Новое утро – панельный стон

Иногда Санджи его не вывозит. Иногда Санджи хочется задавить в себе все, что живого осталось, и разнести кафель в ванной кулаками. Он сжимает бортики потрескавшейся раковины, дышит тяжело и загнанно, но всегда берет себя в руки. Всегда ерошит волосы перед выходом, чтобы не казалось, будто он старается выглядеть для него хорошо, и всегда долго курит по дороге, пиная камни вдоль бордюра, потому что Зоро всегда приезжает поздно. Для него нормально потеряться по дороге с работы, куда он ездит каждый день уже какой год подряд. Нормально перепутать автобусы. Прослушать свою остановку, выйти уже у парка и возвращаться пешком, потому что жаль денег на проезд – тоже нормально. Санджи говорил, что Зоро тупой. «Ты реально такой дурак?» – спрашивал он каждый раз, ныряя следом за Зоро в исписанный, провонявший кислым пивом подъезд, и Зоро ворчал в ответ, что если такой он дурак, то пусть к нему и не ходит. – Я тебя вообще не звал, – цокает, но в квартиру все равно всегда перед собой пропускает. Только Санджи знает, что Зоро не глупый – он просто устает. Потому и приходит. Не вывозит – но все равно появляется и терпеливо дожидается, куря на корточках у подъезда, думая, не нагло ли потребовать себе запасные ключи. Райончик у Зоро препоганый – только звон бутылок где-то со стороны детских площадок и мигающие оранжевым фонари во дворе. Утром – царапающие асфальт метлами дворники, днем – жгущие тополиный пух беспризорные пацанята. Зоро не вписывается – Зоро к себе забрать хочется. Туда, в картонную новостройку на съемную однушку с видом на пока еще пустыри. Но Зоро прилип к своей халупе жвачкой, привык к ругани соседей еще на подходе к дому и вечным объявлениям липовых компьютерных мастеров у подъезда. Он вязнет и не позволит себя вытащить – а Санджи и не особо пытается. Упрямые же оба. Вроде, от сестры квартира осталась – вскрылась или повесилась, Санджи точно не знает. Так себе атмосфера – только Зоро в ней отчего-то со всем извращенным удовольствием варится. И кухня у Зоро тесная – совсем узкая, Санджи прокуренная, с банкой из-под кофе на подоконнике с горой бычков. Никогда не вытряхивает. – Ждешь, пока на пол все улетит? – ругается Санджи, опустошая пепельницу. Внутри – только его окурки. Никто к Зоро больше и не ходит – не пускает. – Да кто тебе вообще разрешал тут курить? Сигареты на вкус – одно название, внутри – что угодно, но никак не табак. Густой дым копотью оседает под потолком, теряется в швах некогда светлых обоев, въедается в стены ночным кошмаром для следующих обитателей бетонной коробки. Санджи жарит картошку, потому что больше у Зоро ничего нет. Жирную, случайно вливает слишком много масла – и каждый раз так, вечно теряется в мыслях и перебарщивает, но Зоро не привередничает и ест все, что дадут. Санджи знает, что если не придет, то Зоро будет травиться заваренной лапшой. В лучшем случае. В худшем – вообще не поест. Зоро всегда такой. Вредный, что ли. Говорит, что не голодный, но уплетает всю сковородку в одно лицо, потому что аппетит хороший. Дергается, если Санджи является без приглашения, но все равно никогда не выгоняет. «Меня твои бычки уже достали», – ворчит, но курить в подъезд или на балкон не гонит, на кухне позволяет. Зоро ругается на полную пепельницу и то, как Санджи бросает жирную сковородку в раковину, но сам оставляет у дивана носки. – Свинья ты самая натуральная, – плюется Санджи как по методичке, но сам же пинает носки под диван, чтобы глаза не мозолили. Зоро отчего-то только криво улыбается. Все в этой квартире лишнее. Лишнее – лыжи на балконе, на которых Зоро не умеет кататься. Лишнее – двойные рамы в окнах, через которые все равно сквозит зимой. Лишнее – угрюмый обитатель, возвращающийся с работы только переночевать. Он здесь не ест, если нет Санджи, не спит, если Санджи не приходит. Если Санджи нет рядом, он тут не живет – разве что существует. – Пошел вон отсюда, – вздыхает он иногда, когда Санджи распаляется. – Я устал. Иди и качай права у себя дома. Санджи только на кухне скрывается – потому что знает, что Зоро не всерьез. Он перебесится через пару минут, он спокойно съест все, что Санджи ему предложит, и диван на двоих раскинет тоже спокойно – потому что знает, что и Санджи не уйдет. – Ты поселиться тут решил? Доедим, и выметайся, – каждый раз, и каждый раз, когда доедают, диван раскладывает. Для Санджи – подушка в