apodeiktikos

– Я хочу стать подопытным вместо тебя, Даниил. – И речи быть не может. Одиннадцатый час ночи, все лаборанты уже разошлись, а они спорят с обеда, и оба так непреклонны, будто от результата этого спора зависит судьба будущего человечества. По крайней мере, оба они хотят в это верить. За три года своего существования «Танатика» добилась не сказать, чтобы многого, но определенно сдвинулась с мертвой точки. Бессонные ночи, неустанная борьба с неодобрением научных кругов, ошибки за ошибками – и наконец, у них есть зацепки, собравшиеся в убедительно звучащую теорию. Работу стопорило одно – чтобы проверить состоятельность этой теории, требуются испытания на людях. И как глава лаборатории, Даниил Данковский собирался доблестно лечь костьми на холодный операционный стол, чтобы испробовать свое средство на себе же. И если он ошибся – станет единственным, кто за это поплатится. Только вот самый упрямый из его коллег оказался не согласен с таким решением. – Я повторю еще раз, Данковский. Мы не можем позволить себе рисковать тобой. Пойди что не так – и Танатика отбросит кони за тобой следом. Даниил устало трет переносицу двумя пальцами. Переспорить Алексея – одна из сложнейших задач, стоявших перед ним за всю врачебную карьеру. Аришев упрям, сверкает светло-карими глазами из-под короткой соломенной челки и квадратный подбородок выдвигает с непреклонностью стального пресса. И с той же непреклонностью твердит в сотый раз за день: – Я буду подопытным и точка. – Аришев, ты серьезно? – Да. Алексей – как заводной баран. Уперся в стену рогами – и ни туда, ни сюда. В груди у Даниила вскипает едкое раздражение, которое он так старательно гасит вот уже не первый час. – А что, так же серьезно, как когда в чувствах мне признавался? – издевка в собственном голосе заставляет Данковского поморщиться и пожалеть, что перегнул палку. Он добавляет в полголоса. – Извини, я не то хотел сказать. Однако заводному Аришеву будто всё равно – даже глазом не повел. – Нет, сейчас я куда серьезнее. А тот случай забудь. Я был пьян и расстроен. Ты же понимаешь, болезненное расставание с первой любовью, всплески гормонов, ничего особенного, – дождавшись, пока Даниил согласно махнет рукой, Алексей растягивает губы в улыбке. – И если вдруг всё полетит к чертям, и я начну серьезно умирать… для тебя это будет отличная возможность – показать, выдержишь ли ты схватку со смертью. Против своей воли Данковский улыбается шутке. Они хорошо всё рассчитали, проверили по сто раз, никто не должен пострадать в ходе эксперимента. Но если всё-таки что-то пойдет не так… – Если что-то пойдет не так, ты сможешь вытащить меня обратно на этот свет, – у Алексея будто речь заготовлена, он смотрит Даниилу прямо в глаза, и его грубоватые черты лица на минуту смягчаются. – Я тебе доверяю больше, чем себе. Гений-то ты у нас один, хреново будет, если останемся без своего персонального светоча науки. – Заладил, – отмахивается Даниил. – Ты тоже хорош. Если бы не твои исследования отделов мозга, мы бы никогда… – Мы бы никогда не зашли так далеко. Знаю. Это было приятно слышать в первый год после моих грандиозных открытий. Но с тех пор мы не движемся с мертвой точки. Пора покорять новые высоты, и я полностью готов принимать восхищения своей храбростью весь следующий год. – Упрямый баран, – заключает Данковский и примирительно поднимает руки. – В любви бы таким настойчивым был – глядишь, не ходил бы бобылем до своих лет. – А может, мне так комфортнее, – один за другим Аришев гасит светильники, и в полутьме не видно, как он кривовато усмехается. – И наука – моя главная любовница. – Да брось. Уже больше года прошло с того, как