И я, в отличие от вас, всегда знал, что я делаю и зачем. А ты знаешь? Он не даёт Вите ответить: — Только с сыном я таких дел наворотил, — вздыхает шумно, как будто даже всхлипывает коротко. — Так что мысли эти, Вить, мне никогда не дадут забыть, какой из меня паршивый отец вышел. Поверь мне, я об этом никогда не забываю. Пчёлкин смотрит на него в ответ и не узнаёт. Перед ним больше не знакомый с детства Юрий Ростиславович. Тот, кто вызывал в нём чувства восхищения на грани с обожанием. Тот, кто потрясал воображение своей речью, манерой вести себя, своими знаниями и опытом. Тот, кто был почти ненастоящим, потому что настоящими в жизни Вити были заводские мужики, веселые, подчас подбитые жизнью и почти непосредственные в собственной простоте. А Юрий Ростиславович, как иногда говаривала мама Вити про некоторых женщин, был другой породы. Нет, перед Витей сейчас Юра. С красным от выпитого лицом, ставший вдруг на голову ниже и на десять лет старше. Несчастный и одинокий Юра, который как-то со всем этим живёт. — Простите меня. Юра поднимает блестящие глаза с красными белками и снисходительно качает головой: — Да сказал и сказал. Чего уж? Только, я говорю, жалеть меня не надо. «Только жалеть меня не надо», — так кричал в лицо Вите отец, когда он ему пытался первый раз деньги всунуть. Так же сказал Космос, когда Пчёлкин его под ломкой увидел. Витя молчит. Потому что не знает, как объяснить, что извинялся вовсе не сказанное. Не знает, какие слова подобрать, чтобы выразиться поточнее и лучше, донести посыл о том, что ни один тут Юра в вине тонет. И, если Холмогоров старший хотел вырастить достойного сына, то Пчёлкин-то просто боялся остаться один. Тогда, летом восемьдесят восьмого, когда Космос неудачно пошутил, что, может, всё же пойдёт учиться, а то от него вообще отрекутся, и кому тогда квартира в сто квадратов перейдёт? Шлюхе этой? Вот тогда-то Витя и обосрался. И ничего не сделал. Хотя, может, стоило тогда встать на табуреточку, чтобы достать, да и отвесить крепкого подзатыльника? Отправить виниться к бате, и как-то заставить постараться не прошляпить все возможности, что ему судьбинушка в виде успешного отца щедро отсыпала? От мыслей этих невесёлых Витя хватается за рюмку, опрокидывает в себя, надеясь захлебнуться к черту, но что-то внутри подсказывает, что от белого умирают быстрее, да и веселья от него, говорят, больше. Есть теперь в Витиной жизни эксперт один. *** От Юрия Ростиславовича он уезжает в районе часа, проводив пьяненького мужчину до самой кровати и погасив свет во всей квартире. Выйдя из подъезда в сырую ночь, вдыхает запах разлагающего лета, чертыхается и понимает, что преступно трезв. Такси вызывает от заспанной вахтёрши, бутылку покупает по пути и раскупоривает её прямо на заднем сиденье. Ослепнет и чёрт бы с ним. Едет он не домой, конечно. Кто же в таком состоянии едет домой? Нет уж. Едет он в квартиру, куда его позвали лишь однажды, на новоселье. И первое, что он произносит на пороге этой самой квартиры, где его, совершенно точно, никто не ждал, это: — Серьёзно? Совсем рехнулся? — Пчёла? — Опусти, блядь, ствол. Я тебя прошу. Космос встречает его недовольным, заспанным, в одних трусах, но вооружённым. Боец быстрого реагирования чёртов. Пионер доморощенный, который всегда готов. Всегда готов тыкнуть заряженным, — а Витя был уверен, что пистолет заряжен, — стволом другу детства в лицо. — А чё? Я в гости никого не ждал, — пятится в темноту коридора позабывший законы гостеприимства хозяин. Вите хочется завыть от усталости. За что ему всё это? — И чё? Нормальные люди спрашивают «кто там?» прежде, чем дверь открывать и в лицо стволом тыкать, — Пчёла его