«Он — мертвый на кровати»

      Медленно идет по темной аллее. Одиннадцать часов вечера. Он даже не торопится и не обращает внимания на темноту, которую с трудом озаряют немногочисленные фонарные столбы. Его все равно ждут и обязательно дождутся, в чем сомнений быть точно не может. Смеется и глухо выдыхает, слабо приоткрывая рот и смотря в темное небо. Неужели все разрешится именно так? Эта концовка не была продумана им. Он ждал другого завершения, но возлюбленный выбрал за него. А возлюбленный ли? Зачем врать? Он обожает ложь и мастерски ее скрывает, но вот лгать себе как-то не хочется.       Движется вперед, отбивая каблуками непонятный и медленный ритм. Сжимает кулаки, сладко улыбается, порой кусает губу. Сегодня все кончится. Нет смысла оттягивать осознанный конец. Он приглашен на праздник, который для кого-то из них будет последним. Возможно, даже для обоих, хотя думать об этом не хочется. Щупает карман, в котором лежит заточенный нож-бабочка. Это план «Б». План «А» же представляет из себя маленький арбалет, который уже заряжен пулей и скрыт глубоко в сумке. Шума, в отличии от пистолета, от арбалета нет. Быстрая и незаметная смерть. Хотя провернуть такое рядом с жертвой невозможно. Только вот стрельнуть исподтишка и дали у него не выйдет. Есть и яд с собой, взятый совсем на крайняк. Взят он, чтобы во что бы то ни стало убить жертву. Клонидин, который при контакте с алкоголем является ядовитым. Враг выпьет это и загнется от яда. А он точно позаботится о том, чтобы подопечный это выпил…       Нужно было продумать сегодняшний вечер получше. А он не сделал этого. Опять поставил наобум, подумав, что прокатит. Но так чаще всего не прокатывало. Не прокатывало, так же, как и в далеком сорок пятом. Когда его со злобой прижали к стене, лишив чести. С этого и началась их игра. Этим, наверное, и закончится. Самое интересное, что его подопечный знает это. Знает и специально приглашает, чтобы наиграться вдоволь. Обоих заводит эта игра. Игра со смертельным исходом.

***

      — Внимания! Прошу внимания! — кричал организатор, появившись в самом центре большой и отчасти пустой комнаты. Все страны, что находились там, тут же замолчали, обратив свое внимание на говорящего. В конце концов для каждого присутствующего была честь посетить это мероприятие. Да, Совет был нелюбим многими. Нелюбим из-за того, что большинство боялось его силы, мощи, интеллекта и безэмоциональности.       Но лишь один человек позволял себе язвить Совету. Позволял он это из-за осознания своего преимущества перед врагом-любовником. Рейх был умнее и хитрее. Бегал быстрее, уворачивался лучше, изгибался так, будто бы вместо костей у него гибкие хрящи. Да и с критическим мышлением у него было как-то лучше. Но коммунист тоже имел особенности, которыми крыл противника. Благодаря своей весовой категории, а также росту, он был намного сильнее немца. Хватка у него железная, а мольбы отпустить не помогали. Каждая их сцепка заканчивалась одинаково. Оба раны зализывали, как физические, так и моральные. Один действовал больше на психику, причинял боль словом или холодным оружием, другой бил что было сил, ломал кости, руки выворачивал.       Двери внезапно открываются. Все молчат, даже Совет, что пафосно поднял глаза на вход. Он пришел, ехидно осмотрев каждого. Кто-то сжался, прижав голову к плечам, кто-то лишь глаза закатил от его появления. Смертоносная парочка. Сегодняшний вечер обещает быть как минимум веселым и жестким. Он хмыкает, кладет сумку на пол и упирается руками в округлые бока. Смеется, завидев то, как организатор игриво улыбается.       — Ты пришел, — сказал мужчина, почти промурчал, опустив папку-планшет, к которой была прикреплена сегодняшняя речь. Он продолжал стоять на месте, ожидая хоть каких-то действий от партнера. Тот быстро поднял сумку и чуть ли не бегом бросился к мужчине. Напрыгнул на него, обнял, повис на шее, ухмыльнувшись. Совет успел только ойкнуть, уронить папку, но обнять пришедшего, сдавив большими ладонями его талию.       — Как же я мог оставаться в стороне? — прошептал нацист игриво, приблизившись слишком близко и тягуче поцеловав. В зале послышался редкий и недовольный кашель. Каждый присутствующий знал о чувствах этих двоих, но гадал, насколько это правдиво. Но даже эти безнадежно влюбленные и слетевшие с катушек создания не знали правду. Любит, не любит? А что такое любовь? Оба не понимали ее смысла, но отменного секса вполне хватало. Даже взаимности друг от друга они не требовали. Могли изменить друг другу, что не каралось и со спокойствием принималось. Больше и не нужно.       — Да черт тебя знает. Располагайся, — протянул русский, показушно шлепнув компаньона. Их шутки не вызывали одобрения окружающих. Но долгая и весьма нелегкая жизнь научила их не реагировать на других. Угодить всем невозможно. Поцеловались снова. На этот раз как-то зверски, грубо, с кровью и прокусанной губой Совета. Обоих это устроило. Рейх был отпущен, а коммунист вновь продолжил свою речь, лишь изредка глядя в текст и стирая пальцем кровь с губы.       Сам же нацист даже не слушал его. Он сидел как можно ближе к столу с блюдами, попивая виски и смотря в пол. Внезапно поплохело. Осознание желаемого пришло? Он не знает и продолжает пить и не может напиться, медленно моргая. На вкус напиток дорогой, хоть и неприятно горький. Для него все в последнее время горькое. Горькое от горя? Неужели он и правда сожалеет этой ситуации? Да быть не может.       Делает еще один глоток, слишком глубокий. Давится невольно, тихо кашляет, сжимает и без того синюю шею, стараясь издавать как можно меньше звуков. Ставит стакан с алкоголем на стол, освободившейся рукой бьет по грудной клетке, в какой-то момент делая глубокий вдох. Полегчало. Лыбится, вновь смотрит на любовника, засматривается. Он такой красивый. Красивый даже в этой одежде, которую хочется снять. Хмыкает, снова пьет. Алкоголь туманит разум. Так даже проще. Проще решиться, проще сделать, проще забыть. Кажется, партнер понимает его намерения, но не останавливает, ждет шоу.       Наконец-то заканчивает речь и позволяет пришедшим начать празднование. Какой повод? Рейх не знает, он просто получил приглашение в красивом белоснежном конверте, выкинул, не читая его, но все-таки пришел. Он приходит и без повода. Всегда. И всегда является долгожданным, но ненавистным. Потерянная любовь.       Подходит к нему, обнимает, садится. Смотрит ревностно, но радостно и довольно. Что-то случилось? Гладит по волосам, что-то шепчет, слишком явно лапает. Рейх уже не слышит. То ли напился в хлам, то ли просто задумался. В глазах темнеет, жарко. Расстегивает рубашку на одну пуговицу сверху. Больше не успел, его руки перехватил Совет. В этот момент фрица будто бы током прошибает. Он дергается, с ужасом глядит на партнера и руки свои из чужой хватки вырывает. Тот не отпустил. Сжал и без того синие запястья сильнее, заставляя Рейха вздохнуть и остановиться. Если бы руки дергать продолжил, то точно бы растянул себе связки или поранил тонкую кожу. Слишком крепко держали его.       — Обиделся, солнышко? Я же любя, — посмеялся Совет, притягивая нациста к себе сильнее. Он страстно поцеловал его, сжимая запястья до слабой дрожи, причиняя сильную боль. После невесомо чмокнул, отстранился и серьезно глянул на собеседника. Рейх молчал, немного приоткрыв рот. Что его спрашивали? Он прослушал, хотя повод для обиды был. Совет заигрался недавно, чуть не убив своего компаньона. Хотя они каждый раз чуть ли не убивают друг друга, выбирая очень изощренные способы.       Недавно Союз перегнул палку с такими шутками. Ну либо не шутка это была, и он реально отдал приказ своим знакомым заживо похоронить Рейха. Того поймать несложно. Связать и зарыть — тем более. Как он только за столь короткий срок выбрался из этой ловушки? Видимо, нацист умнее, чем кажется. Но земли он однозначно наелся, иначе бы не скалился так. Хруст. Наконец-то вырывает свои руки из плена. Недовольно хмыкает и прижимает ладони к себе, потирая синие и изрезанные запястья. Синие от постоянного связывания и ударов. Резанные из-за фетишей Совета и бзига немца.       