тебя бросила эта твоя… ммм… – Инна. – Инна! А ты всё в тоске. Сходил бы куда развеялся, а то не вылезаешь отсюда, скоро зад сквадратится, прям как рожа. – Дань, при всем моем уважении к тебе, как ученому – заткнись нахрен. Когда гаснет последний светильник, дверь за ними закрывается. В темноте и тишине «Танатика» ждет, когда молодые, полные надежд и амбиций врачи сложат свои жизни у ее пьедестала. Они думают, что основали, создали ее, но это она – существуя с самого первого дня жизни на земле – собрала их под своим крылом, дала пищу для размышлений, подарила цель. Победить себя. За этим они и приходят в лабораторию следующим вечером. Только вдвоем. Они не стали согласовывать эксперимент с остальными. «Я хочу, чтобы это открытие было твоим. Только твоим и ничьим больше». И Даниил не стал спорить. Смалодушничал. Перспектива увидеть, как Смерть отступит, увидеть первым, один на один – Данковский не смог бы отказаться. Вечером, при свете газовых светильников Алексей Аришев ложится на стол. Две простыни не помогают, затылок, плечи и бедра все равно холодит. Но это только в плюс. Чтобы ввести его в искусственную кому, температуру тела всё равно придется понизить. – Постарайся запомнить всё, что увидишь, – голос Данковского непривычно тих, даже мягок. Обычно бурлящий вызовом и предвкушением во время экспериментов, сегодня он задумчиво проверяет всё необходимое раз за разом. – Хотя, если не запомнишь – не страшно. Главное – сумей вернуться. – Да ты никак распереживался за меня? Когда вернусь с того света – меня ждут пылкие объятья и признания в ответных чувствах? – лежать на столе, под лампой, в одних брюках и укрытым простыней, как покойник, некомфортно. Алексей шутит, как может, хотя никогда не славился искрометным юмором. Сердце бьется всё быстрее от осознания вероятности того, что сейчас он говорит последние в своей жизни слова. – Я посмотрю внимательно, и когда вернусь – составлю тебе словесный портрет. – Чей? – Смерти. Ты же так спешишь взглянуть ей в лицо. У сегодняшнего эксперимента не одна цель. Да, они разработали препарат, влияющий на организм на клеточном уровне – в теории, способный раскрыть резервы организма, позволяя ему бороться со смертью более эффективно, задействовать все резервы. Но их интересовало и еще кое-что. Околосмертные переживания. Они опросили десятки людей, переживших клиническую смерть, но четкая картина так и не обрисовалась. Кто-то видел пресловутый свет в конце длинного тоннеля, кто-то взмывал в облака над землей, кто-то мчался по дороге или бежал по бескрайнему полю подобно ветру. Всех их объединяло одно – движение, стремление достичь какого-то места, куда при жизни нам не попасть. – У меня в детстве велосипед был. Тяжелый такой, стальной, на трех колесах, – зачем-то говорит Алексей, разглядывая ободранную лепнину на потолке. – Неповоротливый, прям как я. Я на нем в озеро съехал на вторую неделю, так и утопил. Даниил не отвечает. Возможно ли въехать на велосипеде за грань разумного? Прогресс не стоит на месте, может, логичнее было бы мчаться туда на поезде, исторгая клубы черного дыма, который осядет на глубине человеческого сознания, загрязняя всё то разумное и вечное, что мы так упорно ищем в посмертии… – Дань. Так что насчет объятий? – Сперва вернись. Там посмотрим. – Говоришь так, будто я помирать собрался. Да я что угодно готов поставить, что еще годик-другой, и лекарство от смерти у нас в кармане. Всё это слова. А им нужны факты. Аподиктические доказательства. И двадцать кубиков экспериментальной сыворотки в лежащем под правой рукой Данковского шприце могут эти доказательства предоставить. Охлажденное в морозильной камере