Стадии принятия.

I По мере того, как они продвигались дальше, углубляясь во Фьерду и близясь к Вечному Морозу, холод сгущался, примораживая редкую траву на земле, всё те же высокие древние сосны, сыпал лёгким снегом, приносимым ветром и превращался в узоры льда на воде. Алина не знала этих мест, но полагала, что Дарклинг выбирал какие-то старые, давно забытые и покрывшиеся беспорядком заброшенности дороги, где давно нет места ноге путника и глазу солдата. Но конечно, гришам это не мешало. Здесь, среди склонившихся над головами хвойных, припорошенных снежной пылью, они были одни, были хозяевами редеющего от близости к холодам леса, полян, спрятанных от всего мира, блеклых речных берегов, шли невидимой угрозой, верные своему предводителю и гордые присутствием живой святой поблизости. Алина видела гонцов, выбранных среди воинов Дарклинга и покидающих его подобие армии, численность которой была даже смешной по сравнению со всем, что он имел в Равке. Они, как правило, уходили на рассвете, кутаясь в зимнюю форму и пряча папки, запечатанные черной кляксой сургуча, а через несколько дней находили лагерь вновь, исчезая в самой большой палатке. Старкова имела право знать причину таких движений, но каждый раз её решимость осаждалась тут же вспыхивающим страхом. Зная Дарклинга, он пойдёт на всё, что угодно, не скупится на средства и методы, и если ты уверен, что пришедшее тебе на ум будет переступать все границы, то он их с легкостью нарушит, смахнув рукой, точно кроши со стола. И Алина не была уверена, готова ли она узнать, что он предпринял на этот раз. Её вновь оставили наедине с мыслями, и бо́льшую часть времени Алина тонула в них, рассеянно наблюдая происходящее во время движения. Теперь, когда Мал так отвратительно и просто отвернулся от неё, а Дарклинг пошел на поводу её воли в их последний разговор, она могла думать о чём-то другом кроме ненависти ко второму. Ошибалась ли она тогда, перед злополучным каньоном, с легкостью отвергая его слова? «Он не мог знать наперёд, то была манипуляция», — убеждала себя она. Но потом вспоминала всю колоссальность разницы их возрастов, сотни жизней, примеренных им, сотни вещей, которые были перед его глазами, и понимала, что эти слова — отражение опыта, из которого выстроен тот Дарклинг, который открывается ей Он, как всегда, был прав. Хрупкое самолюбие Алины трещало по швам. «Дарклинг не ошибается», — сказал однажды Иван. И это всё больше походило на правду. Он оступался в мелочах, как делает всякий человек, но в глобальном плане Дарклинг не ведал ошибок. И не допускал. Пожалуй, пятьсот лет — достаточный срок для того, чтобы обзавестись рациональностью и точностью. Она вспомнила выстрел, который слышала на корабле перед тем, как густота темноты накрыла её. Стреляли ли в Дарклинга? Если так, то чудо, что он остался невредим. «Чудо? Или всего-то фабрикаторское мастерство? — сарказм Алины, обращенный к себе самой, наталкивает на мысль о том, что не мешает побольше общаться с другими людьми. — Ты знаешь, что кафтаны гришей пуленепробиваемы. Но знают ли об этом остальные люди, никак не связанные с гришами?» Жаль, что тот человек целился не в голову. Или просто промахнулся. Не пришлось бы просиживать здесь, зуб о зуб не попадая от холода и неподвижности. Алина всегда считала, что Равка — вполне холодная страна. В Шухане не ведали снегов, в Керчии и Новом Земе — подавно. Но теперь, даже не будучи в Черности, она с завистью и комом тоски посреди горла вспоминала родину, её сравнительно непродолжительные морозы и отсутствие ветров настолько ледяных, что кажется, следующим дуновением он перестанет царапать лицо и просто снимет с него кожу. Алина вынимает руки из складок шерстяного суконного плаща*, что греет тело, но не открытое лицо, а потому тепла она не чувствует, стягивает с рук тонкие кожаные перчатки, подбитые шерстью, кропотливо справляясь с рядом пуговиц на каждой и тянется за внутренним светом. Ладони окутывает мерцающий ореол, и она слегка шевелит пальцами, стараясь усилить не количество, а температуру. Благодаря второму усилителю сила ощущается иначе. Не хуже, не лучше, лишь по-другому — более подвластной своему обладателю, живой, почти осязаемой. Старкова может огладить луч рукой, ощущая льнущую к коже материю, заставить свет согревать воздух вокруг, что делает сейчас, склоняясь к своим рукам ближе и с благоговением ощущая покалывание на онемевших от холода щеках. Она смотрит будто подсвеченными изнутри темными глазами с янтарными вкраплениями на переливы искрящегося света и вновь задумывается о том, почему Дарклинг так настаивал, чтобы она убила Русальё своей рукой. Он тянул до последнего, угрожая и распаляясь, давил на её жалость к погибающему созданию, но под конец, когда Морскому Хлысту оставались последние минуты, взял клинок сам. Хотел, чтобы она