microcosmos

— Ты прекрасен, — говорит добрый-добрый Намджун в стотысячный раз, и улыбается вроде ободряюще, но, на самом деле, просительно: «ну поверь мне, поверь, мне одного хватает, что не верит никогда, хотя бы ты, пожалуйста». — Ты прекрасен именно таким, каким тебя создала вселенная. Неужели ты думаешь, что она могла сглупить? — О, нет, конечно, — отвечает он, и голос его шуршит на согласных смятой бумагой, из-за плотной тканевой маски, скрывающей половину лица. — Конечно, нет, хён. В этом мире есть парочка, которая не может ошибаться: вселенная и ты. Просто ей глубоко похуй, в отличие от тебя, вот и всё. Она не ошибалась, просто сделала меня на отъебись, или наказала так за что-то. А то и вовсе, хён, напортачила, смешала всё не в тех пропорциях, а переделывать времени не было. — … Ты очень красивый, — упорно говорит добрый-добрый Намджун, и смотрит хмуро. — Даже слишком. Он смеётся, красивым бархатным смехом, густым, как засахаренный мёд, изящной ладонью прикрывает часть маски, под которой прячется рот, и густая тень от длинных ресниц падает на щёки кружевом. — Значит, твоя прекрасная вселенная таким вот изощрённым способом решила уравновесить зло добром? Чтобы не было «слишком», да? Намджун вздыхает, поджимает губы, не слишком ловко балансируя между желаниями спорить и оставить в покое. С Тэхёном иногда до того сложно, Господи.  — Ты знаешь, кто такая Винни Харлоу? — спрашивает он через несколько минут густой, невдыхаемой тишины, которой в Тэхёне всё больше и больше с каждым годом, месяцем, днём, с каждой минутой. — Ой, только не начинай вот это вот, ладно? Хён, пожалуйста. Да, я знаю, кто это. Только между нами с ней разница, размером с пропасть, которую не перешагнуть, даже не перелететь, хоть сто лет старайся. Намджуну известны все его аргументы, он и сам не дурак и всё понимает. И правда — исходники одинаковы, но предлагаемые обстоятельства и декорации их пьес разнятся настолько, что нет и малейшего смысла сравнивать. Ким Тэхёну двадцать пять лет, и он красив, как божество… если бы только божества носили маски, закрывающую всё тело одежду и перчатки в ста случаях из ста. В его доме всего одно зеркало — в ванной над раковиной, зеркало с яркой слепящей подсветкой, глядя в которое он каждое утро старательно наносит плотный макияж, делающий его изумительно красивое лицо почти маской. Раньше было ещё одно — огромное зеркало в спальне, занимающее полстены, но Намджун разбил его кулаком несколько месяцев назад. Можно было бы решить, что такой красивый человек как Тэхён смотрелся в него, чтобы насладиться, полюбоваться (имей Намджун такую внешность, он точно бы любовался собой двадцать четыре на семь), но в его случае отражение не приносило ничего, кроме бессильной злобы, разочарования и боли. Тэхён смотрелся в него жадно, постоянно, много — словно наказывал себя, словно без этих напоминаний мог забыть о своих несовершенствах. Всю жизнь Ким Тэхён мечтал стать моделью, настоящей профессиональной моделью, мерить чеканным шагом подиумы лучших модных домов мировых столиц, чтобы лучшие фотографы, крупнейшие бренды и самые авторитетные издания выстраивались в очередь за его снимками. До совершеннолетия он свято верил, что сможет победить, безропотно принимал лекарство и проходил все возможные терапии, но проклятье это возвращалось снова и снова, начала побаливать печень от постоянных препаратов, один из врачей предупредил о возможном развитии диабета… и в свой девятнадцатый день рождения Тэхён официально сдался. Обычные перчатки сменились на плотное кружево, маски заполонили добрую половину шкафа, к любой одежде, к любому