Гонимый ревностью

***

— Я. Сказал. Завтра. — Дженсен в раздражении откидывает телефон на кожаное пузо дивана и протяжно выдыхает. Такое впечатление, что некоторые люди рождаются лишь с одной мстительной миссией — бесить других.       Эклз возвращает ослепленный нежданной злостью горящий взор на мобильный и прикусывает губу. Неожиданно стало жарко, словно солнце надулось и лопнуло. Грудь под футболкой покрылась соленой пленкой. Досада! — он ведь только недавно с душа вернулся. Сердце разрывается от неожиданного скачка адреналина. «Нельзя так делать!», — думает он, пока его рука снова тянется к металлическому боку чужого телефона. «Это неправильно!», — рассудок продолжает попытки донести зерна здравомыслия, но ему ли тягаться с божественной силой ревности? Разумеется, нет. Так что же удивительного в том, что рука, которой совершенно точно руководил не Эклз, а кто-то другой, уже разблокировала телефон и открыла список последних вызовов? «Черт возьми!», — Дженсен хмурится и, неся в себе разрушительную битву ума и слепого злостного чувства, удаляет доказательства позднего звонка. Бах! Бах! Бах!       Дженсен вздрагивает от звука и постфактум осознает, что этот грохот издает его глупое, до невозможности влюбленное сердце. Его большой палец в нерешительности замирает над иконкой мессенджера. С одной стороны — ему до безумия, до тошнотворных позывов хочется заглянуть туда одним глазком, чтобы просто удостовериться, что там нет ничего компрометирующего. С другой же стороны — это до безумия жалко и отвратительно, ведь там, где начинается власть первого человека в пространстве отношений, там же и заканчивается свобода второго. Этого допустить Эклз не может, несмотря на раздирающие в кровь, вопиющие, крикливые доводы гневно-эмоциональной, древней, как сама Земля, богини, что крутит умами, сердцами и душами людей. Она видоизменяет картину мира, фальсифицирует информацию, подменяет прошлое, и… шепчет-шепчет-шепчет… Нашептывает ядовитые мнения, тянет ниточки и заставляет творить то, о чем вскоре можно очень сильно пожалеть. Сколько жизней она сломала? Скольких пар заставила разойтись? Дженсен, будь он хоть сто раз этой самой богиней и проклят, никогда не позволит взять над собой вверх и не даст ей правление. Он боится причинить боль Джареду. Боль иного рода, чем все их прошлые, что солью припорошенные стычки и крупные, смешанные с головной болью ссоры. Эклз откидывает телефон обратно, так и не открыв сообщения. Ему даровали спокойствие и штиль в отношениях, которые стоят намного больше и имеют значительно больший вес, чем все самые яркие и невероятно логичные аргументы непомерно злой богини. Дай ей волю, и утонешь в нашептанных словах мелодичного и убаюкивающего голоса. Руки затряслись, стали холодными и влажными, словно покрылись лягушачьей кожей. «Просто посмотри… Чего ты боишься? Ведь если там нет ничего странного, то и бояться нечего, верно? Однако загвоздка Дженсен в том, что ты боишься, а значит опасаешься найти что-то, что разобьет твое сердце, напустит ненастье и ураган на твой оазис спокойствия», — шептала вкрадчиво богиня, вдавливая красные коготки в эклзовское измученное и беспокойным стуком отдающееся сердце. Он неосознанно колупает заусенец на большом пальце. Чертовы сомнения. «Черт, нет. Только не спустя столько лет…», — мысль-летяга прыгнула в безграничное и темное пространство паники. Глупо. Но ведь поводы беспокоится есть: что-то в Кигане есть такое, от чего органы чувств верещат, подают сигналы о немыслимом, варварском вторжении. И это только в первый рабочий день. Почему он шатался рядом и с гиенским видом словно подглядывал? И почему сам Джаред… — Чего такой смурной? — мягкий шелест чужого голоса прорезал гнилостные мысли. — Устал? В первый день всегда так… — мужчина вышел из ванной комнаты в одних боксерах, а ядовито-желтое полотенце болталось на шее. Падалеки на что-то жаловался, но признаться, Дженсен не слушал, ибо был зачарован прекрасным телом напротив. Рефлексы достойные внимания Павлова активизировались и огненной кляксой прокатились по низу