Заглядывая пропасти во тьму

– Ненавижу тебя, – рычит пацан зло и яростно, так, что жар его дыхания оседает на губах. Сукуна довольно скалится. Сукуна уже хочет промурлыкать ядовито что-нибудь об абсолютной взаимности в этом отношении, довести пацана за руку до самого края – и посмотреть, как тот ступит за этот край. Но пацан к краю подходит сам. Сам смотрит прямо в чернеющую пустоту. Не дав Сукуне вставить ни слова, он уже подается вперед, вжимается в его губы грубо и голодно, почти вгрызается; Сукуна тут же включается в процесс. У их поцелуя – привкус крови. Это становится привычным.

***

То, что пацан ему не доверяет, Сукуна понимает с первого же дня. На самом деле, ему не доверяет никто – и это вполне логично, они были бы совсем уж наглухо отбитыми, если бы доверяли хоть на йоту. Но, тем не менее, Годжо и Итадори считают, что польза, которую Сукуна может принести, перевешивает вероятность и величину того вреда, который он представляет сам из себя. Фушигуро же, пацан этот, в свою очередь даже не пытается скрыть, что считает их дебилами. Но – двое против одного. И Сукуна в команде. Когда пацан бросает на него мрачный взгляд, Сукуна скалится победно и с удовлетворением наблюдает за тем, как желваки начинают ходить под простыней бледной кожи.

***

На самом деле, мотивы у Сукуны впервые настолько прозрачные, что он даже не пытается их скрыть. Месть. Чертовы проклятия с какого-то хера решили, что Сукуна по определению должен быть на их стороне, должен разделить и поддержать их дохуя благие стремления. Когда же до них наконец дошло, что единственная сторона, которой придерживается Сукуна – это его собственная, их такой расклад не устроил. Они решили, что хотят от Сукуны избавиться. Но избавиться от тысячелетнего демона – это не то чтобы такое уж простое мероприятие, даже когда тысячелетний демон заперт в теле девятнадцатилетнего мальчишки. Тем более, что этот мальчишка тоже не лыком шит – спустя годы, проведенные в его голове, Сукуна готов это признать. Исключительно мысленно. Тогда проклятия нашли другой способ вывести Сукуну из строя. Или решили, что нашли.

***

Из плюсов: у Сукуны теперь есть собственное тело, и ему больше не нужно делить пространство с этим сопляком Итадори. Из минусов: его тело – абсолютная копия тела Итадори, порядочно осточертевшего ему за эти самые годы.

***

Из пиздеца: Сукуна теперь человек.

***

Заебись план.

***

Когда попадаешь в такие условия, внезапно может выясниться, что вся эта ересь про враг-твоего-врага – не такая уж ересь. Вот и Сукуна выясняет. Сам он теперь довольно бесполезен, что злит до алой пелены перед глазами. Но его голова все еще при нем. Его мозги, его знания – при нем. И он может подбросить Годжо и его ручным щенкам информации, которая порядочно подгадит тем, кто порядочно подгадил Сукуне. Проблема в поле зрения Сукуны остается одна. Чертов пацан. Фушигуро. Фушигуро, который подвергает каждое его слово сомнению, который оспаривает любую его идею и любой его план, который продолжает смотреть с мрачным подозрением даже тогда, когда все срабатывает точь-в-точь так, как говорит Сукуна. Фушигуро, который повзрослел, ожесточился, который за прошедшие годы выточил из себя сплошь сталь и острые углы – и Сукуна был свидетелем, почти немым наблюдателем того, как это происходило. Фушигуро, которому уже девятнадцать, который из пацана успел превратиться в мужчину – вот только пацаном его все еще проще называть. Фушигуро, от которого Сукуна не может оторвать взгляд. И Сукуна говорит себе, что последнее – всего лишь следствие всех этих лет, проведенных в сознании мальчишки Итадори, всех этих лет, когда Сукуна наблюдал и выжидал, всех этих лет, когда он строил на Фушигуро планы. Теперь в этих планах нет никакого ебучего смысла, потому что Сукуна – человек. Но привычка наблюдать – она осталась. И Сукуна, жадно вглядывающийся в фигуру пацана, застывшего в другом конце комнаты, говорит себе, что дело исключительно в этой привычке. А если слюна копится в глотке, заставляя судорожно сглотнуть, когда пацан чуть наклоняет голову и подставляет взгляду изгиб молочно-белой крепкой шеи. То это ничего не значит.

