Князь vs Кавалергарды

Кавалергарда век недолог, и потому так сладок он. Поёт труба, откинут полог, и где-то слышен сабель звон. к/ф «Звезда пленительного счастья», Булат Окуджава.

      Князь Александр Порфирьевич проснулся после вчерашней ассамблеи в мрачнейшем расположении духа. Насколько весело было вчера, так нынче голова гудела, аки потревоженный улей пчелиный, да изжога огнём нутро мучила. Не успел светлейший рассолом оздоровиться, как доложили о срочном донесении для Монархини. Наисрочнейшем! — точнее быть. И скакнул княже из постели в исподнее, и дальше — в штаны да камзол. Парик, с вечера не расчёсанный, пригладил поплевамши. Понюхал, чихнул, сморщился.       — Льются, однако, дамы духами резкими нещадно, как у горшка отхожего. Вот на чьей груди я вчерась так надухарился? — Князь белый высокий лоб наморщил, парик нахлобучил. Пришла же зараза душная на Русь-матушку, преют да редеют волоса под париками, так и облысеть недолго!       Кожу сушило от пудры: не умыл лик толком — спать увалился. Всплыло маревом пред очи грудей много, призывно поглядывающих «мушками» из декольте, заголённых ажно до сосков.       — Храмцузкая мода срамная, но такая манкая! — Прищурился светлейший, обтёр безусый рот. — Ну, с Богом!       Путь князя вёл в самое сердце Зимнего дворца. Императрица в столь раннее время была ещё в Опочивальне — либо спала, либо нежилась в подушках за крепчайшим кофеем. Тревожить воскресным утром её крайне не хотелось, но фамилия того, кто письмо подписал, отлагательств не приемлила, ибо бунт. Минуя три пояса охраны на входе в жилые покои, внизу и наверху многомаршевой Посольской лестницы, князь опять разворчался:       — На плацу во время строевых — сплошь Карлы вышагивают, а Голиафы — вот где прохлаждаются! — Александр Порфирьевич исподволь обсматривал статных кавалергардов редкого росту и внешности.       Ни один из них веком не дрогнул, кроме гвардейского унтер-офицера, испросившего цель раннего визита.       — Пирогов с капустой принёс царице! Смотри, кто перед тобой, а потом останавливай! — рассвирепел князь.       — Всё согласно высочайшему распоряжению, — мрачно ответил унтер-офицер. — Извольте назвать причину.       Князь сунул военному под нос письмо гербовой печатью наружу, тот подтянулся сзади и спереди и понимающе кивнул.       — То-то же! — Князь приподнял сизый от пробуждающейся щетины подбородок. — А так — молодец, подполковник! Хорошо служишь!       — Так ведь не первый год, ваше сиятельство, служим. Понимание имеется, — мрачно отчеканил офицер.       Уже наверху лестницы князь услышал шум. Застопорился развод караула в вестибюле. Небось, новобранец запамятовал слово, оружие не начистил или бляха серебряная с обмундирования отвалилась. Не будь во дворце, сплюнул бы в сердцах! Декоративная личная охрана императрицы на подбор — высокорослые, русоволосые, аки Аполлоны, да синеглазые. Будто одна мать под копирку рожала! Вот только при такой службе реальные боевые качества пошли борзым под хвост… Эх, за державу обидно — изымают таких богатырей из армии и истончают вольготной жизнью кость богатырскую. Живёт ампиратрица-матушка на широкую ногу, роскошно во всём — даже при выборе телохранителей.       