Осьмушка

- Думаешь, долго мы ещё тут пробудем, на этом месте? - спрашивает Пенни старательно безразличным тоном. - Хм, да подходит уже времечко. Денька два, самое большее - три, и велят старшаки вещички увязывать, - отвечает Ёна. Они заняты скучной и мирной работой: полощут миски после "людского" обеда. В последнее время Пенни обедает больше по привычке, не по голоду; могла бы уже, пожалуй, совсем перейти на орочий обычай - как следует жрать только при общем ужине, а в течение дня только перехватывать немного, если уж какая-нибудь сыть сама идёт в руки. А ещё, как ни странно, ей по нраву такая работа: оказывается, приятно побыть при деле, не надрываясь и не боясь, что вот-вот накосячишь, а пользу свою всё-таки чувствовать. От этого и вольнее, и спокойнее. - А Последние дальше с нами пойдут? Или как? - Вот уж чего наперёд не знаю - врать не стану. Чтобы дальше вместе идти нашими теперешними путями, это Штырь с Ковалем должны позвать, а Чия - согласиться, - отвечает чернявый и добавляет, вздохнув: - а славно будет, если вместе-то. Пенелопа про себя даже стонет с досады. Вот уж ничего славного от такого оборота дел ждать не приходится. Ни ей, "порченому вымеску". Ни настоящим людям клана. Как Ёна не понимает? *** Над стойбищем слышен незнакомый нежный смех. Ох, да ладно. Это Шала. Пенни могла бы не поверить собственным глазам, но ошибиться сложно. Шала из Последних - невольно ждёшь: вот налетит ветерок посильней, взметнёт этот ворох отрёпок, прикрывающих живые орчьи кости, свалит истощалое тело - Шала посмеивается, усевшись на землю, и перекидывается с Шарлоткой маленьким пёстрым мячиком. Впрочем, игрушка оказывается не мячиком, а клубком, смотанным из лоскутных узеньких полос. Пенелопе не по себе от этого зрелища: Шала чаще упускает клубочек, чем ловит, и жутковато раскачивается при игре - точь-в-точь сухой рогозовый стебель, одетый в растрёпанные листья. Маляшка лукаво хихикает. Вот уж кому не сидится на месте: нелюдской дитёнок даже приплясывает от нехитрого веселья, хотя и не подходит к Шале вплотную. Штырь тоже здесь. Участия в игре не принимает и не то чтобы нарочно присматривает - посиживает старшак у полотняной стены своего дома, листает задрипанную записную книжечку, щурится, иногда отмечает в ней что-то огрызком карандаша, и вид у него сосредоточенный, как от заковыристой задачки. Книжечку Пенни опознаёт: та самая, взятая с убитых сиреньих ловцов. Зачем ещё понадобилось? Других хлопот мало, что ли? Пенелопа отваживается расположиться поблизости. Штырь не шибко отвлекается от своего непонятного дела, лишь слегка ей кивает. Ну вот как тут духу набраться? А если и наберёшься, так что сказать? "Гляди в оба за своим ребёнком, а то мне показалось, у этой чумы заморённой вчера были очень уж страшные глаза - зазеваешься, утащит дитё, чего доброго. Не исключено, что и сожрёт! Кошака нашего ручного они вон кокнули, и своей же собакой тоже не побрезговали, кто их знает, этих Последних! Слышишь, ты, умный, взрослый орчий старшак, это я серьёзно тебе говорю, Пенни-соплячка, Резак недосиженный"... Да как вообще в здравом уме можно такое сморозить. Людские и правские слова, так и не сказанные, мешаются в одну невнятную кашу. Старшачьему маленькому отпрыску, конечно, далеко до щекастых человеческих младенцев с рекламы каких-нибудь там подгузников или молочного порошка, но уж мясца-то в нём по любому больше, чем в несчастном Чесноке было... Хотя, наверное, Шале маляшку и не поднять, переломится от тяжести... Ох, глупости в башку лезут несусветные - стыдоба, а на душе всё-таки неспокойно. Хромая сильнее обычного, подходит Чия. Небось злится, что все его Последние разбежались кто куда, по его же дозволению, даже хворый и тот не вытерпел. Может, он Шалу домой загонять пришёл? Нет, промашка. Чия, вздохнув, посматривает на игру в клубочек, а потом подсаживается о бок со Штырём. Пенни остаётся на