Они — ужасные фетишисты. Ломают друг другу кости и получают неописуемый кайф от боли друг друга. Рейх тоже не святой. Он пару раз покушался на любовника, душил его; фтором, бромом и ртутью травил. Он выжил. Они выжили. Мучения, названные «любовью», продолжаются. Кто-то точно проиграет и будет похоронен.       — Солнце, они сделали тебе слишком больно? Я думал, что ты любишь унижения? — ехидничал Совет. Оскорблять Рейха ему нравилось. Тот ненавидел моменты унижения. Не соглашался на них даже под страхом смерти. Всегда первый, всегда «номер один». Не позволит вытирать об себя ноги. Те твари, что кидали ему в лицо горстями земли, давно зверски убиты. Настала очередь коммуниста умереть. Немцу надоела эта игра. Нет сил больше улыбаться и смеяться. Бесит.       — Я сейчас тебе нос откушу, — мурчал фриц, приближаясь вновь близко. Казалось, что он хочет поцеловать оппонента, но это только казалось. На самом деле он и правда целился и готовился кусаться. Как раз в его стиле. Но на публике он не укусит, нет. Ломать комедию хоть и нравится фрицу, но не до такой же степени. Уж лучше он отомстит наедине с партнером, завершив начатое.       — Я сломаю тебе челюсть в ответ, — довольно шипел Союз, притягивая к себе любовника за шею. Назвать его возлюбленным язык не поворачивался. Сжал сильно, дыхание перекрыл. Рейх мурчит и лыбится. Происходящее удовлетворяет его, но уединения хочется сильнее. Он на секунду, кончиком языка игриво, но безэмоционально касается носа русского, вытягивая из без того сжатую и напряженную шею.       — Отпусти, — шепчет строго, серьезно смотря на Совета. Тот так хорошо знает своего партнера, что без труда отличает реальную просьбу от несерьезной. Он покорно отпускает чужую шею, игриво касаясь ее кончиками пальцев. Таким образом старается развеселить и успокоить. И Рейх вновь млеет, вновь ластится и улыбается. Осторожно обнимает любовника за сильные плечи, сжимает едва ощутимо.       — Давай отойдем? Наше отсутствие хоть и будет заметно, но праздник оно не остановит, — произнес наци, отпуская чужие плечи. Говорил он на полном серьезе без каких-либо заигрываний. И компаньон согласился, без слов кивая в сторону коридора, который вел к некоторым свободным комнатам здания. Одна из них полноправно была выделена под эту парочку.       — Пойдем сейчас? — спросил русский, слабо приподняв одну бровь. Нацист замялся. Он думал, думал насчет того, что ему предстоит сделать. Как это провернуть? Хотя есть вопрос еще интересней: как выжить после этого? Совет однозначно будет сопротивляться и уворачиваться от лезвия ножа. Быть может, даже вырвет его из рук немца, скрутит того пополам и вставит ножик ему в бок. Это тоже вполне вероятно. А жить-то хотелось. Да и лишних свидетелей ему не надо. Выбрал же он ситуацию. Но, возможно, сегодня не стоит делать задуманное? Может быть, стоит выбрать другой день? День, когда они будут одни, и никто им не помешает? Ну уж нет! Задумал сделать сейчас, так сделает! Иначе он никогда не решится избавить себя от этой напасти.       — Ты иди. Я приду чуть позже, — отрезал немец, поднимаясь со своего места и идя к столу с закусками. Сумку он тоже взял с собой, чтобы никто в ней не копался. Коммунист лишь хмыкнул, поднимаясь и покидая зал. Идти, так идти. Он уже ничего не боится, ведь перепробовал буквально все. Что приготовили ему на этот раз?       