одеяло обжигает тело Алексея, моментально заставляя начать дрожать. – Ну так как? На что спорить будешь, Леш? Хорошо отработанным движением Даниил подносит иглу к голубоватой вене, давит на кожу, давит на гашетку, и «препарат-1» разносится кровью по всему организму Алексея, убивая его. Довольно быстро и совершенно безболезненно. – На все мои будущие… открытия, – ему уже трудно говорить, Даниил знает, что сейчас ритм сердца стремительно замедляется, кислорода в мозг поступает всё меньше, сознание туманится, могут даже возникать предсмертные галлюцинации. – А помнишь, как мы с тобой… Договорить Аришев уже не может. Еще несколько секунд его зрачки движутся, а затем взгляд стекленеет. Данковский переворачивает песочные часы, песок в которых будет сыпаться ровно две минуты, и всё равно мысленно отсчитывает секунды сам. Что Леша хотел сказать? Помнишь, Данька, как мы с тобой вместе сдавали вступительный экзамен, сидели за соседними столами, и моя очередь отвечать была прямо за тобой. Помнишь, как ты тогда весь трясся и путал слова от волнения, сам весь белый, а уши пунцовые, и так смешно было за тобой наблюдать, что меня аж самого мандраж попустил. Это? Или как вместе библиотеку штурмовали, соревнуясь, кто найдет труды подревнее и попрочиворечивее. Или как спорили, чье «отлично» за экзамен – отличнее? Или как выпускные работы защищали, и тут-то уже ты, Данька, не трясся как осиновый лист, ты ораторствовал с такой уверенностью, будто перед тысячей журналистов на весь свет заявляешь: «Я нашел способ победить смерть». Хотя работа у тебя была всего-то про смертельные исходы апноэ, скучнее не придумаешь… Вопреки ожиданиям, сейчас Данковского колотит. Будто это он лежит под ледяным одеялом, сковывающим холодом все мышцы. Его лучший друг со времен учебы уже сорок секунд лежит перед ним по-настоящему мертвый, и через двадцать – холодное одеяло нужно будет сменить на заранее согретое. А может, Леша хотел сказать другое. Помнишь, как мы с тобой вместе неделями шатались по всей столице в поисках подходящего под лабораторию здания, чтобы и места хватало, и по деньгам вписаться. Как теми же неделями обивали пороги Правительственной Палаты, добиваясь разрешения на начало исследований, и раз за разом получая отказ, пока я не вышел из себя. Стучал тогда кулаком у них по столу и нес какую-то высокопарную чушь про светлое будущее, про то, что наши исследования нужны, чтобы такие как вы, чинуши, могли занимать свои посты гораздо дольше, чем отмеряно природой… Ты вот, Данька, ругался потом на меня, чуть не подрались, думал, что теперь нам точно путь в большую науку заказан, а вышло-то наоборот. Помнишь еще, как ребят остальных набрали, тогда сразу стало так людно, оживленно, прям как в настоящей лаборатории, а потом еще всем миром на микроскоп приличный собирали… Даниилу нестерпимо хочется выпить. Но вместо этого он заставляет себя поменять одеяло. Не успев остановиться, зачем-то прижимает пару пальцев к запястью Аришева. Холодное. Ручищи у него сильно больше ладоней Данковского. Он вдавливает сильнее, пульса нет. Всё, как и положено. Осталась минута. А может быть, Леша хотел сказать ему вообще о другом. О том, что Данковский сам упомянул вчера, а раньше они этой темы не касались, делая вид, что не было ничего. Помнишь, Даниил, как мы напились до чертиков, отмечая первое удачное исследование. Остальные наши коллеги такие приличные, разошлись к полуночи, а мы с тобой остались, опять и опять вспоминая, как хорошо научное сообщество приняло твой доклад, вспоминая, как много было сделано всего лишь за первые полгода существования лаборатории. Помнишь, как мы оказались в подсобке на