своём месте из чистого упрямства. Вот если сам Тис сейчас скажет: беги-ка, Резак, не для твоих ушей наши старшачьи беседы - тогда она, конечно, сразу отчалит. Но не так чтобы очень далеко. Ещё чего. - Ты и грамоту их знаешь, Штырь-старшак, - произносит Чия. - Немое мертвословие... - Не ругал бы ты, храбрый Чия, такое славное ремесло, пусть и не орками придуманное, - говорит Тис. - В моём родительском клане грамоту всё больше за потеху держали, а ведь от неё и красота бывает, и польза. Чия с сомнением косится на обтёрханную записную книжку. - А здесь у тебя польза или красота? - Месть. - Тис улыбается во все острые зубы. - Для хорошей мести польза красоте не помеха. Пенелопе ужас как интересно, что же это такое Штырь вычитал, и кому он собирается мстить, если царевичи, все трое, лежат в болоте. Впрочем, не от простой же придури они полезли красть Нима из озера - за это им кто-то должен был заплатить? Шарлотке тем временем надоедает игра. Оставив пёстрый клубочек валяться в траве, довольная маляшка припускает к Тису, лезет на руки, пискнув "нэннэ". И улыбка старшака становится совсем другой. Они слегка бодаются лбами, шипят друг на друга - балуются. Шала сидит почти неподвижно, опершись руками на землю перед собой, переводит дух, точно совсем умаялся. Уголки приоткрытых губ держатся кверху, недавний смех так там и прилип - даже лицо теперь кажется другим, и гораздо менее жутким. Набаловавшись и нашипевшись, Шарлотка поспешает прочь, ни дать ни взять по очень важному делу, куда-то за Жабий дом - оттуда слышны голоса ребятни постарше. - Ладные у тебя дети, Штырь-старшак, - хвалит Чия. - Да уж как я ни смотрю, а людских кровей в них не видно. Не знавши и не подумал бы, что от человека. - Так ведь это ты Ковалевой родни не видел, - пожимает плечами Тис. - Смотри-ка, из всего выводка ни один в мою масть не пошёл. Дхарн с Шарлоткой двои совсем в Рэмсову породу, и солнечными метками так же густо пересыпаны. Рцыма - светлобрыска, и глаза льдистые, как у Ковалевой сестры. Ишь ты! Остроухие зубастые орчата - чуткие нелюдские носы, звериные зрачки, крепкие лобешники - а Штырь их видит больше похожими на человеческих родственников. Забавно. Правда, Чия в этом ничего забавного не находит - поджимает покрепче тонкие губы, наверное, чтобы не сказануть чего-нибудь обидного, и всё-таки уводит Шалу прочь. *** - Спросить хочешь, шакалёнок? Или рассказать что? - в рыжих глазах старшака заметен спокойный интерес, и Пенни не раздумывает долго - выпаливает первое, что ввернулось: - Ээ.. Из-за чего у орков бывает полосатый живот? Конечно, у неё полно куда более важных и серьёзных вопросов. А позовёшь ли Последних в самом деле кочевать с нами? Если позовёшь - ты на самом деле думаешь, что это хорошая идея? А если не откажутся, что тогда? А если Коваль против будет, он и так-то вроде не рад? Как велишь зимовать, когда придёт холодрыга? Что это за месть такая, о которой ты говорил? И кто должен будет её совершить? Но к этаким-то вопросикам просто так не подступиться. Куда проще хотя бы начать с чего-нибудь безопасного и не такого уж важного. - Ты про это? - Штырь приподнимает край своей дурацкой розовой майки с несколькими недоотвалившимися блестяшками у горловины, показывая живот (К счастью, Штырю наверное ни разу в жизни не говорили, что при оранжевом цвете глаз, да ещё с косичками тинной масти, запрещено надевать мятно-розовое, и что три ряда жуткого костяного ожерелья рядом с блёстками - такое себе сочетание. Хотя надо признать: блёстки по-своему тоже вполне жуткие). Тис, весь костистый и сухопарый, даже на вид иногда кажется не слишком гладко выточенным из камня или отменно твёрдого дерева. Только на животе вместо ожидаемого жёсткого и красивого рельефа имеется нечто вроде мягкого слоёчка из заветренного сырого теста. Кожа выглядит старой, смятой, и украшена ясно различимыми бледными полосками, похожими на