ощутила, какого это — становиться обладателем усилителя так, как это происходит у гришей по обыкновению? Хотел получить свою долю жестокого наслаждения, наблюдая за тем, как она сломлена? Алина не знала и не была уверена, что ответ обрадует. *** У входа в палатку Дарклинга она нос к носу сталкивается с очередным гонцом — хмурый темноволосый опричник с белизной редкой седины в волосах, который годится ей в отцы, но, тем не менее, делает шаг назад и в почтении кланяется, лишь после продолжая свой путь. Алина тут же покрывается краской смущения, опускает глаза и бормочет приветствие себе под нос. Из глубины всё того же скудного для гриша шатра раздаётся плавный смех, и смущение Алины перерастает в раздражение. — Не вижу ничего смешного, — огрызается она, хмуро глядя на веселье Дарклинга из-под надвинутой на лоб каракулевой папахи. — Тогда открой глаза пошире, — отзывается он, быстрыми движениями складывая бумаги по папкам. У Алины внутри разрастается подозрение и она мгновенно стягивает головной убор, приглаживая вслепую волосы, что растрепались за то время, пока она его носила. — Смех без причины, знаешь ли, — признак… Впрочем, не столь важно, — она опомнилась вовремя, судя по серьёзнеющему лицу собеседника, но с удовольствием продолжила бы то, что хотела сказать. — Привыкай, Алина. Совсем скоро ты станешь царицей, — вздыхая, говорит он так, будто всё уже решено и произойдёт неминуемо. Будто нет ничего проще и обыденнее этого факта. Алине становится до жути неуютно. — Никто не посмеет пройти мимо без поклона. Она молчит, не находя ответа. Дарклинг заканчивает убирать то, что убирал и теперь спокойно смотрит на неё своими бесцветными глазами. Девушка смотрит в ответ, и их взгляды вновь тонут друг в друге. Как хотелось бы, чтоб меж ними была борьба — столкновение вспыльчивости и равнодушия, горячей крови и безразличия, северных холодов и южного тепла — но это лишь иррациональная гармония, так отвергаемая Алиной, равновесие, сплетающееся меж ними карминовыми нитями. Внезапно ей кажется, что это естественно. Под его пристальным разглядыванием Алина ощущает себя больше, чем безымянной сироткой — вторым по могуществу гришом в мире, единственной обладательницей сразу двух усилителей, без пяти минут монархом и просто… девушкой, которой хочется любоваться, по меньшей мере барышней в окружении боярского богатства, от чьих отказов разбиты сердца нескольких юнцов. Неужели это плохо — смотреть в глубину глаз напротив и видеть в них то же, что отражается в твоих? Она обрывает зрительный контакт, стягивая наваждение на дощатый пол, и отчего-то снова краснеет, неловко теребя пальцами завитки шерсти на папахе. — Это как-то связано с людьми, которых ты постоянно куда-то шлёшь? — севшим голосом спрашивает она. — Мы ушли далеко от Ос Альты. Я хочу знать, Дарклинг, какие планы ты решил воплотить в жизнь. Сердце на мгновение замирает от сорвавшихся слов. Она одновременно желает знать всё, как желала в тот момент, когда заключала с ним договор, и не хочет ведать ни о чём, но пора учиться переступать через свои страхи, если она намерена сравнять счёт с тем, кто играет веками. — Странный вопрос. Я предпочитаю не совершать пустых действий, — он делает шаг вбок, намереваясь выйти из-за стола. Алина испуганно сглатывает, не зная, стоять ли ей на месте или отшатнуться. В её памяти живо произошедшее в прошлый раз, когда он сделал так же. И хоть в тот момент душевного краха, когда сердце её потеряло часть себя, а мозг желал оградить от аналогичного, она беззастенчиво целовала Дарклинга в ответ, с завидной живостью врезаясь в его губы своими и прижимаясь к нему так крепко, что пришлось опираться о стол, позже, когда мужские руки скользнули вниз по спине, понимание происходящего свалилось на неё обухом по голове, и она, с горящими щеками и лихорадочным блеском глаз, выскочила прочь из палатки, остервенело отирая губы тыльной стороной ладони. Вновь ощущать себя грязно, ощущать распутной девкой, Алине не хотелось. — Благодарю за содержательный ответ, — цедит она, не зная, какую эмоцию испытать в этом моменте. — Тебе не нужно требовать приказным тоном, Алина. В любое время лишь спроси — отвечу. Идти в столицу напролом — не лучшее решение, но и не единственный путь. Я заполучу в союзники фьерданцев, через них обманом заключу мир с Равкой и открою северные дороги, охраняемые крепостью в Уленске. Никто не будет знать о нас, пока мы не достигнем Ос Альты, но даже тогда будет слишком поздно. У них не достанет ни времени, ни шансов, — объясняет Дарклинг, и Алину начинает мутить. — Ты в своём уме?! Это же… это хуже того, что ты сделал в каньоне. Ты продаёшь свою страну врагу. Я полагала, что ты не ведаешь края, но это низко, и ты опустился до подобного приёма. Не ты ли давече рассказывал о том, как обращаются с гришами за