живота. Выступила слюна. Тоже глупо. — Джаред, — голос, словно проволока, что тащится по асфальту, — ты бы накинул что-нибудь… — Эклз поерзал, положил подушку на колени и громко вздохнул. Падалеки развернулся вполоборота, тем самым похваставшись перекатами любовно взращённых мышц. Посмотрел внимательно и нахмурился. — Что такое? Ты странно выглядишь. Порядок? Эклз, продолжая буравить привлекательную оливковую кожу, лишь кивнул. Он хотел. И не мог. Первый рабочий день выдался тяжелым, завтрашний рискует стать таким же, поэтому необходимо лечь спать пораньше. Разумеется, необходимо, однако киганский звонок словно острыми зубками впился в шею, распространяя уже известный яд: хотелось уложить кое-кого и показать кому этот кое-кто принадлежит. б-е-з-р-а-з-д-е-л-ь-н-о. А еще эти нерадостные мысли, что появляются вспышками в голове — дарование богини, что нежданно появилась и уселась внутри груди. «Дженсен, — шепчет она и царапает ребра изнутри, — Дженсеееен», — взывает, молит, морочит голову. «Зачем он вообще звонил в такое позднее время?», — размышляет Эклз, наблюдая как Джаред натягивает серую футболку. — «Неправильный вопрос, Эклз, — вдруг ответило нутро. — Лучше спроси, как часто он звонит в такое позднее время?». — Сегодня была такая суматоха! Как тебе наша площадка? — Джаред плюхается рядом, разнося медово-цитрусовый аромат чистоты. Дженсен незаметно втягивает любимый запах и откидывается на спинку дивана. — Неплохо. Рано еще о чем-то говорить. Было немного неловко, но в первый день всегда так. А вот Киган… Но его вдруг перебивают: — Да, неловко, но ничего, ты быстро привыкнешь, — Джаред резко подскакивает и немного нервными движениями сушит волосы полотенцем. — Ох, надо ложиться, завтра снова в бой, — глядит печальными глазами и словно виновато улыбается. Дженсен лишь приподнимает брови в немом изумлении. Его так безобразно и совсем бессовестно перебили. И сменили тему. «Интересно». — Я спать тогда, — разочарованно шипит Эклз, пряча ядовитый оскал. Он меняет положение и вытягивает вдруг одеревеневшие ноги. — Ложись в кровать, Дженс, — как ни в чем не бывало советует Джаред и зачесывает влажные волосы назад. — Не хочу, — тихо буркнули в спинку дивана. — Завтра все болеть будет, — Джаред с материнской упорностью тянет того за руку. Дженсен вырывается и все также бурчит: — Мне все равно. Раньше Джаред мучительными минутами допытывал, а потом, когда обычные просьбы лечь в кровать не работали, то прижимал Дженсена к дивану и целовал до тех пор, пока в Эклзе не поднималась буря сладострастия, а затем с заливистым смехом уходил в спальню, зная, что партнеру этого будет мало. Дженсен всегда велся на эту простейшую манипуляцию и шел следом. Всегда. Но сегодня все иначе, ведь в ответ ему на удивление прилетает лаконичное и даже сухое: — Ну, как хочешь. О, как. Вот так просто и оставили. Дженсен приподнимается на локтях и видит, что Джаред вполне себе собирается идти в спальню один. «Да что с ним не так?!», — Эклз кусает губы и не давая себе и секунды на размышления, слепо покоряется порыву схватить чужую кисть руки в попытке остановить. Дженсен дергает нерадивое тело на себя, в моменте чувствуя, как неверно выкрученное собственное запястье стрельнуло болью. Мешанина сопровождается звуками хлопка, скрипа кожи и сдавленного, чуть удивленного падалечьего «ох». Джаред глядит уставшими глазами и медленно, как-то совсем тоскливо вздыхает. Дженсену это не нравится. Ох, как же не нравится! Он мрачно разглядывает эти хамелеоновские глаза и пытается найти там ответы на вопросы, что медленно грызут его изнутри. Один все же прорывается и выпадает изо рта: — У нас же все хорошо? — А должно быть по-другому? — В тон задает ему Джаред и облизывает уголок губ. — Не сучи, — Эклз наклоняется еще ближе, словно старается слить их грудные клетки в одну, соединить сердца и припаять души. Навек. — А ты не придуривайся, — падалечье дыхание сбивается, когда он чувствует, как чужое колено разместилось рядом с пахом. Дженсен все еще разглядывает лицо, следом рассматривает глаза, — зрачок