настроению. Теперь он многому научился: самостоятельно красить брови, ресницы и волосы остро пахнущей краской, чтобы не приходилось обращаться к бьюти-мастерам; делать макияж в любом стиле; заказывать одежду в интернет-магазинах, и самостоятельно её перешивать, чтобы хоть так удовлетворить потребность в том, чтобы быть уникальным. Пара агентств были заинтересованы в работе с ним, но Тэхён отказывал сразу после требования раздеться или хотя бы предоставить фото с большим количеством открытой кожи. Переступить через собственную заветную мечту оказалось проще, чем через страх быть отвергнутым. Намджун его не осуждает и вовсе не винит (хотя хотел бы — видит Бог!), но продолжает свои скромные и неубедительные попытки убедить в том, что он красив, запредельно красив, просто по-своему. Тэхён его не осуждает и не винит (но — видит Бог — хотел бы!), просто стоически терпит, уговаривая себя не потерять единственного человека, который, зная о нём всё, остается рядом и продолжает восхищаться. — Если я такой восхитительно красивый, — как-то раз выдыхает Тэхён через маску изумительного ультрамаринового цвета, «домашнюю» маску с прорезью вдоль, позволяющую курить, — то что же ты в меня не влюбишься? Это звучит больно, остро звучит, как лезвия, как ножи прямо между рёбер, но Намджун терпит, только слова для ответа подбирает острожно, и от этого слишком долго — Тэхён усмехается и медленно выдыхает густой липкий дым электронки с запахом манго. — Я бы влюбился, — наконец, говорит Намджун. — И не только от того, что ты красивый, Тэ. А ещё и потому, что ты умный, интересный, нежный и очень тонкий человек. Ты поистине талантливый, отзывчивый и… Тэхён перебивает невесёлой усмешкой, и Намджуну приходится перейти к очевидному им обоим «но»: — Просто моя судьба в другом, Тэ. У меня, — говорит он, не скрывая улыбки, — Юнги, вот и все дела. — У тебя Юнги, — соглашается Тэхён, и Намджун кожей чует, как тот себя ненавидит за этот глупый выпад. Кто ж про Юнги не знает. — Он у тебя весь белый, а не кусками. — Он просто «у меня», — устало поправляет Намджун и немного виновато прикусывает губу. — И тебе ли не знать, что он такой, что… Что иногда он не благословение, а проклятье. Но из-за такого не отрекаются. Когда любят, Тэ, не отрекаются вовсе, особенно — из-за цвета кожи. Это всё звучит так себе, куда хуже, чем рассуждения о красоте, и Тэхён затягивается так глубоко, что закашливается химическим дымом, низко опускает голову, чтобы набежавшие от кашля слезы не потекли по старательно замазанной ровным тоном щеке. — Ну тут уж прости, — выдыхает он, отдышавшись, — я-то не в курсе. Откуда бы мне знать, каково это, когда тебя любят вопреки любому дерьму. — Просто ты не даешь людям шанса, ни единого шанса узнать, какой ты. — Ты предлагаешь мне давать эти самые несуществующие шансы несуществующим соискателям, чтобы что? Чтобы я поверил, снял маску и… любовался, как человек от меня отворачивается? Спасибо, хён, я на затылки в школе уже насмотрелся, на три жизни вперёд. Удивишься, но мне не понравилось. «Фриком», «уродцем» и «чудищем» я уже бывал, и это мне не понравилось тоже. Намджун молчит, и больше не настаивает, ничего не говорит словами. А ещё через пару недель набирается смелости на эксперимент, который может закончится либо ничем, либо грандиозным провалом — шанс на успех настолько критически мал, что его и не стоит брать в расчёт. Но Намджун берёт, убеждает себя в том, что лучше он сделает хоть что-то, хотя бы одну попытку. У Намджуна с Юнги небольшая студия в центре города, в которой они записывают всех желающих. Тихоня Юнги сочиняет музыку и