пределами Равки? Ты — гриш, и заводишь сношения с тем, кто видит тебя сожженным или повешенным? О святые, как можно быть таким…таким — она запинается, не в силах подобрать слово. Алине жжет горло растопленным железом разочарование в смеси с ужасом от предвкушения надвигающегося. — Я против, слышишь? Я запрещаю тебе. Ты обещал, что будешь считаться со мной, и с этого момента следует начать. Но вместо ожидаемой реакции — задумчивости, осознания, внезапного стыда — плечи Дарклинга сотрясаются в беззвучном смехе, а сам он смотрит на Алину снисходительно; в уголках глаз расходятся трещинами тонкие морщинки веселья. Она, чуть не дымясь от кипящей ярости, смотрит в ответ, горделиво вскинув подбородок и мечтая лишь стереть эту улыбку с бледного, точно мраморного лица. Старкова ходит по очень тонкому канату, угрожая свалиться с него: уже думает о том, как пальцы сомкнутся на мужской шее, опоясают нерушимым кольцом и окончательно придушат, долго и мучительно. Глаза Алины заволакивает пеленой отвращения, праведного гнева и ненависти к стоящему напротив. Внутри будто спускается курок; время точно замедляется, пока она поднимает свободную руку, выпрямляет пальцы, готовя ладонь для удара, и заносит её перед собой, ведомая чем угодно, но не своим рассудком. Она уже наслаждается громким звуком и жжением ладони, выражением лица Дарклинга, каким бы оно ни было, когда внезапно рука прекращает своё движение, преграждаемая его хваткой, и Алина, напряженная, застывает в опасной близости. — Ты задаёшься, солнце моё. Я тебе не мальчик, чтобы отчитывать меня так, как это делаешь ты, а потом лупить, понимая, что воспитание проходит даром, — его голос мог спокойно располовинить кого угодно, но она стоит. В глубине кварцевых глаз зарождается раздражение, и это тот момент, когда Алина понимает, что зашла далеко. — Поздно спохватилась. О чём ты думала раньше, бесцельно просиживая время? Я не намерен ждать и оттягивать, моё ожидание длилось веками. Веками. И если ты считаешь, что твои капризы разжалобят меня, значит, оставь надежду. Алина сжимает губы и дергает рукой, заставляя его отпустить, но Дарклинг не поддаётся. Из её горла вырывается невнятный всхлип, когда он меняет хватку, и его пальцы начинают скользить по её ладони. Сила, живущая в ней, откликается на прикосновение, тянется навстречу, точно истосковавшись, и Старкова, вопреки своей воле, наполняется приятной уверенностью, греющем изнутри воодушевлением. Она понимает, что этого мало. Ей нужно больше. Алина сама обхватывает ладонь, в размерном превосходстве которой тонет её бледная кисть, переплетает их пальцы, с затаенным наслаждением внимая внутреннему зову и позволяет свету исходить от её кожи, летним теплом разливаясь по полумраку палатки. Она смотрит на соприкосновение их рук, осознавая, что ей нравится, поднимает глаза на точёные черты лица Дарклинга и тут же хмурится. Вокруг него, струясь меж лучей и шелковыми лентами опоясывая своего повелителя, вьются сгустки тьмы, и по выражению его лица, лишенного самообладания, Алина внезапно понимает. Так, что зрачки расширяются, заполняя древесный оттенок глаз. Так, что она тянется к нему второй рукой, соединяя свободные ладони. Так, что хочется хохотать и кричать одновременно. Это причина, по которой он не хотел быть тем, кто оборвёт жизнь Русалья. Та стена, за которой он не ведает происходящего. Вещь, заставившая Дарклинга принять сомнение и даже бояться. То, почему он не хотел ещё одной связи между ними. Подобное притягивает подобное. Она окунулась в глубины силы глубже, чувствуя то, что доселе было заперто в нём одном. Силу Дарклинга, силу Чёрного Еретика, силу Каньона. Парень резко втянул носом воздух, и она увидела, как потемнели его глаза. Он мог повелевать её светом, захватывать часть того, что принадлежит ей. Но они едины. Они равны. Внутри Алины, затихнув, жила его тьма. Он поселил её там, и теперь она не сможет это отрицать, не станет бороться. Волькры, ничегои, все они — её монстры. Как и он. Дарклинг — тоже её монстр. И вполне принадлежит ей. — Моя сила принадлежит тебе, — потрясённо шепчет Алина, не будучи способной оторваться от созерцания его лица. Его прекрасного, кажущегося неестественным лица. — А твоя — мне. Восторг в его глазах переплетается с ликованием в её, и он улыбается, торжественно и самодовольно. Она заражается, разделяя этот момент с ним, и её растрескавшиеся губы растягиваются в улыбке, красящей вечно хмурое лицо. *** Они сидят через стол — старинная резьба по бокам, сотни царапин на дереве, обыденная тяжесть бумаг и письменно-чертежных принадлежностей — бурно, но не громко обсуждая всё, что Алина так рада обсудить. Откупоренная бутылка кваса стоит на краю, отражая дрожащее пламя керосиновой лампы. Вдоволь налюбовавшись друг другом, точно помолвленные крестьяне — Алине бы не в пору