и не знает за что зацепиться. Так мало показывают эти печальные осколки души! У них ведь все хорошо, так почему же, почему, черт возьми, они такие печальные?! Почему, когда Джаред отказывает в близости или переводит тему о Кигане, то его глаза превращаются вот в э-т-о: Жалобные, грустные, такие… отвратительно мученические…? Он отказывает в ласке Эклзу или же самому себе? «Знаешь когда отказывают в ласке? — мурлычет богиня и пальцами почти касается призрачных стенок агонизирующей души. — Когда уходит любовь, мой дорогой…». Крик этот изливается внутрь: горький, но чистый. Осколки звука вколачиваются в ключицы. Поэтому Дженсен защищается привычным и до ужаса знакомым способом: — Я хочу тебя, — роняет он, проглатывая последнее, самое страшное и отбирающее свободу слово… «навсегда». Впрочем, если уж говорить без лукавства, то это сущая правда. Он слегка приоткрывает губы и наклоняется. Ждет. Но ничего не происходит. Джаред глядит в ответ, снова вздыхает и смиренно прикрывает глаза. «Да что ж такое-то?!». Но он не успевает возмутиться, ибо Падалеки взмахивает рукой. Дженсен каменеет в ожидании очередного отказа, но чужие пальцы аккуратно пробегают по шее и находят покой на русом затылке. Притягивают ближе. И вот, когда эти соблазнительные, с ума сводящие губы находятся в миллиметре, они сладостно, даже проникновенно шепчут: — Сейчас я тебя поцелую. Ох, черт! Этот вкрадчивый бархатный перезвон шепота, может соревноваться с самой богиней, что притаилась в ожидании! Более того, сейчас, этот завлекающий падалечий тембр мог бы потягаться и с Люцифером в момент соблазнения Адама и Евы! У Дженсена подломились руки. Пошло оно все. Он хотел, чтобы Джаред сам поцеловал его, но боже, этот распутный шепот, эти совершенно потерявшие нравственность глаза! Да. Пошло оно все! Он впечатывается в эти порочные, в эти греховные, и в тоже время ангельские губы со всей своей страстью, со всей своей злостью, со всеми эмоциями, что раздула наглая богиня. Ему до ужаса неуемно в своем теле, он подтягивается и почти ложится на чужую грудь, в глупой и ребяческой попытке почувствовать чужое шевеление еще не отравленного (в отличии от своего) сердца. Он яростно обхватывает чужие губы своими, словно опасаясь, что это их последняя близость, сладостная ласка перед неуловимым, но неизбежным финалом. Однако Джаред, не разрывая яростного поцелуя, вдруг нежно касается его горящих скул и выстукивает по ним слабую и еле уловимую мелодию заземления. «Т-шшш, — говорит он этими мягкими касаниями, — т-шшш, не спеши, успокойся…». Эта неприхотливая нежность ярко контрастирует со злостным движением эклзовских губ и зубов. Но все же эта странная убаюкивающая мелодия стука проникает в его суть и словно обезболивает, смачивает сухие, но не менее саднящие порезы сомнений, что остались от суровой богини. Дженсен повинуется. Он всегда повинуется. Он сбавляет темп и придает поцелую легкость и что самое важное — нежность. Они обмениваются этой незамысловатой лаской, а затем Джаред тихо молвит: — Тише, ковбой. Не спеши. На сегодня все, завтра рано вставать, а у меня суровые съемки, — и, словно прочитав предложение в чужих глазах, продолжает: — Даже не проси. Я не буду. Это ты сейчас желаешь и поэтому просишь, но ведь завтра ты пожалеешь об этом. Ты просто физически не сможешь сидеть в своем режиссерском кресле весь день. Все будет, но позже, — он прикрывает на секунду глаза, а затем снова глядит до ужаса пробирающим взглядом. — Все, Дженсен, — голос звучит немного иначе, из-за чужого веса. Падалеки выбирается из ловушки и уже крепко стоя на ногах, растягивает исцелованные губы в хитрой улыбке. — Я иду спать. Все еще хочешь ночевать на диване? — и, пряча лисью натуру, выходит из комнаты. Дженсену хватает пары секунд. Нет, он не хочет. Он встает и идет следом, стараясь держать в памяти ласковый поцелуй, прикрываясь им, как щитом от богини, что никуда не ушла. О, нет… Она никак не покинет это хищное тело. Она замерла в ожидании. А пальцы все также кружат вокруг этой своенравной души. Она коснется. Она отравит. Позже.