Навстречу попадались опрятные слуги с бессонными глазами: озадаченные ламповщики, щедрые на улыбки камеристки и нудные камердинеры — все в непрекращающейся суете. Но мелькали тут и там лики иного сорта. От кое-каких персон вроде бы принадлежности мужской, но с взором блядским и масляным, княже деловито отворачивался. Эх, за державу опять обидно — прогнивает двор из-за поветрий иностранных. Привозят немцы и французы адъютантов да слуг смазливых. Из мужского в них разве что уд спереди, а на лицо — крашены поболее барышень, да манерами записных жеманниц превосходящих. В каждое зеркало норовят заглянуть, словно ждут, что на них розы прорастут — всё пудры подсыпают. Эх, стыд испанский — грех французский! Эх!.. Что-то из таких гвардейцев охрану не составляли. Гнать взашей такое «украшение стола» да пиками в зад потчевать… Нет, пиками им понравится! Сапогом многоразмерным до лиловых синяков! Да прямиком в штрафную роту — Марлезонский балет в строевом порядке репетировать!       Раз бесстыжая дворня отирается во Флигеле, значит фрейлины императрицы протащили их хозяев в полюбовники. Опять мавров али обезьян волосатых к весне понарожают! С Европой энтой непонятно всё — ветвистая рогами генеалогия.       Вон как леденцовая гвардия на наших Иванов смотрит, дыры сверлит. Не по ваш рот кабачок вырос!       Тьфу ты, пропасть, простигосподиянехотелаоносамовырвалось!       Александр Порфирьевич, как на крыльях, долетел до Опочивальни, своим видом расшугав даже объевшуюся иностранных камзолов икающую моль.       Около личных покоев томились в ожидании смены караула двое гвардейцев. Вернее сказать, томилось время и пространство вокруг них, сами-то стояли как вкопанные — по уставу. Пока у того, кто слева, предательски не открылся румяный рот.       — Не проснулась, поди, матушка? — строго спросил князь. — Велено отвечать!       — Отдыхает ещё! — от низкого бархатного баритона у светлейшего гордость за Рассею крепче стала.       — Призывала-то императрица кого из вас, охальники? — Прищурился княже. Зачем спрашивал очевидное, когда по роже видно?       — Так это — кто зевает слаще, тот и жарил царские пирожки, ваше сиятельство!       Второй с глазами васильковыми сказал и зашёлся смехом, а князь чуть не подавился от простоты душевной и молодой дерзости. Пальцем люто пригрозил и постучал в дверь. Открыла фрейлина с книжкой в руке, присела в реверансе, князя пропустила, стрельнув глазками на охрану.       — Ну что, уд блудливый? Дружбу и честь на бабу променял, хучь и в короне? — тихо пророкотал гвардеец справа.       — Увольнительную, Петруша, нам обоим выспрашивал да всё угодить не мог. Велела аж три раза подавать! Всё, что со слов её я писал — неправильно да не под тем углом. То чернилами намазал, то перст не туда приложил. А я же старательный, Петруш! — гвардеец слева от души веселился.       — Знаю я, как льются твои чернила… Никита.       — Не серчай, свет мой, погляди, какой перстень пожаловала? Коров можно купить. Обнищали хозяйством-то.       — Почему коров? Железа для кузни. Или скобяную лавку. Смотри в оба, сейчас граф пожалует для ожидания ответа. Прозевайся быстрее, да блеск блядский с губ-то сотри.       — Лавошниками нам стать — не гоже! Трактир за кольцо не купишь — чай рубин не брильянт, а вот для землицы поработать сможет.       — Мельницу, что ль, построить? — задумался Пётр, не продремавший на посту не минутки, карауливший двери, за которыми блудил его Никитка.       Как почтение и страх пересилил? Ампиратрица — женщина видная, ухоженная, всё при ней в комплекте соразмерно. Понятное дело, раздень её да приласкай — она ж из крови и плоти — от царицы мало останется. Хорош Никита, чёртушка! Сызмальства они с Петром дружили, коней красных купали… Родители их нищебродами не были, но особых состояний не скопили. Имения стояли в местах благодатных, от щедрот земли и жили. Ни в долгах, ни в шелках, но душ по пятьдесят имелось. Сыновья вот на славу удались! И на военной службе их быстро заприметили. Стать-то под шляпой не спрячешь! Служи отечеству, как велено! Петруша да Никита в битву за кавалергардов и не бросались. Им «такая» царская милость не желалась вовсе. Камеристок потискать — это завсегда. Жеманную фрейлину на поцелуй развести во время бала — стоящая затея. Вылететь с такой службы не хотелось — это да. Отцовские дела потихоньку поправлялись за счёт их гвардейского жалования. Пётр и Никита мотами не были: на полном обеспечении у государства, серебро на обмундировании. Кутили, конечно, иногда, да в последнее время всё реже.       