сводит, Намджун — пишет слова к этой музыке и тренирует начинающих реперов, метящих в звёзды. Им обоим работа нравится, хоть и денег она приносит не слишком много, зато они вместе и занимаются тем, что любят. Этот парень явился к ним без предварительной записи, просто пришёл в студию и тут же заполнил собой всё пространство: широкой улыбкой, забавными шутками, заразительным смехом, широкими не по-азиатски жестами. Юнги таких терпеть не может, но именно этот ему понравился сразу — Намджун просто это почувствовал и тут же расслабился. — Я, — сказал гость буквально с порога, улыбаясь как с глянцевой обложки, — хочу записать песню. Петь умею, а песни нет. И нет того, кому её посвятить. Ничего, кроме желания нет, так что я решил обратиться к профи. Гость назвался Пак Чимином, поинтересовался, где можно курить, похвалил кепку Юнги, уведомил, что обожает все треки Намджуна, и сел на единственный диван в студии так, что хозяевам стало очевидно: он тут надолго, а может и насовсем, и не просто как заказчик. — Ты же придумаешь что-нибудь для него? — прошелестел Юнги, и это был, наверное, первый раз, когда он так загорелся сделать что-то для другого человека. Мог ли Намджун отказать? Чимин говорил много и много смеялся, кажется, вовсе не стесняясь своего маленького роста и кукольного лица, приходил каждый день раньше назначенного времени, только никогда не снимал солнечных очков в пол-лица. Юнги на это внимания не обратил, но Намджун, он-то учёный уже, сразу что-то заподозрил. С этим Чимином получилось подружиться сразу (на красный диван, стоящий у самого входа, если честно, почему-то кроме него никто не рисковал садиться, и оба хозяина студии решили принять это как знак), поэтому, приняв приглашение на ужин с пивом, Намджун рискнул спросить прямо: — Почему ты всегда в очках? Это фишка такая? — Фишка, точно. Круто же смотрится? Очки крутейшие, я за них все деньги отвалил, теперь снимать жалко. А если вот так волосы назад зачесать, то я выгляжу как самый крутой мужик на земле. Намджун, как никто другой, обладает талантом улавливать вежливое «отвали» между строк, но Чимин вдруг перестал улыбаться дурашливо, словно почуяв, что этим двоим можно доверять (кажется, Тэхёну стоило бы у него поучиться), и голос его вдруг потерял легкость и воздушность, когда он заговорил: — У меня не глаза, а черт те что. Люди обычно пугаются, поэтому я стараюсь их не смущать. Не очень-то приятно видеть, как от тебя шарахаются, как от заразного. — Покажешь? — Не-а. А потом показал, через несколько дней. Может, доверился окончательно, а может слишком уж впечатлился черновиком своей долгожданной песни, написанной пока только до припева. Бог его знает, почему, но, сочиняя слова, идеально ложащиеся на густой равномерный бит, придуманный Юнги накануне ночью, Намджун воображал себя человеком, влюблённым в Тэхёна и принимающим его таким, каков он есть. — Как ты это сделал, хён? Вроде и про любовь, а такое ощущение, что почти обо мне самом. Всё это про «смотри на меня, не отводя глаз», это… Сначала Намджун почувствовал, как Юнги взволнованно берёт его за руку, так, словно увидел нечто… пугающее и восхитительное одновременно. — Ну, как-то так, да. Чимин — всегда весёлый, шумный и открытый, восхитительный похуист Чимин сейчас смотрел на них напряжённо, словно ждал приговора. — У тебя очень красивые глаза, — сказал Юнги раньше, чем Намджун нашёлся со словами. — Зря прячешь, это действительно очень красиво. — А ты извращенец, да? Чимин очки вернул на место, и Намджун едва не попросил снять их снова, чтобы полюбоваться его глазами: правым светло-карим, золотистым, в обрамлении