смущаться после того количества поцелуев меж ними, берущих начало в ночь демонстрации, ведь узнай кто о её похабном поведении, репутация приличной девушки обратится в прах — они принялись, с подачи Старковой, за баталии относительно всего, что Дарклинг успел предпринять и что предпринять планирует. Ей не нравилась изначальная несогласованность: с момента их первого разговора в этом походе прошло прилично времени, чтобы успеть поставить её в известность, но она знает, что повинна сама в возникшей ситуации. Она могла увязаться за Дарклингом и постоянно наблюдать все его действия. Могла спорить до потери пульса и быть ему таким мучением, как мучает заноза, застрявшая в пальце. Но она бездействовала, а он не настолько благороден, чтобы отвечать на вопросы, которые ещё не были заданы. — И тем не менее, это низко — идти на союз с Фьердой, — заключает Алина, готовая снова сверкать гневным взглядом и доказывать Дарклингу своё презрение. — А кто сказал, что он продлится вечно? — парень делает глоток из медного кубка, и вовсе не пьянея, пока Алина хмурится в ответ на его слова. — Скоро власть в Равке сменится, но соглашение, заключённое до её прихода, после никто исполнять не обязуется. Брови Алины выгибаются от неожиданности. Да, хитро, да, подло, но в то же время очень умно, и она, честно сказать, забыла о том, как изворотлив гриш перед ней. — Ещё грязнее. Всем ясно, кто за этим скрывается. — И что? Как же ты не поймёшь, Алина: мне нет никакого дела. Наплевать, если будет угодно. Я получу своё, и это самое главное. — Но ты не можешь быть уверен, что Фьерда проглотит это и не выскажет недовольства. Начнётся война. Готов пойти на это? Равка всё ещё разделена каньоном, противоречиями и уймой внутренних проблем. Ты сам говорил: нам придётся трудно в новой эпохе, — она пространно машет рукой, не до конца понимая своей цели. Пыталась ли Алина отговорить Дарклинга? Воззвать к здравому смыслу, который, возможно, находился где-то там, далеко, скрытый за непроницаемостью внешнего вида, плотной пеленой тьмы и неподдельным равнодушием? — Равка разделена каньоном, но мы оба знаем, как можно его усмирить, — глаза гриша сверкнули в вечерней полутьме. Сверкнули жутко и непонятно, что заставило Алину чуть отпрянуть на жестком стуле. — И оба знаем, что ты не заставишь меня подспаривать тебе, — она снова и снова напоминает ему о сделке. Так, будто она может быть забыта. Алина не уверена, что Дарклинг в действительности пытался бы склонить её, но в случае с ним предельно легко ошибиться. — Даже если начнётся война, которой ты так боишься? Даже в этом случае не станешь считать каньон лучшим оружием против наших врагов? — О, кончай свои пламенные речи! Ты слишком много занимаешься…софистикой. Сначала будут те, кого ты зовёшь врагами, следом — просто неугодные, жертвы твоей гордыни и жажды власти. Каньон никогда не был ошибкой, и потому тебе не подчинить его. Он отчего-то замирает, пристально всматриваясь в Алину. Она с удивлением замечает следы внутренней, ведомой лишь ему внутренней борьбы и гадает, что из её слов смяло уверенность Дарклинга. — Не имею понятия, что заставило тебя так думать, но это была ошибка. Я был честен, когда говорил, что положил всю жизнь на попытки избавиться от каньона. Теперь ты знаешь, Алина, что я прожил их немало, а потому вопрос в другом: в какой из них я сожалел о содеянном. У меня было достаточно времени на муки совести, я прожил долгую жизнь, щедрую на горе. Если бы я до сих пор чувствовал всё, как ты, страдал, как ты, то не вынес бы этой вечности. Прошли десятки лет, прежде чем я смирился и нашёл разумным обратить существование каньона в пользу. — Но Багра…— Алинин голос звучит неуверенно. Это случается каждый раз, когда он заставляет её переосмыслить убеждения. Старкова испытывает острое чувство дежавю. — Наплела тебе россказней на ухо, впрочем, это вполне в её привычках. К тому моменту, как я…— он запнулся, и на секунду Алина подумала, что ему тяжело об этом говорить. — создал Неморе, мы с ней давно разошлись во мнениях относительно некоторых вещей. Она видит всё так, как хочет видеть, и ей угодно думать, что в какой-то момент её воспитание обошло меня стороной. Впервые она видит сходство между сыном и матерью. Ей трудно верить в то, что сидящий перед ней человек тоже чей-то ребёнок. Тоже однажды был мальчиком. Кажется непостижимым тот факт, что некогда молодая, наверняка до боли красивая Багра родила столь же прекрасного сына, растила и воспитывала его, вкладывала в разум, бескорыстно и слепо ей преданный, законы и правила, привычки и знания. Конечно, они будут идентичны. Его характер имеет черты характера той, кто долгое время была незыблемым идеалом в детских глазах. Их общее упрямство, так осточертевшее Алине, их резкие поступки и жестокие, но порою необходимые решения. Оба