Брошь

Где-то неподалеку капает вода — капли срываются вниз одна за другой и падают на пол с оглушительным плеском. Звуки здесь словно усилены в тысячу раз. Но где именно это «неподалеку»? Она всматривается в темноту, и не может рассмотреть даже собственных рук. Пытается поднять их повыше и едва не глохнет от лязга металлических цепей. Те натягиваются сразу в нескольких местах. Ей кажется, будто на руках и ногах, но она ошибается. Сколько у неё рук? Или ног? Всплывающие в голове вопросы такие глупые. Где она? Почему? Лязг становится громче, она кричит от боли, только с её губ не срывается ни звука. Все вокруг — от капели до металлического скрежета — такое громкое, а она не может даже пикнуть. Наверняка это просто сон. Да, иначе быть не может. Она спит и видит какой-то кошмар, только контролировать его не в состоянии. Все тело пробивает дрожь. На этот раз цепи натягивает кто-то другой. Её дергает вперёд, она падает на пол и непроизвольно выставляет руки в попытках смягчить удар. Конечности не слушаются. Она катается по жесткому, будто бы каменному полу и часто дышит, задыхаясь. Ей кажется, что она — рыба, которую в одно мгновение выбрасывают из воды на берег. Легкие горят огнём от недостатка кислорода. Ногтями она пытается зацепиться хоть за что-нибудь, но не чувствует ни ногтей, ни даже пальцев. Размахивает руками, а те напоминают ей бесполезные, непослушные культи. Крик застревает в горле, так и не вырвавшись наружу. Что с ней происходит? Паника накрывает её с головой, а страх пробирается в каждую без исключения клеточку тела. Частое, прерывистое дыхание обращается кашлем, когда на неё обрушивается поток ледяной воды. Горькой. Отвратительной на вкус. Та забивается в рот, попадает в нос и словно проникает сквозь шею. В попытках схватиться за шею руками она наконец-то их чувствует. Её руки длинные и скользкие, неприятные на ощупь и будто бы покрытые какие-то жесткими наростами. Её руки ей не принадлежат. Она забывает дышать. Кто-то снова и снова поливает её водой, словно призывая очнуться. И в её душе селится надежда — наверняка она сможет проснуться. Ещё немного и наконец-то откроет глаза, увидит перед собой знакомый серый, заляпанный пятнами краски потолок и тусклую лампу без абажура. Так ведь? Проснуться не получается. Цепь натягивают чаще и активнее, её волокут куда-то по полу. Шершавый камень царапает кожу, конечности изнывают от боли, и надежда медленно тает. Говорят, стоит лишь ущипнуть себя, чтобы понять, сон это или нет. Говорят, хватит самой незначительной боли, чтобы убедиться, что всё вокруг реально. Вместо нервного смеха, отчетливо звучащего у неё в голове, она издаёт лишь странный, булькающий звук. Низкий, хриплый. Чужой. Сколько она ни пытается подняться на ноги, сколько ни старается идти сама — ничего не выходит. Словно всё её тело принадлежит кому-то другому, такому же чужому, как голос, и она не в состоянии с ним справиться. И расслабиться тоже не выходит. До смерти напуганная, она пытается вырваться, но сковывающие её руки цепи не поддаются. Они намертво закреплены на её запястьях. А может быть, это и не запястья вовсе. Она перестает понимать, где находится. Зачем. И кто она теперь? Справа кто-то омерзительно кричит. Высоко, пронзительно — ей кажется, что едва ли не на ультразвуке. Инстинктивно она прижимает уши поближе к голове и вновь замирает. Хочет кричать так же громко, как этот кто-то, которого она не видит, но лишь хрипит. Опять. Собрав в кулак все свои силы, она дёргает цепь на себя. Ничего не происходит. Рядом кто-то копошится, ей слышны тяжелые шаги — каждый из них отдается коротким всплеском воды — и непонятные, стрекочущие звуки. Оказывается, кричать так громко — это просто. Нечеловеческий вопль вырывается из её глотки в тот же момент, когда-то по всему телу проходит волна электрического тока. Ей так кажется. Её трясёт, вниз по подбородку стекает какая-то жидкость, — холодная и липкая — не похожая ни на слюну, ни на кровь. Наверняка это вода, что попадает ей в рот несколько минут назад. Содрогаясь на полу от боли и страха, она пытается сгруппироваться. Поджимает колени к груди, но её тела касаются всё те же скользкие, покрытые наростами отростки. Два, три, четыре, пять… Она превращается в чудовище! Дыхание перехватывает, она снова едва дышит и с глухим шелестом двигает чем-то у себя на шее. Что она такое? Больше всего на свете ей хочется оказаться где-нибудь подальше отсюда — там, где будет светло и тепло. Где она сможет взглянуть на себя и выдохнуть с облегчением. Где она снова будет человеком. У неё нет слёз. Глаза открываются и закрываются, она чувствует как двигает веками, но не может пролить ни слезинки. Она лишена всего, к чему в своей жизни привыкает — голоса, слёз и самой себя. Издать тот громкий, ужасный вопль больше не выходит. Справа кто-то до сих пор орёт. Существа вокруг булькают и хрипят, но она не может их понять. Или не хочет. Прикрывает голову руками — руками ли? — и утыкается лицом в каменный пол. Её здесь нет. Её не существует. Это сон. Просто сон. Она не может умереть во сне. Во снах не умирают. Ну и что, что она чувствует боль? Смешок снова