***

Впервые все случается после одной из битв. – Какого хера ты влез?! – набрасывается на него пацан, разъяренный, с пламенем тысяч преисподних, пылающим в его глазах. Сукуна на секунду в этих глазах пропадает так основательно, что ему приходится моргнуть, отвесив себе злую оплеуху мысленно, прежде чем выходит сфокусироваться на чужих словах. – Не привык скучать в стороне, – скалится Сукуна, и это даже не ложь. Потому что подпирать стенку в стороне было действительно до пиздеца скучно. Но, на самом деле – он забылся. Попросту совершенно бездарно, по-глупому забылся. Забыл, что он больше не тысячелетний демон, что он теперь – обычный бесполезный мешок, набитый костями и мясом. И, если бы не Итадори, который в тот момент был ближе всех и прикрыл его – «потому что мы всегда прикрываем своих», как легкомысленно пожал он плечами позже, – если бы не чертов Итадори, вероятно, от Сукуны теперь даже этого мешка с костями и мясом не осталось бы. Вслух он признавать ничего не собирается. – Он мог погибнуть! – срывается пацан в рык, вскипая сильнее, зажигаясь ослепительнее и яростнее – Сукуна в ответ только равнодушно пожимает плечами: – И это был бы его выбор. После этого пацану окончательно срывает тормоза, предохранители, все те ветхие заклепки, на которых он еще держался. И в следующую секунду Сукуне прилетает кулаком в челюсть. Бурлящий в венах гнев, который до этого удавалось контролировать, тут же лавой льется наружу сквозь рваные лоскуты кожи. Сукуна толкает пацана к стене. Руки сжимаются в кулаки бессознательно. Костяшки чешутся от желания стереть их о взбешенное – совершенное – лицо напротив; стереть долбаное совершенство. И Сукуна дает им это. Дает себе свободу. И костяшки врезаются в острую скулу напротив, из мрамора высеченную; и мрамор должен бы от удара разбиться, разлететься на куски, вдребезги. Осыпаться. Но не так-то просто этого пацана разбить. А дальше следует месиво из точечных ударов, отхаркиваний кровью и рычания. Месиво из гнилого, горького удовлетворения от причиняемой и получаемой боли. Но всего этого... …все еще неебически мало. И в какой-то момент они застывают, сцепившись взглядами с такой силой, что только топором разрубать. И расстояния между ними вдруг – на один выдох, и чужое дыхание тяжело и жарко оседает на губах Сукуны, и сам он дышит сорвано, сбито, и закупоренный в венах остаточный гнев все еще бурлит, требуя выхода, требуя больше, сильнее, злее. И Сукуна видит, как ответная ярость кроет пацана так же. Момент затягивается, они вязнут в нем, как в трясине, и Сукуна не знает, кто из них разрубает эту трясину первым. Кто из них первым движется вперед. Кажется, они делают это одновременно, одновременно врезаются друг в друга не столько в поцелуе, сколько в очередном ударе. И у этого поцелуя-удара – железный привкус их крови, общей, смешанной, и Сукуну ведет уже от одного этого факта. А когда он жадно вторгается в рот пацана языком, тут же получая такой же жадный ответ – рычание рвется из глотки бессознательно, пока их языки сплетаются. И это – грязно. Зло. Отчаянно. Это так ярко, что Сукуне по закрытым векам режет вспышками света. Пальцы вжимаются в бедра пацана крепче и монолитнее, придвигая его ближе, теснее, пока в волосах Сукуны путаются чужие кулаки и тянут вперед, вперед. Тянут до тех пор, пока не начинает казаться, что воздуха между ними нет совсем, что еще немного – они сожрут друг друга с потрохами. А потом пацан прикусывает его губу сильнее, так, что очередной поток железа льется в глотку, и Сукуна больше не сдерживает – не хочет, не может, – рвущийся наружу гортанный стон. И Сукуна отрывается от губ пацана, только чтобы спуститься поцелуями ему на линию челюсти, на шею, которая столько раз становилась причиной копящейся в глотке слюны. И Сукуна вылизывает ее, прикусывает и клеймит, чтобы сбить оскомину, нужду, потребность, чтобы исказить белое совершенное полотно своими оттенками багрянца. А когда пацан сильнее запрокидывает голову назад – Сукуна цепляется зубами за его судорожно дергающийся кадык, одновременно с этим сжимая сквозь ткань чужой стоящий член. Пацан реагирует на это рычащим стоном, и Сукуна скалится самодовольно. Чтобы тут же сплюнуть себе на ладонь, забраться рукой пацану в штаны и обхватить пальцами уже горячую плоть. Двинуть ладонью вверх-вниз, грубо и резко, из-за чего пацан бессознательно подается бедрами вперед, навстречу. Но после этого тут же опускает глаза, ловит взгляд Сукуны и яростно кривит губы. Тут же сам тянется вперед, слепо нашаривает язычок молнии, тащит вниз и вот уже Сукуна ощущает чужую ладонь на собственном члене, который встал у него еще во время драки. Пацану явно не нравится бездействовать. Не то чтобы Сукуна хоть сколько-то против. Они дрочат друг другу яростно и грубо, Сукуна утыкается носом Фушигуро в шею, опускается ниже, к грешно выглядывающим из-под ворота футболки ключицам. Раздраженно цепляет футболку зубами, тянет вниз, рвет – и пробует белоснежные ключицы на вкус. Вкус оказывается именно настолько охуительным, как он ожидал. А потом Фушигуро кончает, и Сукуна тут же поднимает взгляд, ловит его выражение лица, какого-то хера от одного вида задыхаясь, от одного вида чувствуя, что, вот – он и сам уже на грани. Фушигуро же с ритма не сбивается ни на секунду, продолжая двигать рукой, и Сукуна действительно кончает следом. После этого следует несколько секунд тишины, нарушаемой только тяжелым надрывом дыхания. Но вот Фушигуро уже приходит в себя. Вот взгляд Фушигуро проясняется, и он отшатывается, вытаскивая руку из штанов Сукуны. Смотрит на собственные перепачканные пальцы со странным смешанным выражением лица, и у Сукуны на языке уже вертится с десяток-другой едких комментариев, но ни один из них так почему-то и не оказывается озвучен. А пацан уже разворачивается. Пацан уже сваливает. И Сукуна пару секунд продолжает смотреть в точку, где только что скрылась его спина – а потом переводит взгляд на собственную ладонь. Хмыкает, игнорируя странную тяжесть за ребрами, и отправляется в ванную.