думают, что разные, что им никогда не прийти к согласию, но это — ещё одно доказательство схожести. Дарклинг и Багра. Сын и мать. Одна плоть, одна кровь, одна длинная история на двоих. Странная, почти мифологическая семья. Алина усмехается своим мыслям, чем зарабатывает недоумённый, даже почти раздраженный взгляд Дарклинга. — Как мне верить тебе? Ты лгал мне, манипулировал, завлекал…Пытаешься завлечь сейчас. — Ты предала меня, Алина. Сбежала со своим следопытом, наверняка хотела бы сделать это снова, — его голос звучит неправдоподобно расслабленно. Старкова понимает, что миролюбивость разговора теперь утекает сквозь пальцы подобно воде. — Но я ни на секунду не усомнился в твоих последующих словах. Отплати мне той же монетой. — Не хотела бы! Не сбегу, — голос полнится отчаянием и болезненностью. А затем повторяет тише. — Мне больше не куда, не к кому сбегать. Признание кажется оглушительным. Алина скорбно сутулит плечи, закусывает нижнюю губу и теперь выглядит совсем уж юной. Дарклинг остается неподвижен, и она не уверена, рад ли он это слышать. « Конечно рад, ¬— журит сама себя. — Разве не об этом он мечтал? Загнать меня в угол, точно зверя, чтобы не осталось ни единой надежды, ни шага к отступлению». Но он внезапно спрашивает: — В ту ночь, когда Багра рассказала о моих намерениях и ты сбежала из Малого Дворца, ты колебалась? ¬— Да, ¬— она твердит себе, что не хочет отвечать. Что ответ — ложь. Но он сам рвется с губ, и получается так, что Алина пытается лгать лишь себе. — В последующие дни ты задумывалась о том, чтобы вернуться? — Да, ¬— признаётся она. Глухо и обречённо. ¬— Я знаю, что ты вновь хочешь сказать. Но я хочу, чтобы ты знала: я нуждался в твоей преданности, Алина. Чтобы тебя связывало со мной нечто большее, чем долг или страх, — она исподлобья наблюдает за ним. Она вынуждена признать, что верит ему. Что, к сожалению, всё её сопротивление — не более, чем фальшь. Она бы уши закрыла, чтобы не слышать сказанного, но слова ласкают слух и истосковавшуюся по пониманию и теплу душу, но она верит им не так слепо, как верила бы месяцы назад. Отчего-то вдруг становится важным, что он желает этого. Её не в роли Заклинательницы, но её в роли Алины Старковой — девочки из приюта, пробующей могущество на вкус. — И нуждаюсь сейчас. Она думает о том, мог ли кто-то делать ей такие признания помимо него. Мог ли Мал сказать то же самое? Мог ли так глубоко понимать её чаяния, принимать её всю — и Заклинателя Солнца, и простую девушку, наивное дитя, признаки которого живут внутри? « Но Мал бросил тебя, — раздаётся шепот в её голове. — А Дарклинг не желает уходить». ¬— Мы единственные во всём мире, уникальные. Мы связаны между собой, и это навсегда, — продолжает он. В его голосе слышатся незнакомые доселе ноты, и она бы поклялась, что это тоска, прогоняемая наступившей радостью, но едва ли Дарклинг действительно был так обременён все годы, пока её не было. Или нет? Она не забыла содеянного. Смертей от его рук, зверств и неподдельной жестокости, гнусных честолюбивых планов и непомерной гордыни. Но в этот момент была бессильна. Усталость от постоянной борьбы накатывала волнами и сейчас ощущалась как никогда остро. Одиночество, боль и извечные споры со своим сердцем накрыли Алину с головой, и здесь, рядом с ним, ей становилось так восхитительно легко, что мысль о перемене этого чувства неописуемо пугала. Поэтому Алина с ним соглашается, с затаённым воодушевлением видя, как светлеет его лицо. И думает, что, возможно, стоит сложить сопротивление, переплетая их руки и думая о прощении. Пусть история полна нездорового и чуждого всем представлениям этого мира. Пусть. Даже если в итоге от них ничего не останется, они всегда, всегда будут друг у друга. II Северный холод, расползающийся от Вечного Мороза, к великому облегчению Алины постепенно сменялся равкианским летом. Сначала из земли, избавленной от промёрзлости и тонкой корочки льда, пробивалась бледная, ещё редкая и пожухлая трава, по мере продвижения она разрасталась уходящими в линию горизонта полями и лугами, разлёгшимися на склонах гор, окроплялась яркими пятнами диких, густо пахнущих цветов и стелилась вдоль широких дорог, бедных на путников. Долины разрезались бурными горными реками, чьи воды блестели серебром под ясным небом, цвет которого столь пронзителен в эти солнечные дни, что больно глазам. Со стороны недалёкой Цибеи дули прохладные ветра, приносящие воспоминания о побеге из Малого Дворца, но Алина закрывалась от них нашейным платком и кафтаном. Чёрным кафтаном. Это было даже забавно, но он, как оказалось, дожидался своей будущей хозяйки среди остальных вещей, сопровождавших гришей в походе. Дарклинг будто знал, что она, в конце концов, примкнёт к нему, и это ужасно разозлило Алину поначалу — до отказа облачаться в присвоенный им цвет, новых