***

      Придя на работу, Киган сталкивается с ночным кошмаром наяву: Дженсен глядит на него из-подо лба ничего не выражающим взглядом зеленых глаз. Кигану жутко — уж лучше б смотрел пытливо или со злостью, ну, хоть с какой-нибудь эмоцией! Ведь глядеть в стеклянные и абсолютно пустые глаза просто-напросто с-т-р-а-ш-н-о. Сегодня Эклз без кепки — отросшие чуть ниже ушей волосы струятся вокруг лица. На нем черная с белыми вставками широкая черная рубашка и светлые джинсы. Он прекращает зрительно пытать Аллена, отворачивается и фотографирует собственное режиссерское кресло.       Чуть позже, когда уже остыли эклзовские следы, Киган, словно преступник подходит к креслу на спинке которого красуется: «Солдатик». Он хмыкает и думает, что Джаред довольно-таки щепетильно отнёсся к делу. Киган вертит головой в поисках вышеупомянутого и почти сразу находит его в компании — еще бы! — Дженсена. Они о чем-то переговариваются, поэтому Киган, чувствуя себя до унижения жалким, подходит ближе и скрывается за балкой с явным намерением подглядеть и подслушать. — Я умру сто раз, пока пройду эту полосу препятствий, — жалостливо канючит Джаред. — Еще жара невыносимая. Это она от тебя распространяется, — хохочет громко. Дженсен хмыкает и растягивает губы в такой… флиртующей улыбке. Киган морщится от собственных мыслей. — Честно говоря, я бы снял целый эпизод только о том, как ты пытаешься преодолеть полосу препятствий. Ну знаешь, — тянет гласные сладко и играет бровями, — я бы понаблюдал за этим: как ты ползаешь кверху задницей, морщишься от натуги, а капли пота стекают по твоему пылающему лицу и прячутся в этих твоих, — машет рукой неопределенно, — кхм, в твоих ключицах, в общем. — Дженс, прекрати, — отвечает Джаред чуть охрипшим голосом, — я буду выглядеть в кадре жалко. Киган придвигается еще ближе — почти сливается с балкой. Сердце гулко колотится в груди, словно он стал свидетелем чего-то… Чего-то такого… — мысль прерывается эклзовским голосом: — Я бы сказал сексуальным, но я понимаю твое беспокойство. Ну, знаешь, — Дженсен вытирает пальцем влагу с шеи собеседника, — не хочется мне топиться в рассвете сил в твоем поте. Падалеки пихает его в плечо и смеется. Дженсен растирает каплю пота по подушечкам собственных пальцев. — Кстати, заметил цвет предметов? — Спрашивает он и кладет руки в карманы брюк. Киган в непонимании хмурится и напрягает слух. — Еще бы, — хмыкает Джаред, — долго возился с этим? Найти столько красных и голубых вещей запарное дело, наверное… — вдруг хохочет, — или ты их покрасил? — Ой, иди ты, — отвечает Дженсен, — все уже подготовлено, а технические моменты оставим в секрете. До притаившегося шпиона медленно доходит, что речь идет о предметах в полосе препятствий. — Как думаешь, фанаты поймут? — спрашивает Падалеки и тянется. Точеное тело, подобно подсолнуху всем своим существом тянется вверх к солнцу, к теплу, к бескрайнему небу. — Правильные поймут, — со знанием дела кидает его собеседник и посредством своего магического тембра, швыряет того обратно на грешную землю. — А и еще, Джаред… У Кигана волоски на руках поднялись, а кровь стыдливо прилила к ушам и щекам после услышанного. Он бесшумно разворачивается и покидает наблюдательный пост. Уже далеко от говоривших, он приваливается к столу и жадно пьет воду. Слова Дженсена сказанные хриплым и чарующим голосом иссушили его нутро и до сих пор отдавались в ушах, подобно рою тревожных змей: «Я все равно заполучу тебя, Джаред, пускай и другим способом…».       