каштановых ресниц, густых, как у куклы; и левым такой пронзительной голубизны, что мурашки по коже, с черными как смоль ресницами. — Это называется гетерохромия, и звучит это куда романтичнее, чем есть на самом деле. Намджун бы завел любимую песню о принятии себя и любви к себе, но Чимин — не Тэхён, ему всё это и так известно, и необходимость носить очки не приравнивается к трауру, вот в чем дело. Именно поэтому Намджун решился. Без чёткого стратегически выверенного плана Тэхён бы в жизни не согласился на встречу с незнакомцем, пришлось прибегать к хитрости: выдумать нелепую историю о том, что им с Юнги до дрожи надоело ужинать вдвоём. Глупо, конечно, даже случайному прохожему будет очевидно, что этим двоим слишком хорошо вдвоём, чтобы помнить о существовании мира. Но тихоню Юнги Тэхён к себе всегда подпускал охотнее, чем кого бы то ни было, и в его обществе почти не истекал ядом, не язвил и не старался слиться с обстановкой. Поэтому, наверное, и согласился на встречу. Позже, вероятно, Намджуну придётся потратить немало сил на то, чтобы вернуть доверие друга, но риск — пусть и слишком большой — показался ему оправданным. Быть может, Тэхёна немного подбодрит знакомство с другим человеком, тоже отличающимся от всех, но живущим с этим на полную, а не украдкой, как запершаяся в башне принцесса-ведьма. «Ужин» — не более, чем фигура речи, Тэхён никогда не ест в общественных местах, только курит и словно нехотя понемногу пьёт что-нибудь номинально алкогольное через трубочку, чтобы — не дай Боже — не сдвинуть маску, скрывающую большую часть лица. Тэхён приходит с небольшим опозданием, до дрожи красивый: широкие брюки, черная водолазка, нитка жемчуга на длинной шее, длинные серьги в прикрытых волнистыми волосами ушах… И, конечно, маска, изумрудного цвета маска с золотистым шитьём, плотные кружевные перчатки в тон, массивные кольца поверх. Не живой человек, а фантастическое существо, мечта любого глянцевого журнала. — Я Чимин, — торопливо говорит Чимин, и протягивает руку, успев прежде, чем Тэхён развернётся и уйдёт, завидев чужака. — Я хороший, кстати. Тихоня Юнги, обычно ничего не понимающий в тонкости человечьих душ, сейчас сжимает под столом колено Намджуна, мол — не влезай, не мешай, они сами. Тэхён медленно приподнимает брови в легком насмешливом сомнении, но руку подаёт, как для рукопожатия, а Чимин вдруг наклоняется и целует предложенную ладонь, чуть выше перстня на указательном пальце. Прямо так, у всех на виду. Маска надежно прячет вспыхнувший на щеках румянец, и это помогает удержаться на ногах, не упасть от волнения. — Ты очень красивый. — У тебя очки с функцией рентгена, мистер Смитт? — Голос тоже очень красивый. Чимин не сразу отпускает тонкую длинную ладонь, и улыбается как-то взросло и дурашливо одновременно, и под этой улыбкой Тэхён забывает, что несколько секунд назад хотел уйти. Забывает он и о том, что за этим же столиком сидят его единственные друзья (предатели), не удостаивает их даже взглядом. — Тебе солнце слишком ярко светит? — Тэхён язвит по привычке, совсем неубедительно, и Чимин смеётся, весело и хорошо. — Просто люблю напускать загадочный вид. Буду тебе соответствовать. Ты голодный? — Нет, я ем только дома. Это моё правило. — Неплохо. Я, вообще-то, тоже, так что, может, погуляем? — Ты маньяк? — Я хороший, забыл что ли. Пошли? Тэхён сам не знает, почему кивает, соглашаясь, но в новом знакомце есть что-то такое, что хочется изучить, рассмотреть, понять может. Что-то непостижимо притягательное и успокаивающее. Чимин коротко прощается с приятелями, даже на них не посмотрев, открывает перед Тэхёном