***

Сукуна довольно быстро находит объяснение произошедшему. Дофига простое, элементарное объяснение. Он всего лишь не трахался где-то приблизительно... Тысячу лет, ага. В теле мальчишки Итадори это было крайне проблематично, а получив собственное тело, Сукуна был слишком занят планами мести и их воплощением, чтобы думать о потребностях этого самого тела. Так что эпизоду с Фушигуро оказывается быстро вынесен приговор – временное помешательство. Частичная потеря рассудка. Случайность. А после этого Сукуна отправляется в ближайший бар и снимает первого попавшегося, призывно глядящего на него, абсолютно уверенный, что это решит все его проблемы. И уже позже, вколачиваясь в стонущего под ним пацана, распластавшегося по стене переулка и уткнувшегося в нее носом, Сукуна осознает, что у него темные волосы. И бледная кожа. И в целом он худощавый, но как-то очень уж неправильно худощавый – под пальцами сплошь мякоть кожи и сгибы ребер, почти нет силы, почти не угадываются мышцы; под пальцами сплошь гнилая показная хрупкость, от которой тошно. И это сбивает весь настрой, это рушит всю картинку, это... Блядь. Сукуна матерится сквозь стиснутые зубы, когда у него перед глазами появляется яростный, пылающий преисподними взгляд – и он осознает, кого именно искал этой ночью. Кому искал замену. Сукуна кончает, но вместо долгожданного удовлетворения и облегчения чувствует, как тяжесть под ребрами становится ощутимее.

***

А на следующий день под Сукуной оказывается другой пацан.

***

Потом еще один.

***

И опять.

***

И Сукуна пытается цепляться взглядом за светловолосых, кареглазых, другой комплекции, с более мягкими чертами лица, без острых углов, о которые хочется себя резать… Но снова и снова обнаруживает под собой темные волосы. Бледную кожу. Поджарую фигуру. Снова и снова ловит себя на том, что трахает их сзади, и запоздало осознает, что так проще забыться, проще представить того, кого он в этих пацанах ищет. Снова и снова осознает, что все равно думает – это не то. Снова не то. Опять не то. Оттенок волос не тот, слишком блеклый, недостаточно глубинно черный, недостаточно вытащенный из зубцов ада. Мускулатура недостаточно крепкая – или, напротив, слишком очевидная, не та хищная и скрытая, грациозная, которую он ищет. И Сукуна снова и снова вколачивается в темноволосых-бледных-поджарых, пытаясь вытравить и выкорчевать из себя одного конкретного темноволосого-бледного-поджарого. Но пока они стонут призывно и во весь голос – у него в ушах сдержанные рычащие стоны, у него в ушах короткий сиплый выдох, пришедший с оргазмом, у него перед глазами темные глаза с разворачивающимися в них войнами и бледная шея с багровыми метками на ней, у него на члене – фантомный след крепкой хватки сильных пальцев, от которой было в разы кайфовее, чем от горячего нутра рандомной задницы. И Сукуна кончает. И кончает. И кончает. И ему бы самому кончиться – но нихера подобного. Ему только крышу сносит. Ему только потребностью кости выламывает. У него нутро воет каждый раз, когда в поле зрения попадает Фушигуро. Но Сукуна продолжает отчаянные попытки вытравить, втрахиваясь в случайных пацанов.

***

И пытаясь игнорировать то, что это нихера не работает.