застревает в горле. Это всего лишь ощущения. Глупости. Дрожа, она разбивает в кровь губы. И кровь её холодная. — …зови его сюда, — наконец она начинает различать слова среди невнятных звуков. Замирает и настороженно прислушивается. Её — чужое — тело всё ещё дрожит. — Конвой не справляется. И приберись в соседней камере — там за нас всю работу уже сделали. Она слышит смех. В своих попытках отползти чуть подальше — куда-то глубже в непроглядную темноту — она лишь сильнее натягивает цепи. Их металлический лязг уже не оглушает. Она привыкает, хоть и не понимает, к чему. Страшно. По правую руку от неё кто-то грохочет: она слышит как щелкает будто бы замок, как что-то скрипит и всплеск воды. Кого-то тащат по полу точно так же, как её саму недавно. Её задевают чем-то скользким. Раз, другой, третий. — Вставай, — булькает над ней мужской голос. Странный. — Никто за тобой не пойдёт. С такими отбросами не хочет возиться даже палач. Палач? Встать на ватные, непослушные и будто бы лишенные костей ноги не получается. Палач! Тело вновь прошибает волной тока. Если вокруг так много воды, почему она умирает сразу? Это не электричество. Что-то другое, незнакомое, как и всё вокруг. В своей жизни она не делает ничего плохого. Разве что однажды ворует журнал в магазине — на спор. Но за такое не казнят, в худшем случае отправляют к охраннику разбираться. А ведь она умирает, правда? Прямо здесь и сейчас, в этом странном чужом теле, в неизвестном месте в окружении точно таких же чудовищ. Она не видит их, лишь догадывается. Она умирает, а мысли у неё в голове такие глупые. Как же ей не хватает слёз. Солёных, горячих, до боли знакомых слёз. Всё, что у неё есть — холодная кровь и прошивающая всё тело боль. Она не в состоянии идти сама и её снова куда-то волокут. По мокрому камню, который царапает ей лицо и руки, — все разом — то и дело подгоняя разрядами. Её мутит — противно подташнивает, когда она чувствует как в рот вновь забивается вода. Соленая. От неё жжёт разбитые губы. Наверное, она просто сходит с ума. Всего этого не может происходить на самом деле. Кто-то просто подмешивает ей в кофе какую-то наркоту и теперь ей мерещится то, чего на деле даже не существует. Сейчас она наверняка лежит где-нибудь в ванной и стонет, а может и кричит от того ужаса, какой одолевает её здесь. Не верится. Некому играть с ней такие шутки. Это её последние попытки успокоиться, прийти в себя. Соломинка, за какую она пытается ухватиться, чтобы не задохнуться от отчаяния. Не сойти с ума по-настоящему. Её не должно здесь быть. Это не её тело. Не её участь. Плакать не получается, хоть она и старается. Содрогается в сухих рыданиях, едва слышно хнычет. У неё нет сил даже вырваться из чужой хватки, не говоря уже о том, чтобы разорвать цепи. Может, там и не цепи вовсе — мало ли, что ещё способно так греметь. Она ничего не видит, ничего не знает, ничего не понимает. — Ты уж прости, приговор зачитывать не будем, — кто-то смеётся и пинает её — и она даже не может сказать, ногой ли. — Твоему величеству когда-то уже зачитывали его на суде, ты и так всё знаешь. Совесть-то не гложет? Её затаскивают куда-то выше, небрежно бросают. Она ударяется головой и шипит от неприятной боли. О чём они говорят? Никаким величеством она в жизни себя не чувствует, и даже больно делает разве что соседке по комнате — и то редко. Она вздрагивает всем телом, когда понимает, где теперь лежит. Палач. Она на плахе! — Так безжалостно вырезать всю королевскую семью… — продолжает тот же голос. Что-то грохочет. — Неужели думаешь, что такое тебе с рук сошло бы? Ой, сколько же раз тебя ловили после суда. И каждый раз я думал — ну всё, теперь-то эта погань точно в моих руках. Десять побегов! — Одиннадцатый только что-то не удался, — вторят ему другие голоса. Противно, издевательски смеются. — И ты только глянь, дрожит и извивается как ребенок. Помирать-то не хочется. Всё это напоминает ей бред сумасшедшего или написанную в наркотическом угаре театральную постановку. Она слышит и понимает сказанное ими, но не знает, о чём они говорят. О какой семье, о каком суде, о каких побегах. Она даже из дома в детстве ни разу не сбегает! Это смешно. Она дергается и пытается вырваться, но теперь её держат не только цепи. Тело тут и там обхватывают металлические кольца, до боли стискивая кожу. Дрожь уже не унять. Она задыхается. — Ну да, теперь-то молчать самое время, — вслед за голосом раздаются щелчки. — Стало быть, последнего слова не будет. — Да нужны они кому будто, — она уже не понимает, разные это голоса или один и тот же. — Скатертью дорога. Всё происходит слишком быстро. Вот она слышит хриплый, противный смех, а вот её шею на мгновение обжигает болью и всё вокруг погружается во тьму настоящую. В такой ничего уже не рассмотреть, как ни старайся. В такой ничего попросту не существует. Одно движение острого, как бритва лезвия — и её жизнь обрывается. Так легко, так рано. Она уверена, что должна прожить долгую и яркую жизнь, дожить до самой старости и стать если не знаменитой, то хотя бы богатой. Вместо этого она погибает чёрт знает где, когда и кем. Кем она становится? И почему? Ей уже всё равно.