Жизнь после войны

      Жан устал. Устал ждать, когда начнется нормальная жизнь. Устал притворяться, что все нормально, когда ничего не было нормально. Устал терять. Он ведь уже со счету сбился, сколько раз судьба, заставив его поверить в то, что «Повезло, мамочки, как же повезло, мы все выжили», отбирала у него кого-то очень дорогого. Марко, который первым заставил Жана поверить в себя. Или Марло — идиот с дурацкой стрижкой, слишком напоминающий Эрена, второго идиота в его окружении. Или… Или Саша, с которой можно было быть собой и дурачиться и которая была близка ему как никто более. Или Эрен, которого они потеряли, кажется, уже давно… Жан так устал сначала привязываться к людям, а затем их терять…

***

Тяжелое дыхание Райнера было свидетельством начала нового приступа — Жан не являлся врачом от слова совсем, но подозревал, что так состояние измученного мужчины и называлось. На лбу Брауса проступила испарина, стиснутые зубы скрипели, брови свелись, будто он хмурился, хотя на самом деле весь его лоб был напряжен до складочек на нем. Жан, вздохнув, опустил тряпку в тазик рядом, ощутив, как холодная вода обожгла его тысячью иглами, и вновь положил компресс на лоб страдальцу. За окном было привычно темно — собственно, ничего удивительного, последний месяц приступы настигали Райнера только в ночное время суток. В полубреду тот прошептал имя Бертольда, затем дернул голову влево и что-то неразборчиво забормотал — кажется, упоминалась и Энни, но Жан не был уверен наверняка. Его тоже часто посещало прошлое, но далеко не в той же мере болезненно — он мог справиться с маячившей перед глазами картинкой, выпив стакан холодной воды и сосредоточившись на мыслях о настоящем. Райнеру по определенным причинам справиться было тяжелее. Раньше Жан пытался сделать что-то еще во время его приступов: разбудить, позвать, вернуть в реальность… Но когда понял, что это не помогало, смирившись, занял постоянное место у кровати Райнера, где почти каждую ночь пытался облегчить его состояние мокрой тканью на лбу и иногда тихими разговорами вкупе с максимально поддерживавшейся тактильной связью — держал за руку, придерживал шею или аккуратно дотрагивался до лба. За несколько минут — или уже полчаса прошло? Жан не следил за временем — вода в емкости успела нагреться до комнатной температуры, и парень тяжело встал, борясь с глухой болью, волнами разливавшейся в голове. Он с трудом мог вспомнить день, когда спал хорошим, крепким сном положенное любому человеку время. Сон потерял свою важность и значимость, когда солдаты столкнулись с многочисленными смертями товарищей. Что сон, если в один день ты можешь стать частью статистики «В этом развед.корпусе больше людей погибает, чем выживает»? На кухне он стандартно поменял воду и вернулся к успевшему притихнуть Райнеру. Кажется, его приступ стал идти на спад, потому что лоб значительно расслабился, как и все остальное тело. Жан кивнул своей мысли подождать еще десять минут и вновь уселся рядом — а чтобы не заснуть, ухватился за первую же мысль в голове и принялся ее развивать во внутренний монолог. Действительно, странно так получалось. Они ведь с Райнером должны были враждовать. По крайней мере, Жан должен его ненавидеть. Он ведь сам тихо удивлялся начавшимся отношениям Армина и Энни, а теперь… Стал ночи проводить у постели того, кого должен ненавидеть за все. Только не получалось. Не хватало ресурсов на ненависть — так объяснял это себе Жан, и это звучало логично, потому что в последнее время ресурсов у него лично не хватало даже на базовые ежедневные дела вроде принятия душа, что уж говорить о такой сложно эмоции как ненависть, высасывающей из тебя всю энергию и всегда требующей подпитки, и вообще… «Я так устал терять», — проскользнула на краю сознания мысль за мгновение до того, как изморившийся Жан все же не сумел продержать глаза открытыми еще несколько обещанных себе минут и прямо в положении сидя провалился в столь желанный и, насколько это было возможно, спокойный сон.