оправданий не слушает, протискивается внутрь квартиры, сжимая в руках недавно купленную бутыль. — Мог бы какую-нибудь соседку до сердечного приступа довести, дурила. Оказавшись внутри, начинает молча и с каким-то остервенением стягиваться с себя плащ и ботинки, игнорируя враждебные взгляды из-под бровей. — Знаешь, — наконец, говорит он, делая шаг навстречу растерянному другу. — мне, блядь, никто кроме тебя, столько раз ствол под нос не пихал. Когда-нибудь ты ж меня так пристрелишь случайно. — Если я тебя пристрелю, то точно не случайно, — хмыкает под нос Космос отодвигая Витю от себя прочь. — Ты мне ответишь? Нет? Чё припёрся-то? Пчёлкин закипает мгновенно, захлопывает за собой дверь и шурует упрямо в глубь квартиры, по пути отхлёбывая из горла. В квартире он ориентируется плохо, ещё и в сумраке, потому не с первого раза находит спальню. Космос же шагает за ним, шлёпая босыми ногами по полу. — Витя, что происходит? Ты чего творишь-то? В спальне Витя, наконец, останавливается и разворачивается резко. — Знаешь, — тычет он бутылкой перед собой в сторону хозяина сего жилища. — Это ведь ненормально. Ненормально. В два часа ночи с лёгкостью открывать дверь хрен его знает кому без штанов, но с пушкой на перевес. Ты чё делать-то планировал? Сразу в башку шмалять? Совсем уже с катушек съехал, параноик хуев. И сам не замечает, как начинает орать, размахивая водярой, как последняя буйная алкашня. — Ты в моём-то доме, меня жизни не учи, а, Пчёла, — орут на него в ответ. — Говори, чё случилось. А если ничего, то уё… «Уебывай отсюда» — он произнести не успевает. — Нет. — Витя опускает руку с водкой. — Не уйду. Космос от неожиданного заявления затыкается и делает шаг назад, к двери, будто бы решив, что раз Витя уходить не собирается, то он сам сейчас прямо в трусах и с пистолетом в руках из квартиры капитулирует. Пчёлкин ошарашенно вертит глазами вокруг, оглядывается. В комнате как-то пусто. Стены голые, а из мебели только комод с зеркалом, да кровать. Будто бы только въехали, а, меж тем, Космос тут уже около года обитал — время обжиться было навалом. Ставит открытую бутылку на пол. И отворачивается, стараясь лишний раз в сторону притихшего Космоса не глядеть. Боится, что со злости втащит по морде глупой или ещё чего глупого наворотить умудрится. Пока Витя ехал сюда ему столько всего хотелось сделать, сказать, объяснить, но ещё на пороге это желание выветрилось к чертям. Так, наверное, всегда происходит, когда тебя встречает не выспавшийся двухметровый олух со стволом. Поэтому Витя в задумчивости делает пару шагов, вытаскивает подол рубашки из брюк и начинает её медленно расстёгивать. Пуговицу за пуговицей. — Вить, — тихо шепчет Космос, когда Витя снимает рубашку и усаживается к нему на кровать. — Ты чего? Тот не отвечает. Только смотрит хмуро перед собой в окно. «Надо же и занавесок нет, у всех на виду», — думает Витя. За окном ничегошеньки не видно. Фонари во дворе либо отсутствуют, либо не включены по каким-то неизвестным никому причинам. Лишь слышно, как дождь тихо шелестит, всё никак не успокоится. В голову опять лезут мысли про яблоки в Холмогоровском саду. Это же такое расточительство! Ведь, перефразировав того же Маяковского, если яблоки в саду растут, значит это должно быть кому-нибудь нужно? А они там и перегнили к хренам уже. За спиной раздаётся глухой звук. Это Космос решает пистолет из рук выпустить и на комод уложить. Витя даже не оборачивается. Он устал. День, в конце концов, был долгий, пора бы спать ложиться. Космос подходит к нему, опасливо ступая, будто бы Витя представляет угрозу для окружающих, и садится перед ним на корточки, в лицо заглядывая. — Ты как? Вот