хлопковой наволочке, новой, к стене. Санджи остается, потому что автобусы поздно не ходят, но Зоро знает: оправдывается же просто. Вредный – отчего-то по отношению к Санджи только. Называет козлом и уродом, но достает второе одеяло, чтобы не мерз ночью. Выгоняет и почти силой выталкивает в подъезд, только чтобы вместе прогуляться перед сном за сигаретами. А Зоро даже не курит – просто рядом плетется, уставший и уже с ног валящийся. Санджи обо всем догадывается. Просто Зоро тут лишний – он выгорает в этой квартире один, он в ней чахнет, все она из него высасывает. И Санджи лишний тоже – как то самое окно в стене между кухней и ванной, непонятно для кого и для чего нужное. Зоро закрывает душ и шлепает босиком по линолеуму мимо кухни сразу в зал. Рядом с плитой – нагревшееся от конфорок пиво, пеной стекающее по темному стеклу бутылки, рядом – полиэтиленки от сосисок средней стоимости и качества тоже среднего, но к картошке сойдет. Рядом – ведро, из которого мусор едва на пол не сыплется. Потому что Зоро никогда не успевает его выносить, а Санджи – никогда не хочет. – Ты все равно мимо мусорки идешь, – собирает Зоро по утрам вылетевшие упаковки с бумажками. Вечно колет пальцы яичной скорлупой и пачкается в желтке, когда Санджи жарит яичницу на завтрак. – Сложно взять с собой, что ли? – С какой стати? Я тут даже не живу. – Да? Тогда почему ты тут круглые сутки ошиваешься? Санджи всегда только цокает. – Потому что ты без меня сдохнешь. Зоро знает: правда сдохнет. Правда загнется без Санджи, без его дурацкой рожи, без его сигарет вонючих, без бесконечных, совсем бессмысленных подколов. Без того, как он выдумывает для Зоро все новые и новые оскорбления – настолько нелепые, что даже смешно. Без его картошки. Без его комментариев к фильмам, которые они смотрят за ужином. Без его заспанной физиономии рядом, с полосами от подушки на щеках – потому что Зоро просыпается раньше, по будильнику, и первым же делом его видит, лохматого, безобидного и совершенно беззащитного. Зоро всегда так жаль будить Санджи, пусть бы отдыхал, высыпался, – но Санджи всегда уходит. Отказывает себе в роскоши поваляться подольше и уехать потом, закрыв дверь запасными ключами. «У меня и свой дом есть», – парирует он вечно, и Зоро совсем его не понимает: он уже и не помнит, когда в последний раз Санджи ночевал у себя. Было бы проще, если бы Санджи просто переехал. Просыпался бы тут же, на диване, на своей подушке, готовил бы завтрак и снова заваливался в постель, сладко тянулся и вылеживался перед телевизором, и никаких душных автобусов, никаких толкучек в метро, никаких идиотских отмазок. Выбрасывал бы мусор. Зоро бы тоже было проще – было бы спокойнее от того, что ему есть, к кому возвращаться, только Санджи ведь тоже вредный. – Идешь? – зовет из зала, и Санджи тянется к банке с окурками. Полная – никогда этот дурак не вытряхивает. Запускает бычок в форточку. А в зале – диван уже разложен. Не спрашивает, останется ли Санджи – сам знает, что останется. Свежая простынь и две подушки в крахмальных наволочках, уютная темнота и яркий свет от пузатого телевизора, табуретка перед диваном вместо стола – все, как и всегда. На бедрах у Зоро – полотенце, привезенное кем-то когда-то из Египта, и он беззастенчиво натягивает чистые трусы прямо так, под полотенцем, развернувшись к Санджи широкой спиной. – Ты в трусах есть собираешься? – ворчит снова, и Зоро рядом тяжело падает, щелкает обтянутым целлофаном пультом. – Что тебя не устраивает опять? Я у себя дома. – Прикройся хотя бы. – Не нравится – не смотри. А по телевизору – как и всегда, никому не известный фильм со статичным сюжетом и актерами, которых никто никогда не видел. Из разряда тех, что ставят в эфир только глубокой ночью, лишь бы забить сетку вещания. «Где они вообще его откопали?» – спрашивает Санджи про каждый из этих фильмов, цепляя вилкой картошку. Роняет иногда на линолеум и наспех вытирает носком Зоро, который предусмотрительно запнул под диван. – И это я свинья? – Ты, – без тени сомнения. – Выходной будешь – помой полы. За окном разливается ночь. Шумная, неспокойная – с грохотом колес последних трамваев и руганью редких пьяных прохожих. Где-то лают собаки, а за стеной в соседнем подъезде глухо стонет девушка. Зоро знает: сейчас там, за пределами этой мертвой квартиры, страшно. Там менты, высматривающие закладчиков, там они же, со свертками в карманах, ищут, кому