дверь, словно перед ним не пугало, замотанное в тряпки, а настоящая принцесса. Чимин говорит много и шумно, постоянно высмеивает собственный рост, словно уже давно привык опережать других: сам над собой пошутишь, другим уже не захочется. Для Тэхёна такое в новинку, совершенно новая и непонятная модель поведения, которая вызывает любопытство, через пару часов переходящее в жадность. Чимин говорит много и шумно, не боится ни себя, ни мира, в котором они находятся, вкусно курит крепкие ванильные, и Тэхёну кажется даже, что он различает внимательный, ласкучий взгляд за темными стёклами очков. — Ты совсем не похож… на остальных, — говорит Тэхён, как всегда, гулко из-за маски, когда вечер сменяется ночью, и летний воздух пахнет речной водой и ванильным табаком. — Ни на кого не похож. — О, ты даже не представляешь, насколько прав… Впрочем, ты сам явно не от мира сего. Всегда прячешься? — Всегда. — Не хочешь, чтобы смотрели? — Типа того. Чимин принимает это легко, больше не спрашивает, не навязывает чепухи о любви к себе, не поучает. Просто п р и н и м а е т, и Тэхёну это кажется самым лучшим, что с ним могло произойти. — Можно тебя до дома проводить? — Я не девчонка, — Тэхён привычно выставляет шипы, рефлекторно, хотя — впервые в жизни — совершенно не хочет отталкивать. Чимин выглядит удивлённым, когда слышит это, щеку задумчиво трёт. — Конечно, не девчонка. Ты — безумно красивый мальчик, и ты мне очень нравишься. Поэтому я пытаюсь за тобой ухаживать. Не спорю — делаю это не на самом высшем уровне, но у меня опыта маловато. Знаешь, у нас, инопланетянцев, не так и много шансов натренироваться. Всё это для Тэхёна звучит так ново и оглушительно странно, что он принимает предложение проводить, и надеется, что по глазам Чимин видит его улыбку. Возможно — первую в жизни искреннюю улыбку другому человеку. Тэхён, конечно, тоже совершенно не представляет правил подобных игр, но Чимин провожает не до дома, а до двери в квартиру, и, пожелав спокойной ночи, поднимается на носочки и целует. В губы. Через маску. Бессовестно целует, улыбается ласково, и уходит, оставив совершенно ошарашенного Тэхёна одного, отчаянного пытающегося сделать вдох. С дыханием получается ниже среднего, от этого кружится голова и пересыхает в горле. Тэхён раздевается донага, смывает макияж, и долго-долго рассматривает себя в зеркале в ванной. Самое большое пятно белоснежной кляксой тянется от бедра, узкой перемычкой под пупком, на грудь, где распускается уродливым цветком, высветляет левый сосок почти до розового. Другое — он не видит, но знает - ползёт по спине змеёй-альбиносом, кусает за загривок. Несколько лоскутов белоснежной кожи на руках и плечах, два, почти одинаковых — на коленях. И всё это можно было бы пережить (нет), но пятно, пугающе напоминающее по форме цепкую ладонь, начинается от кадыка, держит под подбородком, пальцами растекается по губам, по скулам и кончику носа. Превозмогая отвращение, Тэхён подходит к зеркалу ближе и заставляет себя рассмотреть абсолютно белые ресницы в уголке левого глаза и такое же бесцветное пятно на левой брови. Это можно закрасить, но никак, никак нельзя убрать. Это можно принять, возможно, но никак нельзя любить. — Когда он увидит это, дорогуша, то сбежит, так и знай. Ни на что не надейся, его очки это дерьмо не скроют. Говорить с собой вслух он давно привык, и сейчас эти слова, сказанные сквозь зубы, отрезвляют и возвращают с небес на землю. Таких, как он, не любят. Телефон пищит оповещением, и Тэхён с усмешкой гадает: от банка сообщение, или от Намджуна, решившего извиниться за этот дебош? Но сообщение от неизвестного