Русский даже не оглядывается. Просто идет туда, в темноту, наощупь ища дверь комнаты. Включать свет ему лень. Да и в темноте он провел большую часть своей жизни. Это как-то роднее. Рейх же трется у стола. Берет стакан с алкоголем — дорогим ромом — сыпет туда яд. А подействует ли он при контакте с алкоголем? Обычно да, но кто знает… Рейх не химик. Он физик, математик, биолог на крайняк, но не химик. Кинул заодно пару таблеток снотворного, которое растворялось слишком долго. Это на всякий случай. Адская смесь…       Еще один стакан с алкоголем берет, но для себя, чтобы выглядело правдоподобно. Тоже самое смешивает себе, ведь знает придирки любовника. Тот может посчитать, что его пытаются отравить, поэтому поменяет стаканы. А смысл их менять, если в обоих яд? Только бы самому на это не попасться. Оглядывается, замечает наблюдателя. Британия, сволочь, что же ему не сидится рядом с остальными? Он, скрестив руки на груди, прожигает немца взглядом. Старается напугать, но фриц давно потерял страх. Он смеется, показушно зубами щелкает, хватает сумку и стаканы, после чего уходит. Делать здесь еще что-то ему нет смысла.       — Будешь? — заходя в темную комнату, говорит Рейх, имитируя свободный выбор. Он протягивает один стакан любовнику, второй держит около себя, будто бы реально станет пить эту бурду. Русский догадывается, он не глупый. Но нацист лишь улыбается, сладко растягивая губы и оголяя клыки. Только вот глаза его серьезны, умны и хитры. Они не умеют врать. Все-таки правду говорят. Глаза отображают всю душу и ее намерения. Совет оглядывает подопечного с ног до головы. Думает, какой стакан взять. Тянет руку сначала к тому, что ближе, потом отдергивает и смотрит на тот, который ближе к Рейху.       — Попробуй, — не выдержал он, скручивая руки. Немец кивает. Он знал, что ему прикажут это сделать. Отпивает немного от одного стакана, потом другого, но не глотает, держит во рту и улыбается. Но Союз все понимает. Подходит ближе, стоит в нескольких сантиметрах и ждет глотка. Только так он убедиться в отсутствии яда — излюбленного способа убийства для фрица.       — Глотай, — повелевает, после чего облизывает губы, как голодный хищник. Если выплюнет, то раскроет сам себя, а если все-таки сглотнет, то, скорее всего, отравится. Рейх думает, не смотря на коммуниста. Их встречи всегда были тяжелыми. Оба знали то, на что шли. Два лидера, не желающие уступать друг другу победу. По итогу он имитирует глоток, оставляя жидкость во рту. Русский вроде верит. Нет… Не верит… Хватает его за горло, сжимает, заставляет глотать. И Рейху приходится это сделать, иначе бы его удушили. Тихо кашляет, желает внутренности выплюнуть вместе с тем, что проглотил. Но роль нужно доиграть. Вновь серьезно смотрит на компаньона, лыбится, протягивает к нему два стакана. Тот вздергивает бровь вверх, но все-таки берет один, делая маленький глоток. Вкус приятный. Значит, яда нет. Наверное, нет…       — Пей, я выбрал тот, который ты любишь, — чуть ли не пропел фриц, улыбаясь. Союз долго смотрел на него и почему-то не верил. Когда их отношения дошли столь сильного недоверия? Все-таки пьет, выпивая полностью и отдавая стакан немцу. Тот на момент улыбается как-то иначе. Не просто растягивает губы в оскале, а любящие смотрит, медленно моргая. И русский приоткрывает рот, смотря на эту слишком правдоподобную и загадочную улыбку. Неужели он и правда счастлив? Или научился врать еще искуснее? Союз уже не верит ему, лишь имитирует доверие для собственной выгоды. Немец делает так же, что даже не скрывается. Что нашло на него?       — Я люблю тебя, — шепчет он, убирая стаканы на стол и налетая на любовника, обнимая его. Именно обнимая, а не коварно сжимая плечи и царапая спину. И это удивляет, поражает, с толку сбивает… Русский не ожидал. Компаньон никогда не говорил ему таких слов, ведь по правде не любил. Сегодня он какой-то не такой, вернее, сейчас. Чувствует что-то хорошее? Или плохое? На что он намекает своим поведением?       — Подари мне эту ночь, пожалуйста! — мурчит он и ластится, тычется носом в чужую шею, аккуратно целует и даже не кусает. Русский дрожит, хочет сказать что-то, но сжимает губы лишь сильнее, продолжая молчать. Он обнимает чужую тонкую талию, сжимает ее до боли и хруста. Но компаньон не отдаляется. Он все еще требует ласки и дарит ее сам, не обращая внимания на боль.       — Как пожелаешь, солнышко, — прошептал коммунист, опустив руки с талии на чужие бедра. Подхватить Рейха было весьма просто. Он хоть и высокий, но достаточно худой и легкий. Моделью бы мог быть со своей эстетичностью и красотой. Платиновые волосы, высокие четкие скулы, синие и пронзительные глаза. Настоящий ариец, внешность которых так лелеялась в его государстве. Только вот манеры не арийские, но разве это важно? Совет и сам не слишком-то манерный, скорее грубый. Тон его речи, походка, мысли. Все это заставляет правильного Британию закатывать глаза и учить этих двоих. Но они не учатся, продолжают лаять и скалиться. Так привыкли, так учили.       Но надолго их осторожности не хватает. Снова озверевают в своем желании. Фриц летит на кровать, в то время как сам Совет отходит к двери, запирая ее. Тут никого нет, никто их не услышит. А если и услышит, то внимание не обратит, ведь проблем у всех достаточно. После возвращается обратно, принимается раздевать безумно хохочущего Рейха. Тот смеется от осознания. Осознания конца. Рубашка летит на пол, тянется к ремню брюк, расстегивает, снимает и их.       — Лубрикант у меня с собой, — протянул нацист, указав рукой на сумку, откинувшись на пушистые подушки. Коммунисту вновь пришлось сползти с кровати, но на этот раз за смазкой.       — Только ты ее мне дай, сам не найдешь, — внезапно опомнился немец, вытягивая руку вперед и широко раскрывая глаза. Спалился. Если любовник начнет копаться в его вещах, то наци больше никогда не покинет эту комнату. Его убьют на кровати тем ножом, что там спрятан. Все-таки стоило оставить его в кармане, но немец побоялся, что он будет слишком заметен. Чертова неосмотрительность.       — На, — коммунист лишь закатил глаза, протягивая сумку мужчине. Тот тут же схватил ее, почти что вырвал из чужих рук, принимаясь там копаться. Найти нужную вещь не составило труда. Вытащив упаковку и кинув ее на кровать, Рейх вновь откинулся на подушки, ставя сумку на пол и закрывая глаза. Его целуют, расслабляют. Странно, непривычно. Расцеловывает оголенные бедра и талию, изредка касается губами груди. Обманчивая нежность. Хотя… Кто знает этого чертового коммуниста? Порой он дарит надежду, но не всегда оправдывает его. Быть может, даже сегодня он будет нежен и осторожен. Но это маловероятно.       — Солнышко, — не устает повторять и произносит это с некой похотью, чмокая партнера в губы. Только вот у столь милого прозвища не милая история, кровожадная. И Совет каждый раз напоминает Рейху о его прошлом, упоминая это слово. Еще одна причина для ненависти в адрес коммуниста. Нацист сожалеет о сделанном. Ему не жалко тех людей, что погибли в войне, нет. Жалко, что он не продумал план лучше и упустил столь ценную награду. Если бы не просчитался тогда, то не стонал бы под врагом сейчас.       — Стой, — скулит, чувствуя, как кусают бедро. Все ноги в кровоточащих укусах. Больно. Если бы у Рейха была бы возможность, то он вырвал бы все зубы русского, чтобы тот хотя бы раз не кусал его. Не выдерживает, выгибается навстречу. Одной рукой сжимает простынь и стонет, второй в волосы мучителя зарывается, сжимает их и оттаскивает от себя. Но Совет не реагирует, лишь с большим рвением и страстью кусается. Кажется, что скоро он съест фрица заживо. Пинает в грудь из-за нестерпимой боли и понимает, что ему за это будет хуже.       Совет отдаляется, осматривает тяжело дышащую жертву. На простыне уже образовалось небольшое пятно от крови. Немец дергает ногами, всячески ломается, но толком-то и не сопротивляется, играет. Об этом гласит очередная вымученная улыбка на его лице. Он согласен на все, только бы его снова не кусали.       — Пожалуйста, не делай так, — умоляет и ерзает на постели. Рейх старается не кричать, ведь понимает, что крик выводит любовника. Пока что ему это не нужно. Быть может, в любое другое время он бы специально побесил Союза, но сейчас все нужно делать максимально осторожно. Именно поэтому нацист сейчас расслаблен. Не сопротивляется, сладко стонет, рвет ногтями именно простынь, а не спину мужчины. Это все приманка, которая, наверное, сработает.       — Как пожелаешь, — произносит тихо и отчасти грубо. Снова целует, но на этот раз именно плечи, притягивая к себе упаковку лубриканта. Русский — не любитель ласок. Привык к грубости и боли, но раз уж его просят, то он постарается хоть немного усмирить свою садистскую натуру. Открывает флакон, выливает на руку, растирает по пальцам и пихает сразу два в нутро компаньона. Тот прогибается в спине, расставляет ноги шире, вскрикивает. Больно, снова больно. Те поцелуи, что ему изредка дарит любовник, просто не могут ослабить эту боль. Терпеть выходит с трудом.       Прижимается к чужому, горячему, пока что одетому телу. Сжимает плечи, стонет, жмуриться и сдерживает слезы. Свободной рукой Совет расстегивает собственную рубашку. Мелкие пуговицы не даются, поэтому он рычит и отрывает их, с треском сдергивая с себя рубашку. Сильный, даже слишком. Если Рейх ошибется сейчас, то его с легкостью убьют. Нужно быть аккуратным.       — Можно? — спрашивает он тихо, чего не делал никогда. Нацисту позволяет, и он тянет свои руки к брюкам мужчины, с трудом расстегивая ремень. Его руки дрожат. Дрожат от страха, боли, осознания. Конец близится. Все-таки снимает и выдергивает ремень, кидая его куда-то на пол. Дотрагивается до ширинки, расстегивая и ее. Внезапно пальцы вытаскивают из него, принося долгожданное, но недолгое облегчение. Его хватают за бедра и переворачивают на живот, заставляя подняться на локтях. Рейх не любит эту позу, но перечить пока не стоит.       — Как же я люблю твое тело, — шепчет русский, оглаживая чужие бедра. Пожалуй, это все, что ему нравится в Рейхе. Тот не может сдержать смеха, который подхватывает и Союз. Шлепает и тяжелой ладонью прижимает корпус немца к кровати, заставляя того лечь и выгнуться. Тот не сопротивляется, вздыхает шумно, кладет голову на простынь и ждет. Пару секунд и в того резко и грубо заходят. Опять порвал. Опять он не сможет ходить, не хромая, около трех дней, если повезет. Можно хоть немного нежнее?! Крик, такой жалобный и потерянный. Фриц стыдится его, губу закусывает и глаза закрывает. Он не позволит себе эту слабость. Уже позволил…       Чувствует, как по бердам течет собственная кровь и излишки смазки. Точно порвал, но осознание этого доставляет какое-то мазохистическое удовольствие. Он отомстит потом за это. Обязательно отомстит. Очередной шлепок и движение. Русский не пытается дождаться привыкания пассива. Просто двигается, чтобы доставить удовольствие в первую очередь себе. И такие условия Рейх принимает, постанывая. На большее сил у него пока нет. Хочется спать. То ли выпитое в небольшом количестве снотворное действует, то ли он просто устал за эту неделю. Только бы не уснуть потом. Странно, но у самого Совета никаких симптомов усталости не проявляется. Он не зевает и двигается так же рвано и быстро, как всегда. Неужели у этого человека неубиваемое здоровье? Рейх недооценил его, так же, как и в сорок первом. Нужно было брать большую дозу.       Хватается за бледное плечо, сжимает. Очередной синяк, который будет долго заживать на теле Рейха. Но тот не отдаляется, наоборот приближается ближе и гнется, улыбается притворно. Он чувствует, как дрожат уголки губ. Мышцы не выдерживают постоянного напряжения. Кажется, что у него скоро сведет и парализует лицо из-за отсутствия расслабления и постоянной боли.       Его по прежнему дерут как последнюю шлюху. Приходится терпеть и непроизвольно стонать. Скоро все кончится. Или не скоро? Сколько времени прошло? Часов рядом нет, но они и не нужны. Он вытерпит, иного пути нет.

