разрезанная нежность

Конец в сущем. Бесконечность в тьме. Чонин врос костями. Нежный. Босой. Ободранный. Маленькая дикая зубодробящая дворняжка. Ее били по ребрам, тыкали ножом в брюхо, перемешивали внутренности, выковыривали палкой глаз, дырявили ухо дыроколом, оторвали хвост, но она выжила. Выжила и пожалела. Чонин тоже жалел, что выжил. Кости звенели. Череп был почти раздроблен. Смешался с тьмой острого угла, в котором свернулся Чонин. Он обхватил руками колени, уткнулся в них, слушая как журчит кошачий вой. Промозглый. Отдавал в черепушку, как мелкие каменные россыпи в его детских карманах. Ютились там, пока царапали детские пальчики и питались кровью. Комната наливалась кровавыми отсветами. Окно вдувало воздух. Шторы почти оборачивались вокруг шеи, рук, ног, лианные поросли готовые выдернуть из брюха желудок. Кровать вся израненная, встревоженная, до боли холодная. Тумбочки пухлые кошачьи животы, набитые таблетками. И мелкий кровавый Чонин в розоватом темном углу. Дорожки блестели лунными яркими звездами. Пробитые по обеим щекам тонкой линией от глаз до горла. Вспоротые. Слезы капают, разбиваясь об пол. Чонин всхлипывает. Сердце трещало разорванными нитками. Не теми которые вспороли, а теми которые распустились. От маленькой душевной тяжести переполняющей его с ног до самой черепушки. Такой хлипкой и мерзкой. Невозможной вылечить до конца. Узнать откуда. И понять куда. Пальцы проводят по вспухшим разрезам на плоти. Горячие, заливающие брусничным соком белую майку. Зубы стучат, перетирая друг друга, почти стирая в кровавую слюнявую пыль. Передние зубы заострились, готовые разорвать трахею прямо у себя в зеркале. Зеркало было раздроблено. Лежало на полу в ванной. Осколки, измазанные в кровавой жиже. Волосы Чонина со стекольной пыльцой и кровавым месивом на затылке. Отражение, перепачканное кровавыми тенями и трясущимися пальцами, заводящими за голову. Смотрящими глазами прямо в сердцевину, разбитой опухшей мозговой каши. Чонин разрыдался. Он не умер. Его всего переплетало, сжимало и ломало. Глазницы наливались каплями. А сердце лаяло прямо в середине грудной клетки. Чонин не понимает почему все еще жив. Он глотал таблетки запивая их обжигающим горло воском. Плел из ниток петлю, накидывая новые и новые петельки по ночам. Собирал лезвия в большую коробку, надавливая с новой силой. Душился подушкой, как самой сладкой ватой. Все еще жив. Горло трясётся от разрезающих звуков. Калечащих подсознание. Прорывающих сознание в новых волнах самосожжения. Мертвенно колючих. Он сжимает черные волосы между пальцев, врывая луковицы из кожи, снимая скальп. Прокусывает губы, снимая с них кожицу вместе с кровью. И сердце неистово давит со стороны ребер, разрубая их на пополам. Дверь щелкает. Подрагивание воздуха. Сброшенная в кресло куртка. Запах спелой смородины, который впился в слизистую носа, твёрдыми частицами. — Чонин, ты дома? — отщекливает Сынмин. А потом мельтешение. Свет разрезал Чонину глаза. Руки трясут его за плечи. Сынмин поднимается от него, хочет уйти куда-то. Чонин хватает его за край майки подтягиваясь к нему. — Прости, Сынмин! Прости! Прости! Прости! Я так больше не могу, — звук льется из легких, разрушая пространство вокруг. Лицо Сынмина искажается. Чонина обнимают за шею, тыкая носом в изгиб. Из глаз льется бисер, раскатываясь по полу. — Почему? Я же так люблю тебя, Чонин. Почему ты это делаешь? Почему? — лопается