упрёков, разбивающихся о стену его невозмутимости, но в итоге она, как обычно, проигрывает. А теперь с удобством облачается в фабрикаторскую ткань, отчего-то постоянно водит пальцами по искрящимся золотым нитям вышивки, ловит благоговейные взгляды гришей и опричников на себе и слушает бальзамом на душу льющееся «моя государыня». Требовал ли Дарклинг звать её так или они сами, добровольно подчиняются ей? «Моя суверенная. Моя правительница». Одновременно смущает и вызывает трепет. «Привыкай, Алина. Совсем скоро ты станешь царицей». Это «скоро» наступает слишком быстро. Стремительной кавалькадой несутся дни и недели, в которые заговор Дарклинга становится реальным, обман сладостными речами окутывает рассудок царевича Василия, крепость в Уленске полнится мёртвыми солдатами, а связь Алины и Короля Теней становится нерушимой. Все её мечты и побеге и новом предательстве, лжи и возмездии как-то естественно и плавно, для неё самой незаметно канут в предвкушении будущего, ощущении их с Дарклингом такого запретного, такого губительного для этого мира единства. В глубине души она боялась, что ничем не лучше него. Что, если преступное желание обладать всеми усилителями — лишь начало, и на самом деле она никогда не хотела останавливать Дарклинга? Что, если и она, подобно ему, подобно ничегоям и волькрам — монстр? И если она, цепляясь, пока ещё способна, за остатки благородства и справедливости, может сдерживать Дарклинга, то кто сдержит её? Не позволит ей стать чудовищем. Бессмертным и кроющимся за маской человека. Алина дёргает за поводья своего коня, чуть замедляя его. С каждым днём она ненавидит верховую езду всё больше, хоть и сидит верхом в одиночку. Она косится на едущего сбоку Дарклинга, но тот, ожидаемо, невозмутим и безразличен, и Алина задаётся вопросом, как долго он может ехать без перерыва и не уставать. Девушка раздраженно поправляет выбившуюся на лоб из убранных волос прядь, чуть ёрзает в седле, безуспешно пытаясь размять затёкшее тело и подавляет желание капризно захныкать. Не желает быть сущим подростком на фоне наездника рядом. А он, тем временем, зорко ощупывает местность пристальным взглядом, его глаза чуть щурятся от степного ветра, короткие чернильные волосы трепещут от порывов воздуха. Старкова ненароком заглядывается, любуясь гладкой фарфоровой кожей, плавной линией челюсти, бледными, чётко очерченными губами, в изгибе которых залегли смелость и решительность, прямым аккуратным носом и возмутительно длинными тёмными ресницами, чуть светлеющими к кончикам. В тенях клонящегося к закату солнца и в окружении летнего марева он кажется самым восхитительным и самым пугающим творением этого мира. Дарклинг едва поворачивается к ней, вопросительно-насмешливо изгибая тёмную бровь, как она тут же отворачивается, нарочито выпрямляясь и прочищая горло: пусть не думает, будто она пялилась. Хотя он наверняка знает, что так и было. А он, издав резкий смешок, качает головой и движением руки подзывает опричника, едущего чуть поодаль. Тот немедленно выходит вперёд, равняясь со своим господином, и Дарклинг что-то ему говорит — Алина не может разобрать, но судит по последующему шевелению в рядах гришей о том, что он командовал готовиться располагаться на ночлег. Мысль о том, чтобы слезть, наконец, с коня, почувствовать почву под ногами, как следует наесться и без колебаний провалиться в сон ¬— единственное, что сдерживает Алину от ворчания в данный момент. Она не задумывалась о размерах Равки всерьёз, ведь путешествовать в карете или повозке по многолюдным дорогам, оказывается, очень просто, но сейчас, передвигаясь вглубь страны так, она прокляла всех, кто завоевал и получил в наследство все эти просторы. Спустя добрых полчаса они достигли полосы леса с текущим под тенью шумящей листвы ручьём. Раскалённое докрасна солнце поджигало линию горизонта, и закат пылал над головами, испепеляя уходящий день. Яшмовые отблески играли на узорах цветных кафтанов гришей, острых штыках ружей опричников, лощёной шерсти коней, шумно дышащих сквозь свои большие ноздри, тлели углями в воде ледяного ручья и в темных глазах Алины, со смешанным выражением на лице смотрящей вдаль. Ей бы не бездельничать, а помочь воинам Дарклинга расставлять палатки да костёр разводить к ужину, только вот взгляд неотрывно прилип к акварельным пятнам на небосводе. Она вздрагивает, едва слышит звук приминающейся под шагами травы, резко оборачивается и видит неожиданно близко стоящего Дарклинга. Алина тяжело сглатывает, когда он пристально смотрит на неё — так смотрит лишь он, пронзая стальными глазами — и понимает, что в последнее время они играют в гляделки слишком часто. Дарклинг кивает головой в сторону и отступает, направляясь вдоль неровной, ломающейся линии тени в отдаление от суетящихся гришей и опричников. Всё в Алине порывается