бы подкинуть, кого повязать и с кого состричь побольше. Там – агрессивные, такие же уставшие мужики, которым бы напиться и потрахаться, которым бы подраться, проспать на работу и уйти оттуда со скандалом, потому что каждый считает, что заслуживает большего. Там – круглосуточные ларьки, в которые вечно перед сном тянет Санджи. «Туда и обратно, за сигаретами», – обещает он вечно, и Зоро вечно за ним тащится, потому что не удержит ведь – а одного отпускать страшно. Бешеный же. Вдруг не вернется. А тут, в тесной однушке со старым ремонтом, спокойно. Почти уютно, когда Санджи рядом роняет на пол жирную картошку. Почти уютно, когда он толкает табуретку коленом и нервно ловит, чтобы не вылить на пол масло. Он ругает фильмы за предсказуемые сюжеты и плохую съемку, но всегда порывается досмотреть, чтобы разнести в пух и прах каждую чертову минуту – и от этого тоже уютно. Когда он стягивает с себя брюки, аккуратно складывает на спинку дивана и оттягивает футболку вниз, пряча от Зоро трусы, – тоже. – Идиотизм, – плюет он недовольно, укладываясь на подушку. – Подвинься, – и пыхтит, когда Зоро заслоняет телевизор. Потому что на экране – всегда один и тот же сюжет, где одни и те же люди влюбляются друг в друга, но не сходятся до самых титров, потому что сталкиваются с одними и теми же проблемами. Бодаются, как бараны. И все всегда одно и то же. И Санджи прав – идиотизм. И то, что у них с Зоро творится – тоже идиотизм, только красивое кино про них почему-то не снимают. Зоро все это уже не нужно. Игры в любовь, неловкие признания, неумелые поцелуи и телячьи нежности Зоро давно оставил позади, в юношестве. Ему нужно тепло. Он никогда не скажет, но ему и не надо – у него на лбу все написано: пик его мечтаний – обыкновенная бытовуха. Зоро нужно, чтобы рядом просто были. Чтобы жарили картошку и ругали вместе с ним французские мелодрамы по первому, чтобы вместе закупались продуктами и спорили, чья очередь выбрасывать мусор. Чтобы дергали за ручку двери, когда Зоро пропадает в ванной после работы, и пинали его носки под диван. Чтобы выключали телевизор, когда он перед ним засыпает, и чтобы Зоро всегда ворчал, что он вообще-то смотрит. Чтобы пепельницу засоряли вечно и никогда не вытряхивали – своего рода показатель, что кто-то рядом все же есть. Чтобы называли придурком, козлом и уродом, пытались высмеять за выкрашенные в зеленый волосы, травили откровенно, но все равно ложились рядом. Чтобы доверяли и давали почувствовать, что и Зоро доверять может. – Вырубай этот цирк, – возвращаясь с кухни. Знает, что Санджи с него живого не слезет, если не унесет сковородку. «Пнешь же», – почти слышит он. – Я досмотреть хочу. – Мне вставать рано. И выключает. По-хорошему, Санджи бы выпроводить. Вызвать такси, чтобы снова научился ночевать дома. По-хорошему, Санджи бы хотя бы с краю положить, потому что по ночам в туалет бегает и курить на кухню, неудобно перелезая через Зоро и вечно толкая его коленками. По-хорошему, Санджи бы хотя бы валетом уложить, чтобы не дышать его сигаретами с вонючими кнопками и не смотреть, как у него изо рта на подушку слюни капают. Разве что по-хорошему – не для Зоро, и он снова ложится рядом, устремляя уставший взгляд в потолок. Санджи водит пальцами по ковру на стене. Зоро знает, что он его ненавидит. «Сними этот колхоз», – психует постоянно, и только потому Зоро его не снимает. Санджи всегда так смешно злится. – С этим надо что-то делать, – тянет Санджи задумчиво. Зоро не знает, с чем именно. С ночевками их по-странному теплыми, со стонами где-то за картонной стеной или с допотопным узорчатым ковром на ней же. Зоро ничего делать не хочется. Он смотрит на Санджи, угадывая в темноте очертания родного профиля, острого носа и складки у переносицы – хмурится. Санджи зевает. Потягивается. Разворачивается к Зоро лицом – и Зоро на секунду кажется, что дома у него поселился не взрослый наглый мужик, а обыкновенный кот. Невоспитанный и злой, но стоит погладить за ухом – размурчится. – С чем? – Да с этим, – лениво. – С твоим храпом. Спать не даешь. – Кто бы говорил! Ты себя вообще слышишь по ночам? – цокает Зоро. – Не устраивает – вали отсюда и спи у себя дома. И снова все, как обычно. Снова Санджи с ума сводит, снова бесит, снова голову от Санджи по-странному кружит. Зоро рядом – будто пьяный, даже если совсем не пьет. Санджи пинает Зоро ногами – и Зоро готов ловить его за