***

С чего все начинается в следующий раз, Сукуна не улавливает. Они просто опять срутся из-за какой-то ерунды, по поводу и без, и в этот раз все обходится даже без драки – они просто в какой-то момент оказываются слишком близко. Отчаянно близко. Они просто вдруг дышат одним воздухом и взглядами спаиваются, и вот снова тот самый, затянувшийся момент, трясина, которую, как Сукуна теперь понимает, разрушить невозможно, и выбраться из нее тоже – сколько ни сопротивляйся, только увязнешь сильнее. Остается только смириться. И самому нырнуть глубже. Сукуна ныряет. И в этот раз он – первый, кто подается вперед; ему нужно, нужно. Он думает – может, если наконец трахнет пацана, то отпустит. Помешательство развеется, как морок, и Сукуна наконец сможет спокойно жить своей ебучей смертной жизнью, мать ее, будто ему и так мало было проблем, чтобы на горизонте его жизни появился еще и Фушигуро. Впрочем, он появился так давно, что Сукуна уже разучился не искать его взглядом. Но, может, теперь разучится. Может, это сработает. Хоть что-то, блядь, сработает. А пацан на его поцелуй тут же отвечает со знакомой яростью и пылом, тут же подается вперед, нападает, вгрызается Сукуне в губы – и куда-то в нутро. Когда Сукуна подхватывает его под бедра, пацан с готовностью обхватывает его торс своими длинными сильными ногами. Так охуенно, идеально обхватывает, что усаживающий его на стол Сукуна выплескивает прострелившую позвонки волну возбуждения через ярость, разрывает футболку мальчишки и припадает к его крепкому поджарому животу, на котором кубики отчетливо проступают. И – вот оно, то, что он искал. И не нашел. То, что под пальцами ощущается совершенством, и это совершенство хочется осквернить, хочется своим клеймить, и Сукуна поднимается поцелуями выше, прикусывает испытывающее его рассудок горло, пока сдергивает с пацана штаны, пока находит смазку и презервативы в кармане, швыряя их на стол рядом, пока выдавливает смазку себе на пальцы. А пацан уже тянет его за волосы, знакомо сжимая их в кулаке. Пацан сминает его губы кусачим поцелуем, от которого привкус железа опять появляется в глотке. А потом пацан сам скользит поцелуями ему на челюсть, прикусывает мочку уха и хрипло, горячо в нее выдыхает, пока Сукуна грубо толкается в него первым пальцем. И. Блядь. Внутри пацана так узко и жарко, и уже сейчас это ощущается охуеннее, чем с десятками блеклых его имитаций, и Сукуне хочется тут же заменить палец членом, но он все же заставляет себя вместо этого протолкнуть еще один. Резко. Порывисто. И пацан в отместку болезненно кусает его за шею, сильнее сжимая ногами бедра и впиваясь пальцами, ногтями в бока. Ведет ими выше, задирая рубашку, а потом рвет пуговицы к чертям и опускается кусачими поцелуями Сукуне на ключицы, на грудь. Прикусывает соски. И Сукуна, которому едва хватило выдержки разработать его немного двумя пальцами, тут же грубо толкается третьим, движет кистью раз, второй. Пацан же вдруг отрывается от его груди, тянет его за волосы, заставляя посмотреть на себя, и просит. Нет, не просит. Требует. Властно и нетерпеливо. – Трахни меня. Не удержавшись, Сукуна хрипло, рвано смеется, припадает губами к уху пацана и шепчет ему мурлычуще, зазывающе, вытаскивая из него пальцы и натягивая на член презерватив: – Как прикажете, ваше шаманское величество, – после чего тут же загоняет в Фушигуро головку, вырывая из него хриплый выдох. Сукуна не ждет, пока пацан привыкнет, и тут же толкается дальше, немного с трудом, потому что тот все еще пиздецки узкий, и от этого Сукуна захлебывается собственным дыханием. Но пацану явно и не нужно, чтобы Сукуна ждал. Пацан с готовностью насаживается сам, хотя Сукуна все равно слышит, как из него продолжают вырываться болезненные выдохи, которые он старательно сглатывает и заглушает. Полностью оказавшись внутри, Сукуна на секунду утыкается носом пацану в висок, и тут же горячечно, откровенно грубо толкается в его жаркую глубину, окончательно оглушенный собственной жаждой и потребностью. Пацан с готовностью его толчок встречает. Сукуна толкается снова. И еще раз. Быстрее, сильнее. Сквозь дурман в голове проникает мысль, что у пацана все еще вырываются болезненные выдохи – и Сукуна немного меняет угол проникновения, с удовлетворением слыша, как очередной болезненный выдох сменяется тем самым сдержанным гортанным стоном, который ему ночь за ночью в ушах набатом гремел. И после этого Сукуна, окончательно слетевший с катушек, срывается в животный темп, и Фушигуро не только выдерживает его. Фушигуро насаживается сам. Фушигуро продолжает сминать его губы своими. Фушигуро продолжает клеймить Сукуне шею, и плечи, и ключицы. Пока Сукуна сжимает пальцами чужие ягодицы и с рычанием проникает в Фушигуро глубже. Сильнее. Сильнее. И в нем так охуенно. Идеально. И он сам такой живой, яростный и жаркий, что Сукуна и себя вдруг чувствует живым, по-настоящему, сука, живым в этом долбаном бесполезном человеческом теле. И, понимая, что еще немного – кончит, Сукуна обхватывает пальцами чужой член, пара грубых движений ладонью – Фушигуро кончает со знакомым коротким выдохом, уткнувшись носом ему куда-то в волосы, но Сукуна отрывает его от себя. Заставляет смотреть на себя. Сам кончает следом, упиваясь посторгазменным выражением чужого лица. И, опять – пара секунд. Пара секунд, пока они смотрят друг на друга и тяжело дышат. Пара секунд, пока Фушигуро не успевает еще надеть на себя треснувшуюся по касательной маску. Пара секунд, пока сам Сукуна чувствует, как что-то тяжелое под ребрами будто становится легче... А потом взгляд Фушигуро – пацана – наконец проясняется, он соскальзывает с члена Сукуны, лишь немного поморщившись – и принимается одеваться. Уходит, все так же не сказав ни слова. А Сукуна смотрит ему вслед. И смотрит. И смотрит. И, когда чужая спина исчезает из его поля зрения, тяжесть под ребрами почему-то становится лишь ощутимее, мрачнее, злее, а кулак сам собой врезается в столешницу, все еще согретую теплом тела Фу ши гу ро.