это участие. И когда он у него последний раз спрашивал? — Чистый? — отвечает вопросом на вопрос Витя, тая в нём обиду и лёгкую провокацию. Но Космос отчего-то отвечает спокойно и, кажется, честно: — Со вчерашнего утра. — Водку будешь? Тот кивает, тянется за нею, потом отпивает из горла, морщится и присаживается перед Пчёлкиным на пятки. Молчат. Витя смотрит на собственные руки, которые какими-то чужими мясными мешками лежат на коленях. Космос ждёт. — Кос? — спрашивает, не поднимая головы. — Да? — Вы, если тело моё найти не сможете, матери не говорите, ладно? Пусть не думает, что в могиле сына пусто. — Пчёла, ты чего несёшь? Совсем сдурел? — Кос поднимается на колени, руки к Вите тянет. Тот от них уворачивается, но, когда чувствует горячие ладони на бёдрах, не скидывает, а свои поверх кладёт и сжимает сильно, пальцы в кожу вдавливая. И смотрит. Космос похудел, по рукам особенно заметно. Вон, запястья какие тонкие стали. — Тяжело? — спрашивает знакомый голос сверху. — Скажем так, непросто, — согласно кивает Витя. Космос свои руки освобождает, чтобы Витеньке ремень расстегнуть и ширинку, затем поднимается, берёт чужие ноги и укладывает друга на кровать, по пути стащив брюки. А сам укладывается рядом. Лежат на спинах, смотрят в потолок и молчат. — Сегодня четверг? Витя не отвечает. Отвечать затем на очередной вопрос, куда его нелёгкая каждую неделю заносит, нет никакого желания. Тем более, уже пятница. — Как у него дела? — тут же спрашивает Космос. Витю это даже не удивляет. Ну, конечно, конечно же, он в курсе. И Саня в курсе, и Фила. Только те хоть подыгрывали, а этот чего? — Живой. Одиноко ему. — Всем одиноко. У Вити даже сил злиться на это нет. Он только поворачивается на бок, лицом куда-то то ли в плечо, то ли в изгиб шеи утыкается, руку плашмя на грудь кладёт и ногу сверху закидывает, прижимаясь ближе, всем телом. Витя ему всё равно когда-нибудь втащит. Просто не сегодня. Сегодня он трётся лбом о чужую кожу. — Витя, — тянет шёпотом Космос, обнимая за шею и запуская пальцы в волосы. — Ну чего ты? — А ты? Его гладят тихонько по голове, иногда целуют в лоб почти неощутимо. А сердечко-то, проклятое, громыхает, стучит так, словно его всё кто-то догнать пытается. Будто бы наркоман он тут и нанюхался по дороге вусмерть. Всё хочется вскочить, что-то сделать, закричать, но он лежит смирно и сопит. Космос одной рукой накрывает их одеялом и тоже поворачивается на бок, ещё сильнее к себе Витю притягивая. Тому сразу же становится жарко и душно. Дышать-то ему нечем с головой под одеялом, но он только сильнее вжимается в грудь, прислушиваясь к чужому сердцебиению. Хочется по-детски разреветься. Громко так, с надрывом. Как в последний раз плакал лет так двадцать назад, стоя посреди улицы, пока мама проворачивала с ним старую родительскую уловку. «Смотри, Витя, я ухожу. Уже ушла, Витя». А он стоял, чувствовал обман, но надрывал лёгкие, потому что какая часть действительно верила, что сейчас его тут, в этой весенней луже бросят. И останется он один во всём белом свете. Но вместо этого Витя высовывает нос наружу, вдыхает шумно и встречается глазами с Космосом, который смотрит на него пристально, всё ещё по голове поглаживая. — Если скажешь, что любишь меня, прибью голыми руками, — выдаёт Витя вполне серьезно. — А я тебя и не люблю, — пожимает еле заметно плечами Космос. Витя недоверчиво всматривается в его абсолютно ничего не выражающее лицо и не верит. Ни капли. — Ты же мудак, Пчёл. Конченный причём. — Кто из нас ещё конченный, — выдыхает ему Витя в лицо. Космос ему ничего не отвечает. Он его целует. Витя навстречу всем телом подаётся. Когда-нибудь он ему все расскажет. Всё. И про