номера, в котором так много эмоджи, что смысл слов доходит не сразу: «Ты потрясающий, Тэ. Ты… ты потрясающий настолько, что я не могу никак в себя прийти. Какое окно твое? Я не могу разгадать». Следом прилетает фотография фасада здания, и Тэхён трет глаза, чтобы убедиться, что ему не мерещится. «Ты внизу, что ли?» «Что ли» «Дурак?!» На это Чимин отвечает такое, что Тэхён тихо скулит, прикусив белёсый кулак у костяшек: «Я впервые в жизни влюбился. Хотя видел только глаза. Но у тебя такие волосы, Тэ, я весь вечер хотел их потрогать. И голос такой красивый… и твоя голова. Мне так нравится то, что у тебя в голове — какие-то абсолютно космические мысли. Я бы хотел стать астронавтом, Тэ, чтобы туда отправиться… и никогда, никогда не возвращаться на Землю». Тэхён натягивает футболку, зажигает в комнате свет и открывает окно, садится на подоконник, защищённый льющимся в спину электрическим светом, и вглядывается в темноту. И правда замечает сидящего на ограде Чимина, всё ещё не снявшего свои смешные очки. Всё это до того странно, что проще считать происходящее сном — жестоким, но прекрасным, — и Тэхён, прикурив сигарету, наконец, без маски, набирает этот самый незнакомый номер. — Ты с ума сошёл? — Твой голос звучит так красиво без маски… хотя, с ней тоже было потрясно. Скажи честно, ты весь прячешься, чтобы окружающие не умирали от твоей красоты? Тэхён верить ни во что не хочет, но невольно улыбается, выдыхая дым. — С каким вкусом сигареты? — Ментоловые, если табак. Электронки с манго. — Я так и думал, что это твое окно. Сердцем почувствовал. — Ты безумец, Чим. Чимин улыбается — Тэхён слышит это в сигаретном выдохе, — и говорит так ласково, что мурашки бегут по коже: — Как думаешь, меня возьмут в астронавты? — Только если ты ослепнешь. Зрячим рядом со мной делать нечего. Чимин слушает внимательно, но совсем не так, как это делал Намджун: не расстраивается, не думает, как переубедить, а просто принимает данность. — Понятно. Но, знаешь… у меня особенное зрение, не как у всех. Особенные глаза. Может, у меня получится? Тэхён хмыкает. Потому что всё это — романтические бредни, а смотреть на него не стоит на самом деле. — Тебе домой не пора? — Прогоняешь? — Нет. Правда, нет. — Знаешь, откуда я взялся? Я хотел песню, какую-нибудь особенную песню, и попросил Намджуна с Юнги сочинить. И они такой шедевр наваяли — ты обязан послушать, когда я спою. Мне сначала казалось, что она про меня, но сегодня я понял, что Джуни-хён сочинял её, думая о тебе. Так, словно ещё не знал, что мы с тобой познакомимся, но чувствовал, что я в тебя влюблюсь. И этого Тэхёну кажется очень много, очень слишком. Намджун со своей чертовой мудростью и прозорливостью иногда пугает, и то, что сейчас в его магии замешан именно Чимин… это порядком выбивает почву из-под ног. — Он… тот ещё фантазёр. — Это ничего, — бойко и храбро говорит Чимин, — что ты пока мне не веришь. Пойдешь со мной на свидание? Настоящее свидание, м? Например, завтра. Или прямо сейчас. Первое за двадцать пять лет свидание оказывается слишком заманчивой перспективой, и Тэхён кивает раньше, чем успевает подумать и себя остановить. Благо, Чимин этого не видит. — Сейчас никак, Чим. Я уже переоделся и лицо смыл. — Тебе обязательно наряжаться? Чимин спрашивает это без толики осуждения, словно просто пытается уяснить правила игры, с которыми заранее согласен. — Типа того, да. Мне краситься минут сорок, как минимум. — Я подожду. — Сон для слабаков? — Сон не для влюблённых. Тэхён медлит, говорит себе «нельзя!», кусает губы, закашливается дымом. Нельзя, потому что потом будет очень, очень больно. — Точно