Сынмин, впиваясь в кожу Чонина пальцами. Доставая до костей. — Мы отсюда уедем. Куда захочешь, слышишь? Институт который захочешь. Дом или квартира, которые захочешь. Собаку или кошку, если хочешь. Все что хочешь,Чонин, только не бросай меня. Чонин ударяется головой о острое плечо Сынмина. Бродит по линии скулы. Поднимает взгляд, размазано целует в уголок губы. Потом в другой. Убирает с щек Сынмина влагу. Чувствует конфеты на языке и целует по-настоящему. Они шкребут нёбо. Язык почти кусачая дворняжка. Становится тепло. Летняя знойная жара, пробирающая в щеках и груди. — Мне нужно найти бинт, — тянет немного размазанный Сынмин. — В ванной стекло на полу, — вяло трещит Чонин. Сынмин уходит за совком и веником, за бинтами и мазью. Чонин сидит в уголке, с красным пятном на стене. — Сынмин, я тоже люблю тебя. Но… Но я не хочу ни дом, ни институт, ни собаку, ни кошку. Я ничего не хочу. Я хочу умереть. Прости меня за это, — шёпотом говорит Чонин. Слова разрывают перепонку. Чонин отключается. Утром как на безрыбье. Голова расходится по крохотными вшитым швам, тряпичная кукла, которую режут большими ножницами. Склера плавится от попадающих солнечных игл. Прямо в зрачок. Сынмин лежит рядом. Лохматый. Весь в крови. Живот надувается, как шарик. Только этот проткнуть гораздо сложнее. Да и не за чем. Чонин переворачивается на спину. Глядит в потолок. Мозг сдавливает. — Проснулся? — спрашивает Сынмин. — Да, только что. А ты? Сынмин замолкает. — Я не спал, — признается. — Зачем? — уточняет Чонин, не отрывая взгляд от белых полос солнечного света на полотке. — Караулил. Вдруг решишь снова. Чонин фыркает. — Никакого толка. Я ведь был в отключке. Что бы я сделал? — Я испугался, Чонин. Живот неприятно скручивает. Перемешивает органы блендером, до однородной густой массы. — Давай поедим. Я приготовил тебе суп со звёздами. Сынмин протягивает горячую миску с супом и ложкой. Чонин садится на кровати, подставляет подушку под спину. Чтобы опереться. Берет миску прямо за низ. Кожа начинает жечь, краснеет. Разделяется, отслаивается от мяса, слезая с мяса. Сынмин быстро прижимает суп обратно к себе. — Возьми нормально… Пожалуйста, Чонин. Чонин всегда обжигал желудок чаем или кофе. Самое главное, что оно сваривает внутренности. Те похожи на яичный мешочек. Жидкость переваливает на язык. — Да. Хорошо. Тянет руки, берет «нормально», начнет есть. Футболка липнет к телу. Бинт давит на череп, еще секунда и голова взорвётся. Разлетится ошмётками прямо по комнате, прямо в звёздный суп. Сынмин жует его глазами, долго, долго перемалывает сухожилия, кости, мясо. Молчит, согнув губы в ровную скобу. Рядом косится книжка, открытая на пятой странице. Чонин отставляет миску. Пододвигается ближе к Сынмину, тот пахнет смородиной и табаком. — Курил? Ты ведь бросил. — Захотелось побаловаться никотином. Ты балуешься вещами гораздо хуже, — цокает Сынмин. Чонин тянет губы в рваной улыбке. Жмется щекой к груди. Слушает сердце. Мяукает с особой спокойной периодичностью. Чонин хочет вылезать Сынмина. Сынмин лишь кадет рук ему на голову. Трепет за волосы. Дыхание прорубает выход через нос, в легких чертовски мало кислорода. — Ты меня простишь? — спрашивает Чонин, поднимая голову. Смотря в глаза, проткнутые зрачком в интеллектуальной манере. Настоящий неподдельный ум. Проткнутые мозги только его удел. — Да. Я всегда прощаю. — Всегда… Повторяет Чонин и в голове что-то щелкает.