Гниль

      Холодное лето, 2011       Продолжался ливень.       Он висел в воздухе щербатой стеной.       Дима никогда, никогда так быстро не бегал. У него уже давным-давно закончилось дыхание, но тело всё равно, подпитываясь нечеловеческим страхом, отчаянно продолжало сокращать мышцы.       У Димы не было капюшона. Волосы мокрыми щупальцами налипали на лоб, джинсовая куртка промокла насквозь, футболка никла к животу, а в кроссовках хлюпало впитавшееся в них содержимое луж.       Стук сердца и загнанное дыхание перекрывали шум миллионов падающих капель.       И вот — двухэтажная коробка из-под обуви. Здание, в плохое время ставшее штабом ополчения.       Школа.       Катал сюда Олежу на велике.       Штаб.       Брал тут оружие, чтобы таких, как Олежа, убивать.       Здесь же Дима и подал в отставку, прослужив в ополчении только полгода. Здесь же сдавал нормативы, контрольные, получал аттестат.       И даже сейчас это место никак не хотело отпускать, несмотря на то, что Побрацкий всегда старался обходить его за версту.       Подбежав к главным воротам, Дима вцепился рукой в скользящие под пальцами железные прутья забора, — кладбищенская оградка, только выше. Колени дрожали и грозили вот-вот уронить. Глубокие судорожные вдохи, вырывающиеся из глубин горла, больше походили на всхлипы. Побрацкий беспомощно закрутил головой, а потом полез за телефоном: позвонить Оле и отчитаться о том, что на месте.       Её контакт стоял вплотную с Олежиным.       Секунда на размышление, — и Дима звонит ему. Вновь крутит головой, пытаясь уловить, откуда пойдёт (пойдёт же?) звук. Соскребя остаток сил, Побрацкий снова подорвался на бег. Нужно обогнуть школу. Штаб.       Знакомая зацикленная мелодия послышалась со стороны заднего двора. Туда выходили двери кухни. Рядом с ними стояли мусорные баки. На мгновение Дима напружиненно застыл. Его поставили на паузу. В руке — мокрый телефон; по нему жидко скользили капли. В ушах — поток дождя и собственной крови, которую толчками неистово разгоняло сердце.       Побрацкий вслушивался и вглядывался. Он сощурился.       И когда увидел — ринулся вперёд.       Из-под вороха шарфа на него смотрели глаза.       — Олежа!       Крик утопающего.       Широкие ладони обняли узкое лицо. Врезать бы по нему. Вспышка радости сменилась гневом. Дима едва отделался от желания до треска стиснуть в пальцах мокрые щёки; он опустил руки на плечи Душнова и хорошенько тряхнул его.       — В своём уме?!       С кудрявой головы слетел капюшон. Олежа вцепился руками в запястья Побрацкого и перепугано таращился на него, загнанного. Холодные губы напряжённо приоткрылись, но из них не появлялось ни звука. Дождь скатывался по лицам, струился в волосах и капал с носов, подбородков. Это не было похоже на слёзы: оба будто бы только что вынырнули из грязного удушающего омута.       Горели лёгкие.       — Ты в своём, сука, уме?! — ещё раз рявкнул Дима. Слова из его рта рвались горячим паром, падающие мимо дождинки закипали. Олежа не мог отвести взгляда. И Дима сказал хрипло и уже спокойнее: — Пошли.       Побрацкий потянул Душнова за предплечье.       — Нет. — Голос Олежи, петляя между нагретых капель, перекрыл сердечный грохот.       Побрацкий вытаращил глаза.       — Мне надо узнать, что с Антоном! — воскликнул Олежа. — Е-если хочешь, то можешь мне помочь. П-пожалуйста. Пожалуйста! Узнай за меня и…       Невероятно.       Кривая улыбка пронеслась по губам Димы, и он мельком взглянул на небо. Серая гнилая пена в редкой белой плесени. Из груди нёсся гогот, но расщеплялся в ничто, не доходя до кадыка.       Дима хватанул Олежу за грудки и приблизился к нему почти вплотную, будто бы желая страстно поцеловать:       — Я убил Антона.       Нервы лязгнули друг об друга.       Олежа застыл на вдохе.       Пытался что-то отчаянно высмотреть в озлобленных глазах Димы.       О, как же задорно бренчал дождь о пустые искорёженные мусорные баки.       — Я убил его. Зарубил топором. А тебя мы, блядь, затолкали в подвал и никому об этом не сказали, — отчаянно выпалил Дима. Голос надломился. — Теперь ты доволен?       Душнов не мог пошевелиться.       — Ты что… — тихо проговорил он. — М-меня?       — Я всё расскажу дома. Пожалуйста, пойдём, — взмолился Побрацкий прямо как тогда, на рельсах. Что-то лопнуло внутри, и теперь слова склизко выскакивали из горла без какого-либо препятствия. — Пожалуйста, Олежа, пойдём домой.       Олежа часто заморгал и коротко кивнул. Дима видел, как по-детски подрагивали его губы.       Нужно уходить.       Непослушными пальцами Побрацкий стиснул руку на локте Душнова.       Надорвалось. Растеклось по дну лёгких липкой тёпленькой сукровицей. Обжигающе заиндевело на поверхности груди тошнотворное чувство. Оно отдавалось стужей в грудных клетках. Дима почувствовал это особенно сильно. За сегодняшний день его сердце замедлило свой ход уже в третий раз.       Олежа позабыл натянуть на голову капюшон. Волосы напитались водой и растеклись волнами по белому, как мел, лбу. Пустующий закуток за школой неласково пялился в озадаченные бесцветные глаза, напоминающие рыбьи. Олеже приходилось кусать губы, чтобы как-то унять их неконтролируемую дрожь.       И Дима повёл прочь. Он с трудом дышал. Олежа еле передвигал ноги. Торопиться не получалось.       А дождь — ему было откровенно плевать на смерти — продолжал рушиться на землю. Грязный и ехидный.       Пузырём надулся купол, возросший из неприятного осадка и напряжённой тишины. Минута молчания. Вакуум. Полупрозрачные его стенки были вязкие и гадостные, а под ними, сцепленные признанием, шли Олежа с Димой. В съём.