подождешь? Чимин оттуда, снизу, машет рукой и, кажется, улыбается очень широко. — Если хочешь, то нарядись, спрячься, и мы никуда не пойдем. Просто посидим у тебя на кухне, например. Хочешь? — Хочу. Тэхён сбрасывает вызов и, чувствуя себя самым наивным дураком, спешит в ванную, торопливо замазывает белые пятна на лице, закрашивает бровь и ресницы (уже пару недель руки не доходят покрасить их толково), капает за уши самые сладкие свои духи, надевает свежую водолазку с высоким горлом, плотные красные перчатки и алую маску с прорезью без украшений. И, чтобы не успеть самого себя испугаться, пишет «я готов, приходи». Лифт тихо звякает, поднявшись на его этаж, и сердце в измученной груди тоненько заходится волнением, пока Чимин идёт к квартире. — Привет, — тихо говорит он и улыбается, — тебе очень идёт красный цвет. Посторонние появляются в этой квартире почти никогда, и Тэхён не сразу соображает, как себя вести. — У меня есть красное вино. — Это восхитительно. Господи, как ты пахнешь!.. Тэхён едва не спотыкается на этом комплименте, звенит бокалами, долго ищет штопор. — Открой окно, ладно? Пепельница на подоконнике. На кухне у Тэхёна нет верхнего света, только настольная лампа на холодильнике — в тёплом полумраке ему всегда спокойнее. Разливая вино по бокалам, Тэхён с удивлением наблюдает, как едва знакомый человек садится за стол спиной к распахнутому окну, как достает сигареты с непривычным запахом… и вдруг эта картинка кажется настолько правильной и уместной, что… — Не просыпаться бы, — бормочет Тэхён и садится напротив. — Вот уж, я бы тоже не хотел. Впервые вижу такой удивительный сон, да ещё и на пару с… с тобой. Тэхён пьёт вино через металлическую трубочку и смотрит на Чимина, почти не отрываясь. Сердце стучит в груди, как бешеное. Только бы не влюбиться. Только бы не влюбиться. Только бы не… — Замечаешь, как интересно выходит? У тебя видны только глаза, а у меня — всё, кроме глаз. Может, это просто совпадение, а может и что-то большее. — Тебе в очках безопасно? — Да, спокойнее. Я же говорил, у меня зрение другое… как правило, людям это не нравится. — Понимаю. Правда, понимаю. Чимин опять принимается болтать. Он невероятно смешно шутит, и, кажется, искренне гордится тем, что заставляет Тэхёна смеяться. А когда небо за окном начинает сереть перед рассветом, вдруг делается серьёзным. — Тэ… сколько людей видели тебя без маски? — Не считая родителей? Наверное, только Намджун. Я надел маску классе во втором, и с тех пор не снимал при свидетелях. — Ого, давно… а меня без очков не видел никто вообще. Ну, кроме родителей. Хотя, твоим дружкам один раз показался. Было жуть, как страшно, хотя я сделал вид, что мне нормально. — Ого… очень давно. — Всю жизнь. Но… Чимин не говорит больше ничего, просто робко, откровенно волнуясь, поднимает руки к лицу и кладет пальцы на дужки, не сразу решаясь потянуть. — Подожди! — Тэхён пугается на самом деле. — Ты уверен? — Да. Я не боюсь… тебя. Тэхён знает, как сам бы переживал, поэтому смотрит прямо, не отводя глаз, и тихо сглатывает, когда Чимин всё же кладёт очки на стол и несмело открывает глаза. Сначала долго смотрит в стол, а потом поднимает на Тэхёна глаза… потрясающие разноцветные глаза. Тэхён присматривается, и ему кажется, что даже ресницы у него разные — на карем глазу каштановые, а на пронзительно голубом — чёрные-чёрные. А Чимин смотрит так, словно на эшафоте стоит, словно перед смертью. И срочно надо что-то сказать, но слова застревают в горле, теряются на языке. Тэхён тянется вперёд, чтобы рассмотреть лучше, убедиться, разглядеть оттенок ресниц. — Чим… это… — Не обязательно утешать. — Это