продавленном диване, который руки никак не доходили выбросить. Не знаю, как у тебя, а у меня в голове такой гул стоял, я даже толком не знаю, что ты говорил: отказывался или поторапливал меня. Я вот хорошо помню. Как ты сжимал меня за плечи и за шею, как принимал, тесно прижавшись бедрами, практически падая на меня, но я крепкий, мне удержать тебя не трудно. Даже в такой ситуации тебе хотелось быть главным, руководить происходящим, хоть ты и пары слов связать не был в состоянии. Но я никогда не был против. У тебя хорошо получается быть главным, Даниил. Вдохновлять. Восхищать. Вселять веру в твои идеалы. Что-то про это я беспорядочно шептал тебе тогда, когда всё закончилось, обнимая за талию и не желая отпускать от себя. Еще что-то про любовь, про то, что втюхался с самого первого курса, но боялся признаться, а теперь – ты тяжело дышишь, и у тебя мокрая шея, я до сих пор в тебе – и теперь признаться не страшно. А ты отворачивался, не смотрел мне в лицо, хмурился и ничего не отвечал. Теперь отвернуться уже не получится. Данковский не смог бы сейчас отвернуться от лица Алексея даже, если бы за спиной взорвалась бомба. Аришев мертв ровно две минуты. «Препарат-2», немного мутный, должен запустить его сердце, заставить клетки, успевшие повредиться из-за отсутствия кислорода, начать самовосстанавливаться. Тогда, два года назад, придя в себя наутро, Данковский выдрался из медвежьих объятий, с ужасом осознавая, что произошло. Злился потом, конечно. Зарекался столько пить и пить в лаборатории вообще. Старательно не замечал, как лицо у Леши становилось всё более и более… грубым. Как защитная каменная маска. «Да ладно тебе, Дань. Ну переспали, и переспали. Считай, стали с тобой и с наукой одним целым». Хохотнул и пребольно по плечу хлопнул. Сейчас бы так уже не смог. Когда сердце не перекачивает кровь, когда мозг не отдает мышцам и органам сигналов. Хотя уже должен был начать. Данковский не перевернул песочных часов снова, но считать про себя не переставал. Тридцать секунд. По их расчетам, проверенным и перепроверенным сотни раз, «препарат-2» должен был начать действовать почти мгновенно, к половине минуты гарантированно запуская сердце. Сердце у самого Данковского бьется часто, мешает ровно дышать. Сорок секунд. Аришев всегда был тем человеком, который защищал Даниила, стоило ему допустить ошибку или погрешность, вывести неверную теорию, всякий раз отстаивал его перед остальными сотрудниками «Танатики». Никто его об этом не просил, но он отчего-то взял себе это целью и следовал ей с завидным упорством. Стал бы он сейчас оправдывать ошибку Данковского? Ошибку, из-за которой попрощался с жизнью гораздо раньше положенного срока? Шестьдесят секунд. Признаков, что «препарат-2» подействовал, нет. Признаков жизни – нет. Данковский со всей силы прикусывает щеку изнутри, мгновенно чувствуя металлический привкус крови, расползающийся по языку. Леша мертв уже три минуты. Пытаться сейчас вернуть его к жизни – безнадежно. Когда-то, еще до окончания учебы, когда они были простыми студентами, у которых не было ничего, кроме амбиций – Леша согласился взяться вместе с Даниилом за одно дело, казавшееся безнадежным. Так появилась «Танатика». Семьдесят секунд. Он должен испробовать все возможные варианты. Возможно, доза сыворотки просто слишком мала, и Даниил вгоняет в едва заметную вену еще двадцать кубов, а за ними – еще двадцать. Давит скрещенными ладонями на грудину, так, как вдалбливают все шесть лет обучения, доводя до автоматизма. Раз – вдох, два – вдох, три – вдох, четыре – вдох. Тянется к холодным губам, чтобы поделиться своим воздухом, которого в его легких достаточно. И снова: раз – вдох, два… Разные философские учения описывают смерть по-разному. Разные религии относятся к ней по-разному. Если какой-то человек захочет получить ответ на вопрос «Что же там, после смерти?», то сможет лишь убедить себя в верности одной из множества точек зрения, но истинным ответом это никогда не будет. У Данковского вопросов слишком много. Что там, за чертой, за которой наш мозг перестает функционировать? Что я могу от этого получить? Что унести с собой – и как вернуться? Как тебя победить? Раз – вдох, два – вдох, три – вдох, четыре – вдох. Данковский чувствует, как до предела напрягаются все мышцы в его теле, передавая силу рукам. Практически слышит, как истончаются и рвутся, а затем сгорают его нервы один за другим. Проскальзывает малодушная мысль: он, как виновный во всем, что сейчас происходит, должен повторить эксперимент с самим собой, желательно, прямо сейчас. Но Даниил гонит ее, упрямо сжимает челюсти, не позволяя истерическому сипению вырваться из горла, когда боковым зрением замечает, как чуть шевельнулся палец на лешиной руке. Или ему просто так показалось. Раз – вдох, два – вдох, Данковский перекидывает ногу через тело Аришева, седлает его, это позволяет прикладывать больше силы к онемевшим рукам, легче дотягиваться до губ. Три – вдох, четыре – вдох. Дыши, мать твою. Сто… сколько секунд? Данковский сбился. Что Леша сейчас испытывает? Возможно, он уже на пути в высшие сферы или к следующему кругу перерождения, а над его бездыханным телом тут бьется один бездарный ученый, снова и снова пытаясь запустить сердце и вдохнуть жизнь через, смешно сказать, рот. – Чччерт!.. Стоя над мертвым другом на коленях, Даниил теряет равновесие, валится всем своим весом ему на грудь, неконтролируемо сипит от беспомощности и боли, уткнувшись лбом напротив сердца. И не сразу замечает слабую, едва ощутимую вибрацию, отдающуюся от лешиный груди. Не сразу замечает, что к лицу его возвращается цвет, что дыхание, пускай неровное, но – есть. Данковский не возносит благодарственные молитвы к небесам, не гадает, помогла ли тройная доза «препарата-2», или его гениально хороший массаж сердца. Данковский не движется, лежит так еще неизвестное количество секунд, пока не слышит тихий, хрипло-надтреснутый голос: – О предсмертных галлюцинациях знаю, а послесмертные бывают? – судя по звуку, Леша пытается двигать руками, но у него это получается не слишком хорошо. – Сидишь на мне верхом и… ты плачешь, что ли? – Нет, – Даниил наконец находит в себе силы сползти на пол, на плохо держащие его ноги. Отворачивается, дрожащими руками нашаривает пачку сигарет, с третьего раза высекает искру негнущимися пальцами, затягивается. Бросает взгляд на старые настенные часы, спешащие на двенадцать часов. Или отстающие… Эксперимент продлился всего пять минут. – Я видел там что-то, – Леша продолжает говорить, у него даже получается натянуть на себя сбившееся к ногам колючее шерстяное одеяло. – Костры, высокие, до самого неба, тревожные… А смерть не видел, извиняй. Придется тебе как-нибудь самому с ней на свидание отправиться. Аришев смеется и тут же кашляет. Даниил тушит недокуренную сигарету и тут же запаливает вторую. Дым дерет горло, и слезятся глаза, но он затягивается так глубоко, как получается. Когда философия и религия оказываются бессильны в поисках ответов, настает время науки. Но некоторым вещам аподиктические доказательства не требуются. Достаточно простых слов. – Дань, скажи что-нибудь, а? А то у меня чувство, будто тот свет – здесь. Данковский мысленно считает про себя: раз, два, три, дыши. И поворачивается к другу с почти ненаигранной улыбкой. Работы им предстоит еще много.