Снова

Небесное казино — невероятное по сути своей заведение. Расположение, структура строения, количество этажей и система управления, продуманные логистические тропы, идеально обученный персонал, и так далее и тому подобное. Множество этажей, залов и игорных комнат, гостиничное крыло, крыло ресторанов и развлечений помимо казино… Отдельная страна над Йокогамой, и страна эта имеет свою структуру и фракции: части казино чётко разделяются как территориально так и… Выше всего этого — vip. В него стекается верхушка общества, привилегированные или те, кто таковыми себя считает, люди со способностями и без, но все — с деньгами. Но есть и то, что выше обычных и vip-залов: зал для «особых» гостей. Сюда не попасть просто собрав куш, не пройти имея стандартное влияние и финансовую обеспеченность, этого мало. В таком месте собираются не просто люди на правительственном уровне, но те, кто выше правительства и закона. Те, кто могут влиять на ход развития событий. Иногда — Фицжеральд. Порой в нём собираются и они вчетвером. Первым и даже чуть раньше, чем нужно, придёт Сигма: как владелец он отпускает персонал, готовит самостоятельно карты и оставляет распоряжения для музыкантов: тут важно всем угодить, подобрать что-то в меру спокойное на грани классики, чтобы не раздражало Достоевского, но и достаточно подвижное для того, чтобы Гоголь не обозвал это «скукой», отправляясь к музыкантам для разъяснительных бесед, под комментарии «очень по-русски» от Дазая и переглядок с Фёдором — эти двое явно знали о русских больше, чем он. Едва Сигма заканчивает приготовления, появляются первые гости. Достоевский пунктуален — никогда не торопясь, но всегда вовремя входит расслабленным шагом в зал, на лице — прежняя спокойная улыбка, и Сигма уверен, что даже способностью не сможет узнать, что за ней стоит. Фёдор всегда такой: спокойствие хищное, а ведь убить может в любой момент, но Сигма знает, что ничего подобного нет в его планах. По крайней мере на этот вечер. Дазай Осаму почти всегда входит следом. Изначально он появляется непонятно как в их компании, первые пару игр он приходит с ним вместе, а дальше — сам по себе, но всегда почти одновременно с Достоевским. Николай Гоголь явится непременно с опозданием и глупой отмазкой, но появление будет шумным, весёлым и театральным — хорошо, если конфетти себя не обсыплет. На это одинаково реагируют Фёдор и Дазай, на это отвечает неизменной улыбкой Сигма и игра начинается, и вечер каждый раз наполняется искромётным юмором Гоголя, сложных завуалированных разговоров Достоевского и Осаму, приятным шелестом колоды в руках Сигмы и стуком фишек по мягкой поверхности стола. Такие игры — хороший способ снять напряжение после долгой рабочей недели для Сигмы. Развлечение и занимательные телепатические беседы для Фёдора и Дазая. Как всё воспринимает Коля Гоголь непонятно — его не то чтобы интересует игра или выигрыш, возможность сжульничать — вполне, но только на первых парах, в остальное же время Сигма то и дело ловит на себе взгляд зелёных глаз из-под светлых вихров, он отворачивается и сдерживает себя, чтобы не улыбаться при взгляде на него. Иногда, когда Гоголю становится совсем скучно, а Фёдор с Осаму тупят над следующим ходом минут по десять-двадцать-вечность, он использует «шинель» и узкая ладонь с длинными пальцами может оказаться где угодно… Но всегда оказывается рядом с рукой Сигмы, и он перекладывает карты в другую, и они играют одной уже до конца вечера. Всегда ожидаемого. Какой бы интересной не выходила игра, окончания ждёт каждый — и все это знают. Вне зависимости от исхода Коля Гоголь сверкает солнечной улыбкой ярче синтетического света ламп, Фёдор сохранит прежнее отстранённо-равнодушное выражение, а Осаму как и прежде станет паясничать и шутить. Но расходятся с приятным послевкусием и разгорающимся внутри нетерпением — это понимает даже Коля, который в принципе не старается