***

      Его тошнит и выворачивает. Уже не может спокойно лежать, тяжело дыша. А ведь он выпил малую дозу снотворного с ядом. Но почему же так плохо? Или, быть может, он просто устал за этот день? Оба лежат потные на кровати, не в силах двинуться. Хочется спать, глаза невольно закрываются, хотя разум кричит, что останавливаться сейчас не стоит. Приподнимается на локтях, оглядывает партнера. Тот лежит и ехидно глядит в потолок, изредка облизывая губы. Кажется, ему плохо. Уж слишком он тяжко дышит.       — Ты как? — шепчет Рейх и поворачивается набок, касаясь ладонями тела Совета. Тот даже не поворачивает голову в его сторону, сглатывает, глаза прикрывает. Русский сжимает руками простынь, чуть ли не рвет, гортанно стонет и шумно выдыхает.       — Нормально, вроде. Только колотит сильно и спать хочется. Быть может, давление поднялось, — ответил он и усмехнулся собственной слабости. Но лишь нацист знал причину такого самочувствия, отчего лишь довольно лыбился. Стоит подождать еще немного, после чего можно атаковать. Нужно только дождаться момента, пока яд и снотворное подействуют в полную силу. Но со здоровьем коммуниста этого можно ждать вечно. Но фриц терпеливый. Стать таким было нелегко, но он учится на своих ошибках. Ошибаться впредь ему не хочется, ведь за такой промах он лишится жизни.       — Принести воды или таблеток? — спрашивает немец, напугано смотря на любовника. Тот мотает головой и жмурится. Ему больно. Он кладет руку на собственную грудь и давит сильно, стараясь хоть как-то ослабить колкое чувство внутри. Кашляет, старается отдышаться, шумно дышит. Яд действует ни так, как ожидал Рейх. Хотя он вообще не ожидал действия, ведь не знал ни дозы, ни ее действие на человека.       — Как хочешь, — смеется и поднимается со своего места, с трудом удерживая равновесие. Сколько времени он еще не сможет ходить нормально? Будь ты проклят, Совет! Нацист нагибается, чуть ли не падает на пол из-за головокружения, но все-таки поднимает свою рубашку и накидывает на себя, принимаясь ее застегивать. Остальные вещи тоже были быстро им одеты. А Союз все так же продолжал лежать на кровати, будучу наполовину раздетым. Сейчас или потом? Тянет руки к сумке, вытаскивает нож. А не тупой ли будет для быстрого убийства? Рейх кусает губы и понимает, что ему смотрят в спину. Он сжимает ножик, прижимает к себе, судорожно думает, что именно ему сделать.       — Что ты там прячешь? — кряхтит мужчина и давится собственным кашлем. Хрипит, выгибается, но все-таки расслабляется.       — У меня для тебя сюрприз! Думаю вот, показать сейчас или днем? — радостно произносит фриц, стараясь хоть как-то сдержать дрожь собственных рук. Кисти сжимают лезвие слишком сильно, до крови, а он все не может решиться. А нужно ли ему это? Не будет ли сожалеть потом? А если Совет даже сейчас силен, что сможет оказать сопротивление? Кусает губы и резко разворачивается, пряча нож за спиной.       — Закрой глаза! — говорит дерзко и интригующе. Союз не верит, лишь вздергивает бровь. Его лицо бледнеет буквально на глазах, а часы в зале, что находился недалеко от их комнаты, отбивают час ночи. Уже час ночи? Время идет слишком быстро. Совсем недавно время только заходило за одиннадцать часов вечера.       — Закрой, пожалуйста, доверься мне, — молит Рейх, давя на жалость. Совет давно не умеет сожалеть и жалеть. Война отбила у него эти два чувства. Но почему-то сейчас он поверил ему, забыв о его давнем предательстве и вспомнив то, как чудесно улыбнулся сегодня для него немец. Хотелось увидеть эту улыбку еще раз. Хотелось поцеловать его, впервые аккуратно и осторожно. Какое-то трепетное чувство, проснувшееся с этим воспоминанием. Русский не привык к нему. Он ежится и все-таки закрывает глаза, ожидая. Тихие шаги и шорох. Это фриц подошел к кровати и осторожно уселся на ее край.       — Только не открывай глаза, — шепчет он и нагнетает ситуацию. Гладит чужую широкую грудь своей ладонью, рассматривает. В какой-то момент рука нациста устремляется выше — на шею. После и вовсе касается чужих губ, постучав кончиками пальцев по ним. Что он задумал? Медлит и тихо дышит. Внезапно давит ладонью на рот русского так сильно, что он в страхе выпучивает глаза, что-то простонав. Он удивленно глядит на любовника, а тот ухмыляется и рукой зажимает чужой рот сильнее. Сказать что-то невозможно, да и дышать в принципе трудно. Коммунист сопротивляется, руками и ногами дергает, пытается открыть рот и хотя бы укусить наглеца. Тот не позволяет, в какой-то момент громко засмеявшись.       Союз стонет сквозь сжатые зубы, чувствуя, как боль увеличилась в несколько раз. У него даже нет сил на то, чтобы посмотреть, что именно с ним делают. Он слышит, как кровь шумит в ушах, чувствует усиливающийся жар. Хруст и скрежет. Боль то усиливается, то слабеет вместе с движениями фрица. Тот двигает рукой, втыкая что-то в грудь Совета. «Нож», — усмехается тот про себя, закатывая глаза. Ему не больно и не страшно, ему противно. Противно от осознания того, что он вновь доверился это твари. Твари, которая на этот раз пытается зарезать его. Сил дергать конечностями просто нет. Расслабляется, закрывая глаза. Еще не умер, но скоро погибнет от потери крови или шока.       Рейх смеется, довольно вдыхая ртом. Он то вынимает нож, то вновь втыкает, перекрывая кровотечение. Ему это надоедает. Делает новую рану, такую же глубокую и болезненную. После оставляет пару порезов на груди Совета чисто для собственного удовольствия. Режет загорелую кожу и давит ладонью на рот компаньона, не позволяя тому кричать. Кровь хлещет быстро, заляпывая собой не только кровать, но и рубашку нациста. Тому плевать. Удар за ударом. Сколько колотых ран он уже нанес мужчине? Десять? Пятнадцать? Почему тот не сопротивляется? Неужели ему совсем плевать на происходящее?

***

      Рейх выкидывает окровавленный нож куда-то на пол, сам отходит в сторону и смотрит. Даже отсутствие движений и, наверное, дыхания не убеждают его в смерти русского. Тот слишком живучий и мстительный. Если фриц уйдет, не дождавшись его смерти, то может сам жизни лишиться. Хотя снотворное еще действует. Что же делать? Остаться или уйти?       Плачет, стирает кровавой рукой слезы с щек. Обидно, что все кончилось так. Он победил? Это было просто, даже слишком. Нет! Совет еще дышит? Показалось… Мертв… Губы синеют, кровь все еще льется на простынь, только теперь она холодная и темная, что противоречит физиологии. Сколько времени прошло с нанесения первого удара? Пару минут? Наверное, больше. Намного больше. Нацист уже потерялся во времени.       Подходит к кровати, касается сжатой ладони. Поднимает и тянет к себе, пальцами давя на вену. Пульс ощущается. Не умер, но скоро все закончится. Облизывает пересохшие губы и ими касается посиневшей кисти, чмокая.       — Я так любил твои руки… — шепчет тихо и жалобно, сплетает свои пальцы с пальцами умирающего, плачет. Ему его не жалко, нет. Это слезы осознания. Что делать дальше? Куда прятать тело? Оставить тут и уйти туда, куда глаза глядят? Глупо и слишком палевно. Да и как дальше ему жить без Совета? Да, ему не нравились эти вечные нападки, но он так привык к ехидству пантера. Теперь никто не упрекнет его в прошлом и не пристыдит за внешний вид. Никто не шлепнет и не укусит за мочку уха, горячим кофе не обольет, руки не выкрутит. Рейх, видимо, стал мазохистом. Как иначе объяснить его нужду в ощущении боли?       — Они теперь не греют, — подмечает с горечью и рывком отпускает холодную ладонь. Пора уходить. А если Совет очнется? Не очнется… Хмыкает тихо и нагибается к бледнеющему лицу партнера, целуя его в губы. Так сладко и осторожно, с любовью, которую не смог подарить и доказать, которую не требовали, и в которой не нуждались.       Конец.       Отходит от кровати, поднимает нож и кладет его в сумку. Проверяет то, взял ли все вещи. Вздыхает и даже не смотрит на прощанье. Идет в сторону черного хода, после чего покидает здание. Ему за это воздастся, спорить бесполезно. А пока остается только вытирать кровь с рук об штаны и растирать слезы по лицу. Он придет домой, с трудом доползет до кровати и проноет до самого утра. Потом уедет куда-то, в надежде забыться, но не забудется. Будет резать руки, кричать, рвать волосы, сожалеть. Сделанное не изменить. Ему за это воздастся…