Неудачная попытка шпионажа обратилась полнейшим провалом: подслушанный диалог не принес ровным счетом ничего, кроме как довода о том, что эти двое флиртовали самым что не на есть бесстыдным образом. Однако, это — вздор! У них же есть жены. Киган закручивает крышку на бутылке и старательно давит в своей голове явные доказательства: смущенную улыбку Джареда, шаловливый и до жути пробирающий увлеченный эклзовский взгляд, странный выбор слов и не менее странные смешки. Мужчина стирает пальцем воду с подбородка и буравит взглядом каплю влаги. Дженсен пару минут назад также стер падалечий пот — это, наверное, самое странное! Зачем такое вытворять? Это мерзко и отвратительно. Ответа он не находит и поскорее вытирает палец о брюки. Что мешало сделать Дженсену также? Серьезно, зачем вытирать чужой пот и растирать его между своих же пальцев? «Что с этим типом не так?». Киган и сам не осознает, что в эти секунды мучительного анализа, губы его подрагивают в отвращении. Он испускает мучительный стон от невозможности узнать правду. В ворохе догадок мерцала призрачная мысль и тихонько вибрировала в лобной доле. Он за утро испытал всю палитру эмоций: от страха быть пойманным, до смущения, что залезло в глотку. А ведь это только второй день съемок! Собственно, можно бесконечно думать о том, что он увидел и услышал, однако рабочий день никто не отменял, поэтому погребенный собственными терзаниями рассудка, он возвращается в съемочный павильон.       Там уже он натыкается на Дженсена и Джареда, а также на одну из актрис. Судя по позам, они собираются сделать очередное памятное фото. Киган скорее отворачивается, чтобы не столкнуться с припугивающими эклзовскими глазами. Ему кажется, что только они пересекутся взглядами, то Дженсен моментально поймет, что тот бесстыдным образом стал свидетелем того странного разговора. У Кигана на лице все еще пылает отпечаток смущения, а сердце глумливо стучит в груди, насмехаясь над жалкими хозяйскими потугами домыслить необъятное. После обеда к нему подходит Дженсен и будничным тоном интересуется: — Ты чего еще здесь? Я бы на твоем месте давно бы уже свалил домой, а не жарился под солнцем, — глядит спокойными глазами и наклоняет голову в интересе. Киган в секунду от страха каменеет, а затем злость вспарывает вены. «Уже выгонять собрался?», — возмущается он в собственной голове и уже открывает рот чтобы сказать что-нибудь гадкое и злое, но мысль зацепилась и повисла на отростке верхнего неба. Дженсен проворно вытаскивает сигарету и прикуривает. — Джаред через пять минут будет потеть, как сумасшедший, — говорит он, выпуская струйку дыма. — Ужасное зрелище, я бы никому не пожелал видеть это воочию, — морщится словно в омерзении и больше не открывает веки. Каков лицемер! Киган почти задыхается от возмущения. — Зачем мне уходить? — Все же слова слетают немного злее, чем он хотел. Дженсен лениво приоткрывает один глаз — глядит с удивлением вперемешку с мерцанием едкой насмешки. Так глядят родители на глупые поступки своих детей. — Разве мы не сняли с тобой все сцены, которые были запланированы на сегодня? — интересуется он и пальцем стучит по фильтру, стряхивая пепел. Медленное осознание того, что имел ввиду Дженсен медленно ползет по задней стороне шеи Кигана. Стыд за собственную глупость расползается по плечам. — А, — отвечает он конфузливо, — да, сняли, но я все же останусь и погляжу на то, как Джаред будет проходить препятствия, — заканчивает он и старается улыбнуться. Дженсен выпрямляется и глядит в упор, чуть прищурив глаза. Напряженным и скрипучим голосом любопытствует: — Зачем? Вот оно — чистейшее откровение, подтверждение сплетен, что долетали до киганского уха, мол, Дженсен не самый разговорчивый парень на свете. Однако никто из злопыхателей и не догадывался, насколько бывает пугающим его тон голоса, который, казалось, звучит с адовой глубины. Киган потирает вдруг ставшими ледяными руки. Эти глаза напротив — словно микроскоп, а сам он — жалкая букашка, которую положили на стеклышко и с научным интересом р-а-з-г-л-я-д-ы-в-а-ю-т. — Веселья ради, — находит он ответ и сглатывает слюну. Проклинает свой дрожащий голос и хочет сбежать, ибо Эклз гипнотизирует взглядом так пристально, словно размышляет — как удобнее его будет бить. Собеседник молчит, казалось, целую вечность. На деле же — проходит пару секунд, прежде чем он показывает клыки в улыбке и отвечает обыденно: — Ну, веселись, — кивает головой и круто развернувшись, уходит. Киган же стоит и может поклясться, что только что избежал смертной казни. Солнце жалостливо огладило макушку.       