самое красивое, что я видел в жизни. Я клянусь, я не видел ничего красивее. Наверное, представить такое можно было бы, если очень постараться, но Тэхёну не приходится, он видит это на самом деле: взгляд, полный такой надежды, что от неё физически болит в груди. — Не страшно? — Нет. Нет, не страшно. Безумно красиво. — Правда? — Правда. Ты… не носи очки при мне, ладно? Я хочу смотреть… и в жизни не насмотрюсь. Тэхён привычным жестом поправляет маску на носу, и Чимин улыбается вдруг как-то грустно. Словно ждал откровенности в ответ, такого же всепоглощающего доверия. И это его несбывшееся ожидание Тэхёну как пощёчина сейчас. — Я… Чим, я… — Ты не должен. Я сам выбрал тебе открыться, потому что я в тебя влюбился, и просто захотел… я благодарен за то, что ты меня таким принял, не испугался, не посчитал проклятым или прокажённым, и… — О, проказа — это про меня. Подожди немного, ладно? Налей мне ещё. Поговори со мной немного, пожалуйста. Мне нужно время, чтобы набраться смелости. И в этот раз тоже Чимин не говорит лишнее, не переспрашивает, просто выполняет просьбу: рассказывает, как с детства самого мечтал быть астронавтом, но всё пошло не так, и пришлось перебиваться с подработки на подработку, учиться петь и танцевать, потому что в этом деле можно прятать глаза. — Может, — рассуждает Чимин, — в других странах такое может сойти за норму, а у нас… — А у нас нужно прятаться. Да. Я знаю, Чим. Я знаю. Тэхён боится на самом деле, но вдруг хочет быть откровенным и… и хоть раз не прятаться. А уйдёт, так уйдёт. Главное не… хотя, кажется, поздно. Тэхён допивает вино и медленно, словно самую кожу, снимает перчатки: одну: потом вторую. И протягивает Чимину голые, обнаженные, ледяные ладони тыльной стороной вверх, где белые до синевы пятна похожи на разбрызганные капли. Чимин смотрит, прикусив губу. Ему сейчас тоже голо, тоже неуютно и тревожно, но он смотрит, наклоняется к пестрым рукам, где белая кожа окружена золотистой, словно тёплой, и робко, мягко целует: одну ладонь, потом вторую. — И на лице? — Везде. — Покажешь? — А не противно? — Нет, конечно. Это же ты. Солнце вспыхивает из-за горизонта, исчерченного ломанной линией крыш, и освещенный этим солнцем, Тэхён, впервые в жизни при ярком свете, медленно снимает маску, плотно закрыв глаза. Очень долго ничего не происходит, а потом стул скребёт ножками по ламинату: Чимин встаёт. И правильно делает, пусть сразу уходит, не даст пламени в груди разойтись до уровня лесного пожара. — Ты… плачешь? Ответить Тэхён не успевает, потому что этот самый странный в мире космический путешественник, сознательно отказавшийся от скафандра, целует. Целует подбородок и скулу, целует нос и мокрые щёки, сев на корточки перед перепуганным Тэхёном, а потом ладонь кладет на загривок (ровно там, где пятно-змея кусает, и вдруг там перестает болеть), тянет к себе, и целует в губы. — Я не умею целоваться… — Ты — самое красивое, что я видел в жизни, клянусь. Наверное, ты красивее самых красивых галактик, до которых я мог бы добраться. У Тэхёна дрожат губы, но Чимин — хоть и невысокий, хоть и милый, как куколка, держит так надежно, что страх уходит. — Чим, ты… — Останусь, конечно… инопланетянцам надо быть вместе, правда? По-настоящему вместе. Тэхён не решается снять всю одежду, он спит в свитшоте и пижамных штанах, и Чимин обнимает его так бережно, словно он — не ошибка, а настоящее сокровище. Он — не ошибка. Они оба. Просто не такие, как все, они инопланетянцы в глупом уродливом мире, но пока они будут вместе, они будут всесильны. До тех самых пор, пока не найдут способ отправиться домой. Тоже вместе. OWARI