Саню — подонка, и про то, что к нему на дачу месяц назад ездил только лишь за тем, чтобы покурить на сыром крыльце и поехать назад, и про отца его расскажет, про мужчину по имени Юра, которому как-то приходится со всем этим жить, про себя расскажет и про него. Будет говорить ни один час, потому что, если и говорить об этом, то только с Космосом. А потом они что-нибудь да придумают. Точно придумают. И пока его целуют, гладят, прижимают к себе, Витя почти в это верит. А потом засыпает. *** Космос просыпается от какого-то постороннего шума в квартире. Он к такому не привык, потому чуть ли не подрывается в кровати. Память же молниеносно подсовывает ему обрывки воспоминаний вчерашней ночи. Оглядываясь, Космос обнаруживает, что Вити рядом нет. Зато его голос доносится из коридора. — Да, я в курсе, что ты не моя служанка, а секретарь приёмной. Людочка, я в курсе. Я тебе зарплату плачу и в курсе твоей должности. И я прошу об одолжении, — замолкает. — Хорошо, два выходных. Ну, без ножа режешь, Люда. Три. На любые даты, да. Видимо, Люду уломать все же получается, потому что Витя продолжает. — Да, в спальне шкаф. Он там один, не ошибёшься. Коричневый слева и рубашку возьми, синюю. Нет, трусы, Люда, не надо, но если хочешь, можешь себе на память одну пару уволочь, так и быть. Космос вздыхает, садится на кровати, опуская ноги на пол и мнет пальцами переносицу. Блядское утро. Витя заглядывает к нему тут же, как заканчивает разговор. — О, проснулся? Он уже одет, причём в его, Космовскую рубашку, которая велика Вите безбожно. — Я Сане обещал сегодня к Люберецким сгонять, потом сразу к Коню поеду, домой заехать времени нет. Так что я у тебя одолжу. А Людочка, сокровище наше, пока ко мне за костюмом сгоняет. Волосы у Вити ещё мокрые с душа. Он треплется, не затыкаясь, подскакивает к зеркалу над комодом. Там придирчиво разглядывает собственные щеки и шею. Видно, и побриться успел. Позади него в зеркале отражается мрачная и заспанная морда Холмогорова. — Кстати, я у тебя щётку зубную взял. Не побрезгуешь? — усмехается Витя в собственное отражение. Потом отворачивается от зеркала, окидывает быстрым взглядом Космоса и продолжает трепаться. — Будешь в офисе, если Саню встретишь, передай, что к Коню я Шмидта возьму. Мне кто-то толковый нужен, — достаёт часы из кармана и щёлкает застёжкой. — Часам к шести он будет свободен, а я ещё в пару мест заскочу. И тут же оказывается у двери. Там берётся за ручку, вновь оборачиваясь: — Ладно, я погнал. Меня такси ждёт. Космос только кивает сухо в ответ. Но, когда Витя распахивает дверь, чтобы уехать прочь, всё же успевает спросить: — Вить? — тот замирает на пороге. — А как ты это вообще делаешь? — Что? — спрашивает Витя в коридор. — Это, — с нажимом отвечает Космос. Пчёлкин замирает, но не оборачивается. Лица Космосу не видно, оттого невыносимо хочется подойти, развернуть за плечи и прямо в морду вопрос повторить, чтобы увидеть, как он это, чёрт возьми, делает. Это. Всё. Это. Потому что у Космоса, кажется, ни хрена не получается. Витя отвечает не сразу. Мнётся пару мгновений, но потом резко разворачивается на сто восемьдесят градусов, ухмыляется омерзительно радостно и в лицо другу кидает: — А я, Кось, профессионал. Подмигивает, звонко цокнув языком, и прежде, чем Космос успевает хоть что-то ответить, улёпетывает прочь. Тишину квартиры оглушает звук захлопывающейся двери. Космос смотрит ему вслед, качает головой, потом встаёт, разминает шею, оглядывает собственное отражении в зеркале, зачем-то кивает ему и понимает, что больше, чем встать и завыть посреди комнаты, ему хочется только одного — занюхать пару дорог. Что он и делает, даже в душ не сходив.