***

Сукуна продолжает таскаться по барам, продолжает таскать пацанов в свою постель – но теперь это работает даже хуже, чем раньше. Теперь он знает, каково это – с тем самым пацаном, с Фушигуро, и это знание вместо того, чтобы освободить его, надевает ему на руки и на ноги цепи, которые держат его едва ли не прочнее, чем тысячу лет держали ебучие заклинания. И это зависимость. Потребность. И Фушигуро становится его наркотиком, без дозы которого Сукуна слетает в безумие, как неисправный грузовик в кювет – и до локального атомного взрыва под ребрами. А потом они срутся из-за чего-то опять – и опять обнаруживают себя, трахающимися по углам, быстро, грубо и жарко, и Сукуне очередная доза впрыскивается внутривенно, но едва ли этого хватает надолго. И Сукуна понимает, что надо остановиться. Надо вытравить из себя. Надо с корнем рвать к чертям... ...а потом обнаруживает себя, глотающим очередную дозу Фушигуро Мегуми. И понимает, что остановиться выше его сил.

***

И однажды Фушигуро, обычно всегда уходящий после секса, засыпает рядом с Сукуной. В его постели. Ткнувшись носом ему в плечо. И Сукуна несколько секунд наблюдает за ним, за тем, как трепещут во сне ресницы, как смягчаются острые углы лица. У него вдруг появляется острая потребность провести ладонью по этим углам и убедиться – нет, не порежется. И Сукуна тянется рукой. И опускает ее на скулу. И ведет пальцами бережно, нежно, ощущая, как благоговение скручивает внутренности в узлы... ...и тут же резко отшатывается, осознав, что делает. Выбирается из постели. Хочет разбудить Фушигуро и прогнать его вон – но чертова рука не поднимается, так что Сукуне остается только чертыхнуться, набросить на себя первую попавшуюся одежду, схватить пачку сигарет, зажигалку – курение как один из немногих плюсов человеческой жизни. Дрянь редкостная, но помогает не лезть на потолок. И выскочить на улицу, оставив пацана досыпаться. В его. Чертовой. Постели.

***

И однажды Фушигуро застает Сукуну, пытающегося залатать себе разодранный бок самостоятельно после одной из битв, потому что хер там он попросит кого-то из этих уебков ему помочь. И у Фушигуро брови знакомо сходятся к переносице, и у Сукуны что-то странное вновь за ребрами ворочается, потому что это то выражение лица, которое Фушигуро выдает, когда обеспокоен. Но потом оно сменяется привычной яростью, и Фушигуро рычит зло: – Ты рассказать, блядь, не мог?! Сукуна приподнимает брови, оскаливается насмешливо, а потом не выдерживает и спрашивает – потому что не спросить оказывается выше его сил: – А что? Беспокоишься? Лицо Фушигуро на секунду теряет всякое выражение, он тяжело втягивает носом воздух – а в следующее мгновение в его глазах остается сплошь вековой холод. – Да похер. Делай, что хочешь, – и он тут же разворачивается, чтобы свалить, пока в спину ему прилетает смех Сукуны, даже если каждый смешок отдается ему болью. И не только в разодранном боку.

***

И однажды Сукуна проходит мимо медицинского крыла – и тут же останавливается, услышав очень знакомый голос. Слишком знакомый. И он смотрит на номер палаты, хмурится, понимая, чья она. Прислушивается. – ...ты бы меня просто огрела чем-нибудь потяжелее и вышибла все это дерьмо из головы, да, Нобара? – за этим следует сухой и горький, совсем несвойственный Фушигуро смех – хотя бы потому, что Фушигуро в принципе не смеется. Сукуна помнит эту девочку, таскалась с ними в то время, когда он еще только попал в тело Итадори. А потом угодила в кому. И лежит так уже четыре года. – Я просто помешался на нем, – продолжает тем временем Фушигуро, – и не знаю... Блядь. Тебя так не хватает. Сукуна сжимает челюсть до скрипа и разворачивается, чтобы уйти, не желая слушать дальше. Теоретически, он должен почувствовать удовлетворение от того, что не он один здесь помешался, не одному ему здесь хуево до крошева из костей – но почему-то... Почему-то тяжесть в груди становится еще ощутимее от того, как в ушах звучит эхо горького смеха Фушигуро.

***

Почему-то от осознания того факта, что в пропасть они проваливаются вместе, легче ни черта не становится.