понимать людей. Впрочем, понять подобное вовсе не сложно. И когда Фёдор Достоевский вежливо прощается, изящно поводит рукой, когда за Осаму плавно захлопывается дверь, Гоголь поднимается, обходя стол, и Сигма даже не глядя на него знает, что будет дальше: он не уберёт фишки, не сложит карты, они не обсудят игру — это всё потом, к тому же куда интереснее развернуться к нему, соскользнуть ладонями по плечам и приподняться навстречу, ловить касания и поцелуи, отпустить контроль и впервые за вечер позволять ему вести игру. В какой-то момент он оказывается сидящим на столе — ничего необычного, с Гоголем такое бывает удивительно часто. Впрочем… в последнее время Сигма замечает, что с ним обрастает сюрреалистичной дымкой счастья вся его рутина: проверка документов, когда Гоголь вдруг возникает в его пространстве, или даже возникает не весь: появляется из ниоткуда рука, поставит на стол блюдце с кофе из бара этажом ниже, десерт ему передаст, но сам не явится — за много месяцев прекрасно понял, что Сигму наизнанку выворачивает от тревожного чувства вины, когда он позволяет себе отвлечься от работы — потому что не отвлекаться не может, когда Коля Гоголь приходит, просто так приходит, чтобы его порадовать или прижаться со спины пока он работает… Не выйдет тут не отвлекаться, никак не получится, разом забивается на весь окружающий мир, даже работа — только вот потом всегда догонит. Так что с горем пополам, глядя на ночные переработки и тоскливые взгляды, Гоголь понял, что лучше не занимать его рабочее время — хотя Сигме будет хорошо, конечно, будет, но после — нет, не стоит это его бессонных ночей и сомнений в собственной состоятельности как управляющего. Но теперь не важно. Этот вечер — как и множество его вечеров за последние несколько месяцев — приятная отдушина, когда можно провести с ним время. Сигма прикрывает глаза и отводит голову назад, тёплые губы скользят по шее, и по позвоночнику бегут мурашки, которые сразу же собирает тонкими пальцами Гоголь, поднимается с поцелуями по линии челюсти, натыкается горячими губами на его губы, и реальность схлопывается так предсказуемо, и всё остальное — неважное и незначимое. Сигма сжимает коленями его талию и улыбается в поцелуи. — Пойдём, — произносит он, и зелень во взгляде напротив вспыхивает настоящим огнём: он, конечно, всегда рад быть здесь и целовать его, но ещё больше рад отправиться куда-то ещё — при музыкантах Сигма никогда не позволит ему ничего больше поцелуев, хотя им, конечно, нет дела, и конечно, они ко всему привыкли… Но Коля и сам рад отправиться в другое место, как рад выполнить любое его желание. Взмах плаща — и он переносит их в один из номеров. Можно куда угодно, казино само по себе его дом, Сигма чувствует себя свободно везде… Ну или почти. Потому что Коля по иронии судьбы переносит их едва ли не в единственное на этаже место, куда попадать не стоило: Фёдор вскидывает тонкую бровь, чуть склоняет голову, а в глазах плещется веселье, потому что между пальцами путаются волосы Осаму, к тому времени закономерно усадившего Федю на стол. Дазай поворачивает к ним голову, и Сигма не видит в чёрных глазах и толики смущения — только нетерпеливую досаду. — У вас какое-то дело? — склоняет голову Достоевский. — А? Нет! Мы уже уходим! — восклицает Гоголь, и Сигма обнимает его за талию, прячет смешливую улыбку у него на плече. Вторая попытка — Коля переносит их в другое пространство, на этот раз удачно, в пустой номер с широкой кроватью, панорамными окнами и мягким светом, снова наклоняется с поцелуями, и Сигма с готовностью подаётся навстречу. В голове птицами разметаются мысли: что-то о том, что нужно потушить свет, что-то о забытых на игорном столе любимых картах… Не важно. Вообще ничего не важно, когда горячие губы скользят по коже, когда они оба, торопливо избавившись от перчаток, переплетают пальцы, и лоб щекочут чужие светлые пряди. Гоголь лежит на