рубцы. - Да, точно как у Шалы, - говорит Пенни. Штырь отпускает подол майки, чуть хмурит надбровья. - О. Так у Шалы тоже такое брюхо? - Ну да, сама видела. Когда они мылись... Я типа думаю: может ты, старшак, раньше тоже так болел, но поправился же? Орк как-то странно смотрит на неё, и Пенелопа начинает крепко сомневаться, что выбранный вопрос такой уж безопасный. - Эти отметины на память о детях, которых мне повезло выносить и родить, шрамы дарения жизни, - объясняет Тис. - Иногда я совсем забываю, что у людей их принято прятать и никому не показывать. - Так у Шалы же нет детей. - Да, получается, что живых нет. - Погоди... - ух блин, от жуткой догадки аж на вдохе захолонуло. - Они там что, съели этих детей?! - Что? - Что?.. - Кхм, Резак. Я знаю, что про нас болтают всякое, но орки не едят детей. Пенни молчит, только глазами хлопает, и Тис продолжает: - Я не верю, чтобы кто-нибудь из Последних сожрал бы маляшку. Печень врага - запросто, язык и глаза эльфивого чародела - давились бы, да съели, но маляшку - не. Зубы коренные прозакладываю. Беды-то они нахлебались, это ясно. Не все рождённые хотят остаться жить. Особенно когда клан мыкается по чересчур бедным землям, а у нэннэ и требуха-то ещё как следует не доспела для таких подвигов. Штырь качает головой. Касается Пенелопиного плеча: - Хорошо, что мы поговорили, Резак. *** Известие про Шалин полосатый живот огорчило Штыря сильнее, чем он это показывает - Пенелопа уверена. Как будто лёг на место ещё один кусочек какой-то стрёмной мозаики, и картинка-то складывается поганая, как ни крути. Пенни ловит себя на том, что грызёт от беспокойства ногти. Такого она за собою не замечала уже довольно много дней, хотя волнений хватало. Вот Ржавка умеет понимать, что к чему, когда объяснений словами через рот ждать без толку. Вот как с сиренами. Или с неговорящими двойняшками Крысью-Брысью, которые вместо сколько-нибудь ясной речи только и могут посвистывать да гортанно лаять. Ржавка с ними дружит запросто. Может, и тут разберётся. Если даже Ржавки нет сейчас в лагере, то Пенни попробует выследить. С Ковалем же получилось. *** - Ржавка, эй!.. - Ш-ш-ш-ш. - Ржавка кого-то караулит из-за трухлявой колоды у тихого лесного бочага с тёмной студёной водой. - Ты чего здесь?.. - Пенни тоже прячется к Ржавке за колоду. Косые рыжие лучи вечернего солнца бьют сквозь буйную зелень обступивших бочажок деревьев, и картинка, если не слишком присматриваться, кажется сказочной. Только наверняка ни в одной порядочной сказке не изобразят кучку оленьего помёта, в которую Пенелопа едва не вляпалась, и горсть грязновато-сизых перьев на том месте, где какой-то мелкий хищник убил лесную птаху. Или костлявого молодого орка с пятнами отболевших ожогов на теле и с ниткой дарёных сиреньих бус, намотанных вокруг запястья. Да если уж на то пошло, то и самой Пенни-Резаку ни в одной сказке не будут рады. По крайней мере, ни в одной нормальной людской сказке... - Ай, дурью маюсь, - признаётся Ржавка шёпотом. - У Коваля на зимней стоянке уйма книг. Штук семь, если не восемь. И все с картинками. Вроде как для мелких, но я их тоже смотрю. Вот одна картинка была - прямо как с этого места малёвана...Как на закате выходит сюда на водопой огромадный рогатый конь, а на пеньке сидит белая кралечка в занавесках. Вот я себе и думаю: краля-то вряд ли объявится, так может хоть коня погляжу. - Рогатый конь? Лось, что ли? - Да что я, лося не знаю? Говорю тебе - конь-однорог, весь серебряный. Их живьём уже лет триста никто не видал, ну, может, кроме той малювальщицы, которая книжку рисовала, и занавешенной кралечки. Вот было бы здоровско, если бы мы тоже увидели! А-а, вот оно что. "Я тоже читала такую книжку" - вспоминает Пенни. Поэтому и лесной бочажок в окружении старых деревьев показался таким сказочным и смутно знакомым. Жаль, что никакой единорог, конечно, не явится в орчанскую глушь. Ржавка тоже