***

Проблема в том, что Фушигуро не только охеренно красив – Фушигуро еще и охеренно умен. Спорить с ним – наслаждение, даже когда это не приводит к быстрому траху на первой попавшейся горизонтальной или вертикальной поверхности. Фушигуро охеренно силен и наблюдать за тем, как он сражается, как швыряет себя в бой, как у него глаза горят преисподними и тени под пальцами пляшут – это долбаное эстетическое наслаждение и долбаный вставший член. Проблема в том, что у Фушигуро внутри – тьма, сопоставимая с тьмой Сукуны, способная тьме Сукуны противостоять; вот только Фушигуро научился эту тьму контролировать и держать в себе. Проблема в том, что, с какой бы стороны Сукуна на него ни посмотрел, пацан – совершенство. И это совершенство хочется сломать. Клеймить. Осквернить.

***

...и Сукуна игнорирует зарождающуюся потребность это совершенство сберечь.

***

Проходит еще несколько дней, и они почти не пересекаются, и у Сукуны под кожей Фушигуро становится так мало мало мало, что он уже готов перехватить его в первом попавшемся коридоре и взять силой, если придется. Но вместо этого он почему-то отправляется в бар, за очередной безликой заменой, которая никакого удовлетворения не принесет. И он проходит мимо одного из отелей. И он вдруг цепляет взглядом знакомую макушку. Хмурится, глядя, как его Фушигуро разговаривает с каким-то мужиком. Подходит ближе. Выхватывает фразу, мужиком сказанную. – ...может, повторим как-нибудь? – и его сальную, многообещающую улыбку. Сукуна тут же понимает, что происходит. У Сукуны тут же – алая пелена перед глазами. И Сукуна тут же бросается вперед, не раздумывая; не раздумывая вмазывается кулаком мужику в лицо с такой силой, что тот тут же валится на спину, но Сукуна на этом не останавливается. Он падает на колени и костяшками врезается мужику в лицо снова. И еще раз. И опять. А потом кто-то тянет его назад, оттаскивая; тянет с такой силой, что Сукуна действительно поднимается, разъяренный и готовый накостылять кому угодно, самому дьяволу, если, блядь, придется – но вместо этого уже ему вдруг в лицо прилетает кулаком. И Сукуна стискивает зубы сильнее, чувствуя, как гудят костяшки, жаждущие рек людской ебаной крови; и Сукуна уже готов ответить ударом на удар... Но потом он видит перед собой разъяренное лицо Фушигуро. И кулаки почему-то сами собой разжимаются, хотя ярость никуда не девается. – Какого черта? – рычит Фушигуро зло, а Сукуна подается ему навстречу, встречает его ярость ответным всплеском ярости и так же выплевывает ему в лицо: – Это ты мне скажи – какого черта? Под любого лечь готов, без члена совсем не живется, твою мать?! Фушигуро даже отшатывается от него и глаза его становятся такими огромными, будто ушибленными, как ребра от хука со всей мощи – и ярость Сукуны даже смазывается чем-то похожим на чувство вины. Он не уверен. Он не знает, как чувство вины должно ощущаться. Ему на весь долбаный мир всегда было слишком плевать, чтобы чувствовать хоть перед кем-то вину. Но Фушигуро быстро берет себя в руки, и взгляд его опять наливается яростью, и вот они, бесы, скалящийся из преисподних этих глаз, и Фушигуро шипит обманчиво спокойно, опасно низко: – Даже не смей. Будто ты не шляешься по барам, трахая всех подряд. Не всех подряд, – крутится на языке у Сукуны. Только бледные и бесполезные подобия тебя. Но, конечно же, ничего подобного он вслух произносить не собирается. Вместо этого он подается вперед, вмазывается в губы Фушигуро их привычным поцелуем-ударом – и секунду-другую Фушигуро даже отвечает ему со знакомой яростью и пылом. А потом вдруг отталкивает с такой силой, что Сукуна даже отступает на шаг-другой. И это – первый раз, когда он Сукуну отталкивает. Привычная тяжесть под ребрами вдруг начинает болезненно ныть, и Сукуна пытается перекрыть это яростью, вновь подается вперед, собираясь перехватить пацана, ожидая, что тот попытается сбежать – но хер там Сукуна ему позволит, даже если в ответ пацан выбьет из него все дерьмо. Но Фушигуро не пытается уйти. Фушигуро вдруг хватает его за руку и тащит за собой, а Сукуна чувствует себя из-за этого настолько растерянным, что даже ярость отступает. И он идет за Фушигуро, не зная, куда. И где-то на задворках сознания мелькает мысль, что он пошел бы за Фушигуро, даже если бы тот вел его к краю пропасти. И прыгнул бы за этот край, прикажи ему Фушигуро. Эти мысли Сукуна заталкивает поглубже в себя, предпочитая делать вид, что их вовсе никогда не существовало. Предпочитая не думать о том, что они, блядь, значат. А потом оказывается, что тащил его Фушигуро в тот самый отель. А потом Фушигуро уже заказывает им номер – и Сукуна пытается заглушить внутреннее рычание при мысли о том, что он закажет тот же, в котором кувыркался только что с тем мужиком. Но Фушигуро уже тащит его дальше, и дальше, и как только они оказываются за дверью, Сукуна, не представляющий, как ему хватило выдержки так надолго, впечатывает Фушигуро в эту самую дверь. Набрасывается на него, изголодавшийся и нуждающийся, срывающий его одежду и целующий, куда придется, желая вылизать его с головы до ног, только бы стереть любой след той мрази. Но Фушигуро вдруг хватает его за плечи и меняет их местами. И сам набрасывается, сам впечатывает Сукуну в дверь своим телом, срывает с него рубашку, скользит горячими, такими охеренно горячими руками по телу; скользит пальцами ниже, забирается Сукуне в штаны, сжимает член и вдруг останавливается, упирается лбом в лоб Сукуне, долю