Спустя некоторое время он с опаской возвращается в павильон, как раз к тому моменту, когда Дженсен протягивает Джареду красную и синюю банданы и заговорщицки подмигивает. Падалеки глядит на них, потом смотрит на Эклза, улыбается и кивает головой, мол, понял. Новый режиссер тоже кивает и хлопнув по падалечьему плечу, возвращается на свое место. Есть в этом действии, в этих частых прикосновениях, какая-то по-свойски будничная необходимость. Когда подготовка была закончена, Киган располагается рядом с помощником режиссера. Дженсен сидит рядом. Джаред уже не Джаред. Он — Корделл Уокер, который совсем не горит желанием участвовать в соревновании. Во время того, как Джери завязывает падалечьи глаза красной банданой и скрывает удивительное трехцветие, эклзовский кадык дергается. — Это тоже какая-то пасхалка? — Спрашивает Киган у помощника режиссера, не отрывая взгляд от Падалеки, который с мячом в руке нелепо двигается вперед. Помощник режиссера не успевает ответить, ибо Дженсен на секунду отворачивается от камеры, скользит безразличным взглядом сверху вниз и впившись ядовитой зеленью в лицо, вмешивается: — О чем ты? — и снова возвращается к экрану. Киган дергается, чувствуя фантомную пулю, что попала прямо меж ребер. — Ну, — становится дико неловко, — я про цвет. Дженсен не отвлекаясь от съемки, забивает гвоздь в гроб алленского стыда ничего не выражающим тоном: — Не уловил сути. О чем ты толкуешь? — Ну, — снова предпринимает попытку Киган, — цвет предметов в полосе препятствий! Они же специально выбраны, да? Дженсен — идеал олимпийского спокойствия и вместе с этим — олицетворение пустынной бури, что крутится в ярких хризолитах. Он поворачивает голову совсем немного, встречается взглядом с голубыми глазами и хладнокровно припечатывает: — Нет. Помощник сценариста бьет Кигана по плечу свернутыми листами и шикает: — Не мешай съемке! Дженсен выбрал стандартные цвета, какое скрытое послание ты тут выискиваешь? Ты в порядке вообще? Может солнце напекло? Иди, — машет все той же бумажной трубкой, — отдохни немного. Киган чувствует себя о-т-в-р-а-т-и-т-е-л-ь-н-о. Он ведь слышал! Губы вот-вот затрясутся в обиде. Он сжимает руки в кулаки и с упорностью барана пробует допытаться: — Мне кажется, что… Дженсен снова смотрит на него с явным непониманием и с отцовской обреченностью объясняет: — Здесь нет никаких пасхалок, Киган. Вот совсем, — вздергивает в удивлении брови. — Можешь, пожалуйста, не мешать? — Глядит очень добрыми, даже немного виноватыми глазами, словно он не горел желанием прогонять глупого актера с площадки. И если Эклз глядел совсем уж по-доброму, то съемочная группа напротив: в недовольстве горели глаза со всех сторон. Киган чувствует себя в ловушке собственного кошмара: вот-вот руки протянутся, чтобы разорвать его на части. Он кивает и поспешно отходит от поля боя, прикрывая пульсирующую рану позора, однако позволяет себе снова взглянуть на эклзовское лицо. Дыхание перехватывает почти что в ненависти: Дженсен глядит в камеру, но техника не скрывает ехидную, наглую и, без сомнения, горделивую усмешку. Волны злости ударяются о ребра. Вот же наглый ублюдок! Он посмел насмехаться над ним! Киган же не идиот, он прекрасно слышал джеевский разговор и те, сто процентов говорили о выбранных цветах. Лицо стянуло проволокой злобы. Едкие проклятия царапают нёбо. Он лезет в Интернет и, скорее, в принципиальной обиде, а не в чистом любопытстве забивает в поисковике «красный и синий цвет в «Сверхъестественном». Восторг от собственной правоты расслабляет тиски стыда, но вместе с ними, еще больше затягивается