взбунтоваться, но она послушно начинает следовать его шагам. Тени будто бы размазываются, обретают объёмные очертания и тянутся вслед за человеком в чёрном кафтане, подобно шлейфу. Алине интересно, делает ли он это специально или же оптическое явление действительно оживает вблизи, чувствует его, принимая за родного. Значит ли это, что свет подобным образом струится за ней, простирает свои лучи и волны навстречу? Подобное притягивает подобное. Они достигают изгиба ручья и останавливаются, скрытые природными тенями и широко раскинувшимися ветвями деревьев. Из леса тянет влажным холодом, терпким запахом сырой земли и старым мхом. Дарклинг к ней слишком близко, от него веет хвоей, горьким перцем и чем-то ещё, что Алина так и не может разобрать, но это кажется до боли знакомым. Запахи смешиваются, заполняя Алину изнутри, и она почти одурманена атмосферой, этим моментом, рукой Дарклинга, оглаживающей её плечо и ползущей вверх, к шее. — Через неделю мы будем в Ос Альте. Вернёмся домой, — его голос тих и глубок, и она подаётся, как завороженная, навстречу. — Наконец-то, — шепчет Алина. — Я больше никогда не сяду на лошадь. Дарклинг смеётся, чуть запрокидывая голову. Алина сдаётся и признаёт, что он безумно красив, но вся эта красота должна достаться лишь ей. — Я хочу, чтобы ты узнала моё имя, — говорит он, успокоившись. Смотрит так, будто она — уравнение, которое всё никак не сходится. — Имя, данное мне при рождении, а не титул, который я сам приобрёл. Ты примешь его, мой свет? Единственное, что даёт ей понять реальность происходящего — вес мужской руки у основания шеи. Там, где под воротом кафтана скрывается костяной ошейник. «Не ошейник, — внезапно поправляется она. — Ожерелье». Она могла освободиться от хватки, отступить назад, ближе к льющемуся свету заката, но вопрос в том, хочется ли этого на самом деле. И ей не хотелось. Она жадно желала услышать этот нашептанный секрет, очередной в пергаменте им двоим доступных тайн. — Да, — выдыхает Алина. Он умолкает, расфокусировано глядя куда-то перед собой, и Алина находит отражение веков, прожитых им, руины городов и империй, которые он застал людными и живыми, правдивость половины сказок и мифов, сочинённых бессчётное количество лет назад, горе и радость, померкшие в танце времени, мелькающие в чертах его лица. Через долгое мгновение он, наконец, говорит: ¬— Александр, — тихо, едва размыкая уста. Слово, вышитое на сердце багряными нитями. Вопреки загадочности и гармоничности момента Алина не может сдержать тихого смешка. Бровь Дарклинга вздёргивается, а уголки губ чуть приподнимаются. — Что? — Просто оно… такое обычное, — поясняет она. Такое распространённое равкианское имя, каким нарекают как царей, так крестьян и бояр. У неё были знакомые по имени Александр в Первой армии и в Керамзине. Их нынешнего царя звали Александром. И будущего, значит, будут звать так же. Будет звать она. Он улыбается шире, склоняя голову вбок. Сердце Алины бьётся чаще, и она не может разобрать, нравится ей видеть его таким или это просто непривычно. — Ты произнесёшь его? Она млеет; трепет в груди разрастается и выливается в лёгкую дрожь голоса, когда она, набравшись духу, произносит: — Александр, — столь же тихо, как оно повисло меж ними впервые. Тайной, обратившейся в очередное связующее звено. Его улыбка померкла, серые, в этот момент как грозовое небо глаза лихорадочно заблестели, и уравнение, которое никак не сходилось, в этот момент, оглушительно разверзшийся под ними, сошлось. — Ещё — требовательно, чеканя каждую букву, произносит он. — Александр. И всё остальное перестаёт иметь значение, рассеиваясь и рискуя больше не собраться. Он подаётся вперёд. Его ноздри раздуваются от тяжелого дыхания, и почти трудно поверить, что он тоже может быть взволнован. Рука оглаживает её шею; под прикосновением кожа покрывается мурашками, и Алину передёргивает, но на этот раз вовсе не из отвращения. Всё в ней вспархивает ему навстречу, но это не только реакция на усилитель. Старкова уверена, что ему было бы приятно узнать: она сама хочет этого. Быть рядом, сиять для него, испытывать нечто большее, чем долг или страх, водворять в жизнь затаённые, но высказанные ей желания, глаголом жечь обындевелое сердце и знать, что он — её. И так будет продолжаться ближайшую вечность. Когда их губы соприкасаются, а тела льнут друг к другу, позади, позволяя теням завоевать просторы, догорает, опадая пеплом на головы, закат. Лето цветёт в Равке, цветут несмело звёзды на странно-низком небе, цветут, вопреки ночи, краски в глазах Алины, отзываясь на сердечный поцелуй. И если там, под сердцем, лёд, то отчего так больно жжет? Не потому ли, что у льда сестра — кипящая вода? И эта река течёт меж ними, снося всё посторонyее и накрывая с головой. III Алина идёт по просторным коридорам Большого