секунды лишь дышит тяжело. А потом произносит, и это что-то среднее между просьбой и приказом. – Я хочу трахнуть тебя. И Сукуна горит преисподними в глазах Фушигуро, у него все нутро к херам полыхает принадлежащим Фушигуро огнем, и это охеренно. И почему это так охеренно, блядь. Оскалившись дерзко, Сукуна произносит и ни мгновения не колеблется: – Тогда какого ты только треплешься? Еще несколько секунд Фушигуро всматривается в него внимательно, удивительно сосредоточенно для того, кому только что крышу жаждой сносило. А потом коротко кивает и разворачивает Сукуну спиной к себе, безошибочно нашаривая у него в карманах смазку и презервативы. И вот Сукуна, упирающийся руками в дверь, уже чувствует, как в него проталкивается первый палец. Чувствует, как Фушигуро уже оседает поцелуями на задней части его шеи, на плечах, как выцеловывает выпирающие шейные позвонки. И эти поцелуи все еще впиваются в кожу привычными укусами, но почему-то кажутся и в половину не такими яростными, как обычно. Почему-то кажется, что к ним примешивается что-то совершенно новое, что-то, чего Сукуне совсем не хочется понимать. Что-то, из-за чего он рад, что стоит сейчас к Фушигуро спиной и тот не может видеть его лица. Потому что Сукуна нихера не знает, что именно сейчас можно на его лице увидеть. А потом в него проталкивает второй палец. И третий. И это – привычно грубо, жестко, и Сукуна подается назад и дразнит, провоцирует; но в этом так же есть вот это, незнакомое, новое, из-за чего у Сукуны потребность взрыкнуть яростно, яростно впиться то ли в чужое нутро, то ли в собственное – гнилое. Только бы. Не. Чувствовать. И, в конце концов, он выплевывает грубо, взбешенно, потому что все это уже пиздецки затянулось: – Ты меня вообще трахать собираешься, пацан? А Фушигуро в ответ на это ведет носом по его шейным позвонкам, и в этом движении мерещится столько, столько, блядь, всего, что у Сукуны откуда-то появляется потребность прикрыть глаза, которая злит его только сильнее. Поэтому, когда Фушигуро наконец приставляет головку члена к его входу и начинает осторожно проталкивать внутрь – Сукуна, не выдержав, подается назад и насаживается сам, сразу до упора, тут же сцепляя зубы и пережидая вспышку боли. И Сукуну никогда не тянуло попробовать снизу, о члене в своей заднице он не мечтал и почему-то уверен, что если бы это был кто-то другой... Но это не кто-то другой. И Фушигуро совсем недавно трахался с чужим мужиком, с уебком этим, и Сукуне рычать разъяренно хочется от одной мысли о том, как в Фушигуро втрахивался кто-то другой – но при мысли о том, что это Фушигуро втрахивался в кого-то, внутри скручивается что-то горькое и тоскливое. При мысли о том, что Фушигуро делал с кем-то другим то, что недоступно Сукуне. Показывал себя кому-то таким, каким не показывал Сукуне. И кто знает, сколько у Фушигуро еще таких же мужиков, или, может быть, девушек. Кто знает, когда он решит, что с Сукуной пора завязывать. Кто знает, сколько еще у Сукуны осталось времени, а он хочет от Фушигуро получить все: все что только может, все, что у него есть хоть малейший ебаный шанс получить. Хочет прочувствовать Фушигуро каждой ебаной – или выебанной – клеткой тела... Блядь. Черт возьми. Фушигуро уже так глубоко пророс в нем, чертов наркотик, личное проклятье. Не вытравить, не изгнать, не выкорчевать. И вот это проникновение Фушигуро в него – оно не ощущается чем-то новым. Оно ощущается чем-то финальным. Чем-то ярким. Ослепительным. Чем-то к чертям разрушающим – но разрушающим самым охуительным образом. И Сукуна, игнорируя боль, подается вперед и опять назад, но Фушигуро придерживает его за бедра, все так же утыкаясь носом в позвонки, и принимается двигаться сам. Медленно и глубоко, попадая Сукуне по простате и заставляя его выдыхать с наслаждением сквозь стиснутые зубы. Так, будто прорасти в Сукуне пытается еще сильнее, основательнее, чертов сорняк. И Сукуна, разозленный дерьмом, происходящим у него за ребрами, задает темп быстрее, жестче, ярче, а Фушигуро, с очевидным раздражением выдохнув ему в шею, наконец поддается. И наконец все это становится таким грубым, жарким и яростным, как привык Сукуна, и яркостью ему долбит под закрытыми веками, но что-то все еще не так. Непривычно. Незнакомо. И что-то копошится за ребрами, сбоит статикой, когда Мегуми – Мегуми, мать его, – опускает ему руку на грудную клетку, устраивает ее прямо напротив сердца. И у Сукуны внутри все к херам переворачивается, меняя местами небеса и землю, взрывая фундамент, на котором строилась тысяча лет его ебаного существования. Чтобы тут же задать основание для нового фундамента. И так не должно быть. И это не входило в планы. А потом пальцы Мегуми обхватывают его член, и они кончают друг за другом, и Мегуми наваливается на него, впечатывая в дверь, впечатываясь в него сам, обхватывая поперек груди и утыкаясь носом в плечо. И Сукуна замирает. Сукуна хочет оттолкнуть, вывернуться, хочет облить сухим ядовитым сарказмом – но он не может. Не может. н е х о ч е т А какое-то время они продолжают так стоять, пока Сукуна не находит в себе силы наконец вывернуться из хватки Фушигуро – Мегуми, – отстраниться, ощущая, как Фушигуро – Мегуми – отдаляется от него, как исчезают его руки, его тело, как член Фушигуро – Мегуми, блядь, – выходит из него. И вдруг становится очень пусто. Снаружи. Внутри. Везде. И Сукуна одевается молча, в абсолютной тишине, и в этот раз именно он уходит первым. Впервые – он.

