Цунами

Концерт заканчивается. У нее в ноль сорван голос. Связки вибрируют от перенапряга, а к глазам все настойчивее подступают слезы. Она чувствует Динку где-то рядом и осознает, что колбасит ее точно так же. Вот бы сейчас обидеться! Вот бы разозлиться, ударить, устроить скандал, хлопнуть дверью! А она уходит в пустую гримерку зализывать раны. Сердце бешено бухает в груди. И она, блять, не злится! Она сползает по аккуратно закрытой двери, утыкаясь лицом в коленки. Рыдает сорванным голосом и убитыми руками, красными глазами и посаженными нервами. Горло дерет, руки трясутся, глаза щиплет, голова кружится. Она вцепляется коротко обрезанными ногтями левой руки в запястье правой. Боль слегка трезвит, но не помогает. Почему просто нельзя разозлиться? Просто уйти, ничего не чувствуя? Почему она должна мучиться и здесь тоже?! Сейчас единственное, что она испытывает, это жалость. К себе, к ней, к ним обеим. Динка умирает, трудно этого не заметить. То, как грызет ногти, то, как вцепляется в локти, то, как пишет песни, то, как глотает слезы. Ее мотает из стороны в сторону, ей страшно. Она боится себя, боится Светки, боится разочаровать и разочароваться, боится сцены и перемен. Но все уже решено, Света чувствует, конец близок. В дверь тихо стучат. Она заставляет себя встать и открывает. На пороге стоит Диана, которая не Динка, и сочувственно глядит ей в глаза. Смотри, Свет, вот он, твой шанс, твоя стабильность, твое тихое счастье! Кинь ты эту Арбенину с ее жуткой жестокостью и головой не на месте! — Привет, Свет. И сердце падает. Она не чувствует ее. Не ощущает вибрацию ее слов под кожей, не может потрогать пальцами обычный, ничем не примечательный голос, не знает ее мыслей и не слышит ритм ее сердца. Но этого, наверное, и не нужно. Ведь это просто Диана. Спокойная и мирная. Стабильная. С ней не нужно отслеживать состояние ежесекундно, ей можно доверить свое сердце, она его не предаст. А поэтому и ощущения нет. Оно не нужно. Диана ясна ей и так. — Я тут, это, чая принесла. Связки чуть-чуть расслабить. Нет. Не не нужно. Просто недоступно. Просто, оказывается, не всех можно понимать и читать с полуслова. За полгода романа с Дианой и почти год жизни без Динки пора бы и привыкнуть. — Спасибо, Диан. Большое человеческое. Сорванный голос звучит жалко. Хочется прощупать горло на предмет вывинтившихся винтиков и поломанных деталей — точно же дело в механизме, — прости, что не встречаю, как полагается. Устала чуть-чуть. — Ойдабожемой, Свет, ты не передо мной извиняйся, а перед собой. Такая чудесная, а все под арбенинскую дудку пляшешь и убиваешься! С упоминанием арбенинской дудки к неисправному горлу резко подступает раздражение. — Да уж, Диан, спасибо. И улыбается натянуто. Диана хлопает глазами и кивает головой, разворачиваясь. — Я, того, попозже зайду. — Спасибо. Кидает в закрывающуюся дверь. Ну что за сволочь, а! Человек ей помочь хотел, а она послала. Дура. Нужно в гостиницу. Или в бар, главное подальше отсюда. Ехать к Динке точно не вариант, об этом даже думать страшно. Она садится перед зеркалом, берет нечто, смутно напоминающие смывалку для грима и, стараясь не особо размазывать и так потекшую тушь по щекам, принимается за собственное окончательное разоруживание. Почему же все так? Почему она не может полюбить Диану так же, как полюбила Динку? Ведь она такая чудесная! Понимает, поддерживает, принимает, любит. Как же так? Почему все настолько несправедливо? Слезы сами катятся по щекам, перемешиваясь с остатками туши. Она смотрит на себя в зеркало и внезапно видит там не 32-лютнюю Светку-солнышко, а старую, больную Светлану Яковлевну. Морщинистую и печальную. Куда она ушла, та, старая Светка? Где бойкий взгляд, где полу-улыбка? Где румянец на скулах и воинственно вздернутый нос? Грим так и остается недосмытым. Она роняет голову на руки и снова плачет. Динка, как всегда, появляется незаметно. Впускает на секунду зазанавесный шум в их убежище, и выгоняет, тихо повернув в замке ключ. Подходит к ней, все так же лежащей на столе. Кладёт руки на плечи и слегка сжимает. Света резко поднимает голову и в зеркале сразу сталкивается с ее красным и восполенным взглядом. Плачут обе. — Свет. — Привет. Говорить не хочется. Слишком легко ей сейчас вызвать приступ агрессии. Динка и сама молчит, садится рядом, почти вплотную и приваливается к ней плечом, неровно, почти судорожно дыша. — Дин. Ощущения противоречивые. Динку хочется оттолкнуть, послать, ударить, но тело застыло. Она снова оглушена ее касаниями, ее запахом. Кажется, из-за редкости встреч это стало влиять на нее сильнее, чем раньше. Кровь приливает к щекам, а рука, к которой Динка прислонилась, горит, словно они не вместе почти десяток лет, и ей не тридцать, а пятнадцать. — Прости меня, — внезапно шепчут ей в ухо. Сердце, которое, казалось, уже не может биться быстрее, ускоряется раза в два, мысли смешиваются и рассыпаются, — мне так страшно, Свет, я не знаю, что творю. Словно падаю в пропасть, не помня и не видя ничего перед собой. Я боюсь себя, я боюсь тебя, зала, людей, людей тоже боюсь, Свет. Будущего боюсь и вообще не знаю, что еще сотворю, и мне оченьочень страшно. Я знаю, что буду буйствовать и делать тебе больно, пожалуйста, сделай так, чтобы это коснулось тебя меньше. Пожалуйста. Я боюсь… Горячий шепот у уха смолкает, и Света чувствует, как припавшее к ней плечо дрожит. — Дин. — Я люблю тебя. И встаёт. Резко, порывисто, смахивает с лица слезы, в последний раз судорожно выдыхает. — Там люди ждут. Если есть силы — в зал выходи, нету, не жди — я тут до утра останусь. — Тогда до встречи. Если что, знаешь, где меня найти. — Ага. И открывает дверь. Перед выходом оборачивается и попадает взглядом ей в глаза. От взгляда этого ее передергивает. Он пустой и безнадёжный. — Пока. Дверь хлопает. Она испуганно смотрит на себя в зеркало и выдыхает. Внутри гулко и холодно. Слезы высохли. Конец почти наступил. *** Все кончится действительно скоро. Примерно через 2 недели. В Динкиных глазах тогда снова мелькнет та самая бессильно пустая бездна, но через секунду ее умело замаскируют коньяком. Света уедет в родной, такой же как она, одинокий, Петербург, который встретит ее своими сырыми ветренными объятьями, и падая в них, она умрет и не родится заново.