спине, смотрит на него из-под длинных ресниц. Губы приоткрыты, дышит часто-часто, зелени в глазах почти не видно — зрачки расширились, поглотили радужки. С Сигмой у него всегда так бывало: не важен контекст, не важно, каким образом — одного взгляда на него всегда хватает, и мысли — прочь, и плевать на всё. Он удивительно пластичный — легко может закинуть длинные ноги парню на плечи, прогибаться, да ещё и целовать при этом. Теперь всё происходит почти так же: ноги скрещены где-то у Сигмы на талии, пальцы свободной руки расправляются с застёжками и пуговицами. Он не мог бы ответить даже под угрозой смерти, что ему нравится больше: Сигма, когда под ним, отдаёт контроль полностью, отбрасывает сдержанность, все условности и роли. Он чувствительный настолько, что от этого крышу сносит, чувственный и открытый, эмоции не прячет, но и не искрит ими до вычурности, а ещё — и это Коля Гоголь ценит, наверное, более всего в происходящем — он полностью ему доверяет. Раньше он думал, что подобное доверие ограничивает и сковывает, давит моральностью — или как-то так. Только с ним через долгое время смог понять, что доверие, оказывается, освобождает. Оказываясь же сверху, Сигма возвращает себе контроль над реальностью, а вместе с тем — позволяет отпускать ему — каким-то совершенно невероятным образом с ним это происходит само собой. Забирая контроль он всегда становится чуть иным: более собранным, внимательным и нежным до чёртиков, чуть более сдержанным поначалу, но это с лихвой компенсируется теплом и чувственностью, и у Гоголя сердце щемит от того, насколько Сигма — искренне… самоотверженный, что ли? Даже после многих размышлений об этом, Коля Гоголь не может подобрать правильных слов у себя в голове. Он только знает, что никто, никогда в жизни, не заботился о нём так, как управляющий небесного казино. Не только в сексе — в целом. Наконец удаётся избавится от верхней части одежды — Гоголь с готовностью прижимается грудью к его, ловит его жар и делится своим, отводит голову, подставляясь под поцелуи. — Ох, Сигма… Гоголь кусает губы, запрокидывает голову и зажмуривается — перед глазами пляшут огоньки. — Всё хорошо? — шепчет Сигма где-то у его виска, замирая, успокаивающе поглаживая мягкой ладонью рёбра, и Гоголя от каждого из этих касаний прошибает разрядами электрическими, его наизнанку выворачивает от возбуждения, но куда больше и сильнее — от клубящегося внутри тепла, нежности, которая его целиком поглощает от этого его волнения, от внимательности и искренней заботы, хоть и вовсе необязательной после стольких раз и вполне себе прошедшего периода привыкания в их отношениях. — Охуенно, — открыто выдыхает Коля, с намёком приподнимая бёдра. Сигма просьбу понимает и принимает: целует его снова, входя плавно и медленно, не во всю длину пока, но и этого становится достаточно для того, чтобы Гоголь заскулил и задохнулся от нетерпения, вскидывая бёдра ему навстречу. Сигма жарко выдыхает, целует куда-то в скулу, целует в висок, в губы, зарывается пальцами в длинные светлые пряди. — Нужно подождать, — шепчет он. — Тебе ведь самому неприятно будет. — Не будет, — горячо возражает Гоголь, хотя спорить не хочется: всё же эта очаровательная его забота, даже если и не сильно нужна, разбивает и лечит его сердце. А ещё — и Коля думает, что Сигма сам не понимает этого, но, возможно делает непреднамеренно — он заставляет их немного притормозить, растягивает процесс и дарит чуть больше времени, которого всегда недостаточно. Сам Гоголь, когда дело принимает такие обороты, не может, как ни хочется рационально затормозить, просто не способен найти в себе хоть каплю сдержанности — и всегда, как только отходит вероятность причинить ему дискомфорт, срывается, полностью на эмоциях забирает всё — и всё отдаёт. Сигма… С ним всё иначе. Забирая контроль, он принимает на себя ответственность — и всегда добивается не максимума даже… Он добивается