***

Сукуна думал в начале – он заставит пацана заглянуть во тьму пропасти и добровольно в нее прыгнуть. Сукуна думал позже – если Фушигуро прикажет ему самому в пропасть прыгнуть, он прыгнет. Сукуна понимает сейчас. Мегуми всего лишь учил его летать.

***

Сукуна всегда был хреновым учеником.

***

И им не выдается ни единой возможности поговорить с тех пор. А потом случается очередная битва, и Сукуна влезает в самый ее эпицентр, потому что, черт возьми, он все еще не бесполезный кусок дерьма, он все еще на что-то способен. Он все еще может кому-нибудь накостылять, и ему нужно, так нужно куда-то излить ярость, злость, отчаяние. Все то, что копится по углам мрачных коридоров внутри, что больше некуда выплеснуть, ведь Фушигуро – Мегуми, Мегуми, Мегуми – где-то очень далеко от него, за тысячи и тысячи блядских миль, даже когда они в одной комнате. И взгляд Сукуны снова и снова находит Мегуми, когда они сражаются. Снова и снова, раз за разом. Пока в какой-то момент Сукуна не видит, как Мегуми склонился над кем-то бессознательным, и как его брови обеспокоенно сходятся к переносице, и как он не замечает, нихера не замечает вокруг себя. Сукуна не думает. Сукуна действует. Когда проклятие, предназначенное Мегуми, попадает Сукуне в спину – он дергается вперед, едва сумев устоять на ногах. Сукуна думает – если бы он был тысячелетним демоном, он бы этого даже не почувствовал. Вот только он больше не тысячелетний демон. А смертные иногда очень внезапно смертны. И стоящий на коленях Мегуми поднимает на него взгляд, и глаза его расширяются в ужасе. И тяжелые насыщенно-красные капли откуда-то приземляются ему на лицо. Ах. Понимает Сукуна. Это же его собственная кровь. И он протягивает руку вперед, обхватывает ею это совершенное лицо, размазывает одну из капель. Алое на белом. Красиво. Впрочем, на этом лице все красиво. И когда это лицо вдруг искажается яростью, оно становится лишь прекраснее. – Ты не посмеешь, – рычит Мегуми, и Сукуна отчетливо слышит, как в злости он пытается утопить отчаяние. И Сукуна знает, о чем он. Посмею, – мог бы сказать Сукуна. Поспорим, – мог бы сказать Сукуна. Попробуй, прикажи, – мог бы сказать Сукуна. Вместо этого Сукуна думает – кажется, он все свое существование шел к этому мигу. К этой временной точке. Он ведь всегда искал что-то. Искал, за что зацепиться. Власть. Кровь. Боль. Всегда – для себя и себе. По чужим черепам, выстраивая из них себе трон. А ответ оказался так прост. И вот он, новый фундамент. И вся тысяча лет – ради одной секунды. Ради собственного красного на чужом белом. Ради того, чтобы все свое существование положить к ногам одного совершенства. И Сукуна ощущает, как тяжесть в груди растворяется, как она тонет в тепле и нежности, которые он неделями, месяцами, возможно, годами игнорировал. И эта смесь тепла-нежности перекрывает собой все нарастающую боль, когда Сукуна понимает: Это того стоило. Когда Сукуна выдыхает: – Я люблю тебя. И проваливается в преисподние чужих глаз, чтобы гореть ими вечность.