Пётр и не помнил уже, когда он так ревностно стал сдерживать Никиту. Спокойно было, когда шалопут этот рядом был.       Из-за дверей вышел князь, пакет он вручил и сейчас намеревался преподать начальственное воспитание.       — Чьих будете, гвардейцы!       — Лейб-гвардии Преображенского полка, подпоручики Котов и Мельников, ваше сиятельство! — единогласно гаркнули молодцы.       — Ну и кто из вас кто, охальники?       — Никак нет, ваше сиятельство! — опять в голос и не в тему совсем.       — Чегось, никак нет?! — княже ликом побагровел, давно так над ним не издевались.       — С энтого места не сходили всю ночь!       — Вот тупая солдатня! Что ж матушка в вас находит?       — Что шевелится, то и находит, ваше сиятельство! Она пальчиком сахарным манит. Оно и откликается! — синеглазый кавалергард явно ночь отстоял, живота не жалея.       — Что оно-то? — проворчал Александр Порфирьевич.       — Так сердце солдатское! — ответ слева!       — В подштанники упавшее! — рыком справа!       — Так ли хорош удод, как говорлив? — Князь оправил портупею и положил руку на эфес. Хороши шельмы скалозубые!       Тот, что покраше да помоложе, гогочет звонче. Второй, посмурнее да поплечистее, скупо усмехается. Его матушка не выбрала, побоялась, что заскучает. А этот лазоревоокий, какую хочешь кручину разгонит.       — Говорим-говорим, да приговариваем. Сменят нас скоро, ваше сиятельство? Сроки уж вышли и до ветру охота. Да каши солдатской похлебать.       — Стой и терпи. Выспишься ещё. Караул задержали. Что-то не по форме у них, — князь еле сдержался, чтобы на цыпочки не привстать. Каблуки, что ли, повыше набить? А ходить как? Или пообвыкнется…       — Я-то вытерплю, а коли ампиратрица терпеть не захотят? Каждые… дв… три… часа «терпенье» ихнее вызывало. Петруша, тебе идти придётся! — холодный взгляд великана справа нагревается, плавит ресницы, слишком густые и длинные. Он не ярок синевой, как у друга, а сдержанно-льдистый, серо-голубой, чистый, как дождевая капля на просвет. А хрен Петруша куда пойдёт. Смотрит на него Екатерина, как на Юпитера, ждёт вот-вот гневных молний из глаз. То ли дело Никитушка, солнце тёплое июльское, глаза лазоревые да губы малиновые. Обнимает, как заливной луг, а потом с ним словно в стог сена падаешь — сжимает жадно, губами распаляет так, что императрицу уж обручем корона и не давит. Кричит, стонет простой девкой, отлюбленной до острого прихода, затисканная, измятая и по-бабьи счастливая.       Из-за двери ручка уж показалась знакомая, и как говорилось, пальчиком поманила, к поцелую изготовилась. Князь поперхнулся.       — Кого… зовут-то, а? — неуверенно брякнул Александр Порфирьевич.       — Вас, вестимо, светлейший князь! — тихо пробасил Пётр, и Никите — ещё тише: — Вот как надо бумаги-то царице подавать. Учись, бестолочь. С первого разу!       — Чего меня-то, я ж и не готовился… — растерялся князь, но следом выдохнул и приосанился, соколом на себя посмотрел по зеркалам, мощно раздвигающим стены каждого зала. Грудь колесом сделал. Не кавалергард ростом, не хватит десяти вершков, но в нужных местах добрал с лихвой, собою видный и неженатый, хоть чутка постарее тридцати лет. Так что держись, матушка-царица!       С новым фаворитом тебя, что ли?