Дворца, сопровождаемая двумя опричниками. За высокими окнами, обрамлёнными позолотой по рамам и окруженными тяжёлыми, вышитыми изображанениями двуглавого орла шторами, небо светлеет от восхода, иссиня-чёрные краски с него смываются розоватыми разводами утреннего света. Но здесь, внутри, — рассеянная охра свечей в канделябрах на стенах, трещат поленья в каминах проходных комнат — во дворце даже летом от толстых каменных стен тянет прохладой — пахнет тепличными цветами, горьким апельсином и домом. Так сильно веет домом. Но дом — не вычурное до безобразия здание, налепленная дороговизна внутри каждой комнаты, страх и поклонение слуг и подчинённых, внезапно обретённое богатство. Дом — вся Равка с её противоречивым народом, сияющие на солнце купола-луковицы храмов, деревянные избы в чумазых деревнях, люди, трепетно шепчущие «Санкта-Алина», наполненный летом и хлопотами воздух. Дом ¬— это Дарклинг, протягивающий ей руку. Его тени и монстры — тоже дом. И она, наконец, дома. Отстукивая каблуками ботинок по мраморному полу и слыша шаги за спиной, она приближается к массивным резным дверям тронного зала, исполненная непреклонной решимостью и предвкушением. В ней еще жив тот момент страха пополам с затаённым торжеством, когда врата Ос Альты, подчиняясь фабрикаторам, распахнулись, а стража забила тревогу, но, конечно, было слишком поздно. Город, разрывающийся от многократного звона колоколов, воспрянул, загудел паникой и непониманием, встречая, пусть и без марша, тех, кто в него вернулся. К тому времени, как вороные кони с лоснящейся чёрной шерстью довезли всадников до ворот дворца, там, позади, минули десятки мгновенно выиграных битв с городской и королевской стражей, а по сумрачной дворцовой территории тянулись полосы света, льющегося из зажженных фонарей и сокрытых за рощей окон зданий. А потом всё вокруг заволокла тьма, струящаяся из бледных рук Дарклинга. Тьма, собирающаяся в силуэты ничегоев, которых Алина больше не боялась. Её монстры. Её король монстров. Паж, стоящий у двери, глядит на Заклинательницу с ужасом во взгляде, подрывается, дабы отворить створку, но жест её руки тормозит слугу. Она хочет сама. Теперь она здесь хозяйка. Под ладонью ручка гладкая и неприятно холодная, дверь открывается плавно, несмотря на ожидания от её веса, и Алина проскальзывает внутрь, давая страже понять, что дальше справится сама. Она выдыхает, проводя руками по кафтану и разглаживая несуществующие складки, а затем поворачивается, выцепляя среди светлого убранства второй чёрный силуэт у подножия тронов. Дарклинг смотрит на неё кристальным взглядом и вздёргивает голову, пока она неспеша пересекает зал, а эхо её шагов улетает под высокий расписной потолок, теряясь среди люстр. Они здесь одни. И единственные во всём мире. Равка принадлежит им, трон принадлежит им, они принадлежат друг другу. Алина вкладывает руку в учтиво протянутую им ладонь, позволяет вести себя вверх по ступеням, не находит слов, чтобы смиренную тишину нарушить, но сейчас ей комфортно и молчать. Всё внутри неё пылает от контакта их ладоней, и она, наверное, счастлива, осознавая, что рук об руку они проведут целую вечность. Трон неожиданно жесткий, когда она занимает его, но неудобства это не причиняет. Он идеально подходит ¬— так, будто с момента создания ждал лишь её. Сол-Королеву. Царицу. Одну из самых могущественных гришей. Простую девушку. Алину Старкову. Дарклинг садится на седушку соседнего трона и они продолжают смотреть друг на друга. Алина ведёт пальцами по гладким подлокотникам, цепляет холод золотых вставок и начало древней резьбы по краям, когда её губы вдруг расплываются в улыбке и она спрашивает: — Что теперь? Да, что? Спустя годы незнания она, наконец, знает, кто она есть. Она нашла своё место. Перед её ногами стелится всё — время, возможности, власть и недоступные тайны. Но от всего разнообразия приходит растерянность. — А теперь, — начинает Дарклинг, чуть склоняясь к ней. Так, будто они секретничают за обеденным столом. — Долгие годы правления и сложных решений. Трудности и головная боль, бесконечные ожидания, волны недовольства, возможные восстания, строительство чего-то нового из праха былого. Но я всегда буду рядом с тобой, а потому бояться нечего, и мы найдём минуты, чтобы перелистывать пергамент нам доступных тайн. И даже если кто-то захочет от тебя отвернуться…я не отвернусь никогда. Глаза жжет скопившимися слезами, и Алина позволяет им сорваться с ресниц, стекая по щекам. Впервые это слёзы радости, в них нет горечи от примешанной боли. И она заранее знает, что чувство, теплящееся в груди, страшнее, чем война. Оно разит сильней, чем сталь, но Алина бежит навстречу всем ветрам, позволяя им уносить себя в страну старых грёз, и смотрит в открытые глаза Дарклинга Александра напротив. И падает в их глубины. Падает. Падает. Падает.