лодыжки, потому что знает, что именно этим все всегда и заканчивается. – Ну какая же ты сука, – всегда говорит он, и Санджи всегда пинает сильнее, почти сталкивая Зоро с дивана, пока Зоро не перехватывает свою подушку и не накрывает ею голову Санджи. Всегда так делает. Притворяется, что задушит, пока Санджи не перестает брыкаться и не срывается на едва слышимый хохот. Зоро всегда ложится обратно. – Это ты сука, понял? – всегда бросает Санджи перед тем, как отвернуться к стене и вырубиться до самого утра. Зоро знает, чем все кончится. Знает, что Санджи сдается, потому что Зоро крупнее и может его задавить. Знает, что Санджи в курсе: Зоро будет выгонять его до посинения, но стоит тому начать собираться, он найдет триста причин его не отпускать. Знает, что Санджи всегда говорит, что досмотрит потом фильм в интернете, а на утро уже и не вспоминает о нем. Зоро знает: любая их потасовка закончится тем, что они заснут спина к спине. А вечером – жареная картошка или пельмени, если повезет – макароны с сосисками. Знает, что Санджи купит пива – специально того, что Зоро всегда называл кислятиной, и знает, что все равно будет им давиться. Санджи скажет: «Отвернись, от тебя воняет», и Зоро специально придвинется ближе, чтобы пивом на него надышать – сам же покупал. Зоро всегда знает, к чему все ведет. Утром Санджи обязательно исчезнет. Санджи скажет вымыть посуду, но припрется к восьми и вымоет ее сам. Санджи привезет запасную щетку в ванную и не даст никаких объяснений – а Зоро не спросит. Но Зоро знает наверняка: однажды Санджи просто не уедет. Останется на этом самом диване теплым уютным комком, что вечно язвит и пинается. Купит однажды то самое пиво – и в ответ на очередной скулеж о том, как он воняет, Зоро его просто расцелует. Нежно, мокро, громко чмокая и чавкая, и Санджи будет толкаться, пока сам руки вокруг шеи не сомкнет и не притянет ближе – а там уже и вкус пива станет таким неважным. Зоро знает, что все закончится именно так. Знает, что из ведра под раковиной однажды будет высыпаться не только яичная скорлупа, но и завязанные наспех полные презервативы. Знает, что однажды в соседнем подъезде перестанет стонать женщина – она прильнет к стене и станет удивленно вслушиваться в то, как под Зоро стонет Санджи. Здесь, на родном им скрипучем диване – Зоро возьмет его ласково, медленно, лениво, оглаживая сильными руками гибкую спину и острые линии талии. Возьмет сзади, устроив на коленях и локтях, чтобы оба могли наконец досмотреть дурацкую мелодраму по первому и вместе ее обругать прямо в процессе. И Санджи будет стонать глухо, низко, почти стеснительно, матеря Зоро за то, какой он все-таки идиот. Просто так, без причины. Идиот – и все. Кончит на простыни, и Зоро впервые не поленится – поднимется с дивана, чтобы сменить белье. И Санджи тоже знает, что все закончится именно так. Знает – потому что по-другому быть не может. Не должно будто. Потому что Зоро без Санджи сдохнет – только ведь и сам он не сможет без Зоро. Потому и остается, потому и ложится рядом. По глазам видно – понимает. И Зоро понимает. Просто отчего-то вслух не говорят – и не то чтобы это было нужно. И убеждается в этом лишний раз, когда просыпается до будильника от громкого храпа прямо на ухо. Санджи снова толкается, снова мешает спать, снова одеяло с себя скидывает и комкает в ногах. Встает до туалета обдумать, возвращается – и ни намека на мысль в голове. У Санджи задирается футболка и сползают трусы, оголяют красивую поясницу с трогательными ямками, и Зоро кажется, что этот их конец совсем уже близко. У Санджи – следы от тугой резинки на нежной коже, у Санджи – снова слюна на подушку капает, снова рот раскрыт, и снова он храпит так, что в оконных рамах почти дрожат стекла. Зоро по-хозяйски подтягивает сползшие трусы Санджи, лениво хлопая по заднице – сначала слабо, затем сильнее, пока совсем не начинает толкать. – Подвинься, – шепчет он, когда Санджи мычит в полудреме. – Что ты тут развалился? И Санджи послушно двигается, позволяя Зоро лечь рядом. У Зоро – час до будильника. У Зоро – Санджи в постели, пока еще не его, но однажды – обязательно. У Зоро – определенное будущее, которое он с Санджи однажды на двоих разделит. Зоро знает, что утром они снова поругаются из-за мусора. Он знает, что утром его ждет яичница и горький дым сигарет по всей кухне. Зоро знает, что утром Санджи уйдет, чтобы к вечеру снова вернуться.