идеала. Сигма целует снова, закидывает длинную ногу себе на плечо, Сигма входит под правильным, заученным углом — и каждый раз заставляет его видеть звёзды, заставляет задыхаться, кусать собственные губы и вскидывать бёдра навстречу — просто инстинктивно, потому что всё с ним идеально само по себе, и менять ничего не хочется. И при всём при этом Сигма продолжает в упор не видеть, что с ним делает. — Тебе нравится? — наклоняясь, соскальзывает горячим языком по ушной раковине, прикусывает мочку. Гоголь возмущённо охает, изо всех сил сдерживается, чтобы не кончить прямо теперь от таких его вопросов. И в этом весь Сигма: лишая его дара речи, лишая дыхания, контроля, рассудка и ещё бог знает чего, отдавая ему всё на свете, он умудряется не понимать, что именно делает с ним своей этой заботливой мягкостью, при всём происходящем ему обязательно нужно удостовериться, получить согласие, проконтролировать… Находясь под ним Гоголь не способен рационально мыслить. Позже — старается не задаваться вопросом, отчего ему это так важно. С протяжным, переходящим в стон «да-а» он запрокидывает голову, приоткрывает губы, подставляясь под поцелуи, и позволяет себе теряться, к собственному стыду позволяет себе кайфовать и растворяться в реальности, позволяет себе забирать всё то удовольствие, что Сигма готов ему подарить, и, как не хочется включиться больше… У него дыхание перехватывает и пальцы на ногах поджимаются от того, что и как делает Сигма. Коля думает: наверное, он конченный эгоист. А потом открывает глаза, сталкивается взглядом со светлыми глазами напротив, и видит его лицо, и удовольствие видит, а потом целует, и думает… Сигма, похоже, любит его даже конченным эгоистом. Он смеётся в поцелуй, всё портит, получает за это игривый укус и просительно выгибается снова. Он уже на грани, и прекрасно видит, что Сигма — тоже. — Кончишь для меня? — выдыхает между поцелуями Сигма, намеренно замедляясь — или пытаясь замедлиться. Его последнее одолжение им обоим, последняя возможность немного растянуть всё и поиграть. Гоголь не против — никогда не против, когда сверху, но под ним… Хуже идеи не придумаешь. Или лучше — но это он всегда понимает уже после окончания. — Скажи, ты… — Сигма сбивается — со слов и с ритма, наконец теряет дыхание, контроль и привычную сдержанность. И всю-всю рациональность. — Скажи. — М-м-м? — мурчит между поцелуями Коля. Чувствует приближающийся финал и не может, просто не может сориентироваться, собрать все нужные слова и сказать ему обо всём. Перегружается — потому что слишком много всего чувствует в этот момент. — Ты знаешь. — М-м… Заходят как-то в бар… — Замолчи, — тут же затыкает его поцелуем Сигма. Кончают они удивительно синхронно. — Ну ты и дурак, — Сигма падает на спину рядом, запрокидывая голову и прикрывая глаза ладонью. Гоголь поворачивает голову, глядит внимательно… Не обиделся? Всё же улыбается. Хорошо. — Прости, — произносит, — я опять всё испортил. — Ну, значит в следующий раз придётся обеспечить твоё молчание, — наконец убирая руку от лица, поворачивается к нему Сигма, поводя изящной бровью. — Думаю, мы найдём способ. — Ну тогда я не смогу сказать, что ты охуенный, — замечает Коля Гоголь, забирая тонкую ладонь в свои. — И что у меня от тебя мысли… Путаются. — И что со мной ты ведёшь себя как полный идиот? — И что я с тобой полный идиот, — улыбается Гоголь, приподнимаясь и укладываясь сверху, глядит из-под светлых ресниц. Ещё некоторое время молчит. Сигма берёт с тумбочки пульт, убавляет освещение на минимум, обвивает руками горячее тело, целует на прощание и закрывает глаза. Говорит: Спокойной тебе ночи. Только после этого Коля опускает щёку на бледное плечо, прислушивается к сонному мерному дыханию. Говорит на русском: i chto lyublyu tebya. Сигма не открывает глаза. Не говорит Гоголю, что начал учить русский с тех пор, как впервые увидел живую зелень его глаз, — и с очень похожей фразы.