прекрасно это понимает. - Не придёт, конечно... Откуда ему взяться. Это я так, дурью маюсь. Уж больно место при закате прекрасное. - Если бы я живого единорога встретила, - говорит Пенни, - даже и не знаю, что стала бы делать. Ничего, наверное. Остолбенела бы, как дура. - А я знаю, что нужно делать, - говорит Ржавка. - Нужно его напугать до чёртиков. Вскочить и орать: "Беги, тварь! Беги, не оглядывайся! И никогда ко мне не подходи"!! Ржавка подбирает с земли лущёную еловую шишку, чтобы кинуть её в тёмную неподвижную воду. - Рожки у них были драгоценные. Короли и прочая знать - людская, дварфийская, всякая - и взяла моду из ихных рожек вина пить. Кто-то сболтнул, что из такой посудины никакая отрава тебя не возьмёт. За один рожок столько давали бражки, и шитья дорогого, и простых коней, и золотых сокровищ. В старинные годы мы Змееловы прямо ватажками нанимались однорогов бить. А их и так-то было - кот наплакал. Йех.. Пенни тоже кидает в воду шишку. Надо же. Не впервые красивая старая сказка оборачивается кровавой тоской, пора бы привыкать. - Если у тебя есть об этом змееловская песня, - произносит она, не зная, что ещё сказать, - то я её послушаю. А ты мне переведёшь, ррхи, если чего не пойму. *** Песенка оказывается недлинная и плутовская. Про клеймёного Ашу-Пепла, как он с каким-то своим "полупленником", что бы это ни значило, ехал берегом моря в гости к полупленниковой бабушке, нашёл тушу морского животного с длинным витым зубом, забрал этот зуб, а потом под видом волшебного рога и всучил одному нервному богатею, пообещав, что теперь тому можно не опасаться вражеского яду. Песня почти на треть состоит из перечисления разнообразных богатств, которые знатный мужик отвалил за фальшивый единорожий рог, а заканчивается доказательством Ашиной примерной честности: покупатель так никогда и не был отравлен, потому что вскоре нахлестался из новой посудины до изумления и свернул себе шею, неудачно свалившись с лошади. История-то по большому счёту мрачная, но Ржавка поёт с большим задором и старательно переводит для Пенни всякие словесные выкрутасы. Над некоторыми они даже смеются. Рассказ про Шалину беду Ржавка выслушивает серьёзно. - Ну, теперь Тис по-любому позовёт Последних кочевать с нами, если только Коваль насмерть не упрётся. Ну ядрёна же ты кочерыжка. Никто же перед старшаком за язык-то не тянул, сама вывалила! - Последние... словца худого не скажу, а странные они, аж мороз по шкуре, - говорит Ржавка. - Чем дольше рядом живём, тем страннее они все. Разве что кроме Липки, да и с Липкой близко-то мы не нюхались. - И у меня от Последних по спине мороз бывает, - соглашается Пенни. - В орчьей крови живёт праведный жар. А от Последних холодом посреди лета тянет, - Ржавка мимодумно понижает голос, и уши поджимает, будто от смутной боязни. - Чия вон голосище накопил богатый, чернобархатный. Так ведь он же этим голосом при всякой песне молчит, как мёрзлый! Ума не приложу... Тумак издаля так на Мирку посматривает, что портки дымятся, шкура плавится - а вблизи рраз и отморозился, и хоть ты что. Про Шалу вообще молчу. А на днях вижу - Булаты с Хашем мерёжку на сома плетут, все весёлые такие, болтают, под какой коряжиной хорошо бы её поставить. Я и скажи: расти, Хаш-следопыт, красавушкой, к полной стати как наш Чаб станешь! А он лыбу-то тянет совсем вкривь, и сжался, будто на него ведро воды с Дрызгиного колодца вылили. Какой подлеток не хочет клычки сменить поскорей? Не пойму, хоть деревом стукни. Они шагают к широкому Штырь-Ковальскому стойбищу. Чёрт с ними, с Последними, и со всей этой мутной тревогой. Как будет, так и будет. Старшаки разберутся, на то они и Штырь с Ковалем, в конце концов. Пенелопа не припомнит, чтобы она по своему желанию называла кого-нибудь сестрой или братом, а вот ррхи у неё теперь и вправду есть. И от этого почему-то тепло. Тепло, даже на всех жестоких сквозняках в мире.