проволока, почти впивается в кожу. Оказывается, что во время съемок «Сверхъестественного», у каждого актера были метки собственных цветов — в сети полно фотографий разноцветных мячиков, сделанных из скотча. Так, красная — это метка Джареда, в то время как синяя — Дженсена. Едкий приговор кристаллизируется в лобной доле: «Козлина, мастер газлайтинга!». И для чего нужна была эта показательная, кости выворачиваемая, так называемая доброта? За мнимостью заботы была спрятана идея унизить. В этом нет никаких сомнений. Яростно убеждал в обратном, пока в голове носил задачу растоптать профессионализм Кигана! До чего жуткий урод! Потрясенный мужчина опирается локтями о колени. Открытие реального положения дел довели его до сухого злословия. «Джаред бы уж точно не позволил себе такого», — обижено мыслит актер. «Не позволил бы, — соглашается рассудок. — Но и Дженсену мешать бы не стал», — кидает елейной, почти мурлычущей нотой. Тут тоже нет никаких сомнений: эти двое, словно Деймон и Пифиас — никогда не разлучаются и готовы прикрыть друг друга в любой момент. Киган прячет горящее лицо в ладонях и старается успокоиться. Сегодняшний день еще хуже, чем вчерашний — вымотал его окончательно. Ему хочется куда-нибудь спрятаться от этих ледяных и проклятых зеленых глаз. Шум на площадке заставляет мучительно открыть веки и встать. Беспокойное «что-то стряслось» заставляет ноги нести в направлении мельтешащей толпы. Подойдя в притык, он видит, что Джаред баюкает собственную кисть. — Что случилось? — спрашивает Киган и взглядом упирается в эклзовский затылок. Помощник режиссера отвечает: — Джаред запнулся на шине и упал. Кажется, повредил руку. — Джей, — Эклз привстал со своего места и нахмурил брови, — ты там как? Порядок? Пострадавший морщится, но кивает. Показывает жестом, мол, все окей. — Тогда, снимем еще дубль, а потом поглядим, что там у тебя с рукой, договорились? — спрашивает Эклз и глядит с явным беспокойством. Джаред кивает головой и возвращается на исходную позицию. Гримёр подскакивает резво. Быстро приводит падалечье лицо в порядок. Киган мысленно благодарит Падалеки за падение, ведь с этим переполохом, многие уже и забыли о его странном поведении ранее. Он переводит взгляд на Дженсена, который буравит взглядом падалечье лицо и вдруг понимает в полной мере фразу «мысленно касаться» — потому что именно этим и занимается их новый режиссер — совсем бесстыдно и голодно. Кигану становится не по себе от чужой залитой до краев радужки нежности, и от ярости, что оцарапала уже его собственные глаза. Он отступает на два шага назад и плюхается на теплый островок травы. В этой серии у него до безобразия мало времени на экране. В прочем совсем неудивительно — сценарист обожает Эклза, а у нового режиссера, без сомнений, есть свой фаворит.       Оставшаяся часть съемки проходит спокойно и без происшествий. Как только звучит громогласное «Снято!», Дженсен лихо стягивает наушники и быстро движется в сторону Джареда. Последний, к слову, тоже двигается навстречу — словно магниты, что вечно притягиваются друг к другу. Дженсен тем временем вытягивает руку ладонью вверх, а Джаред молчаливо кладет покалеченную конечность на чужие пальцы. Эклз с видом заправского врача осматривает ранку прищуренными в тревоге глазами и что-то говорит, но Киган не слышит, что именно. — Принесите сюда пластырь и дезинфицирующее средство! — орет Дженсен, все еще держа чужую руку и тут же шикает на дернувшегося в попытке бегства Джареда. Какой-то мальчонка подскакивает с необходимым. Эклз принимает дары и, не жалея, льет медицинским антисептиком на царапину, затем убирает излишки влаги собственным платком. В этих переполняющих пространство совсем едких переживаний и странных сентиментальностей, Киган вдруг понимает, что эти двое не Деймон и Пифиас, они… И, наблюдая за тем, как Дженсен, тот самый Дженсен, который создает впечатление холодного и отчужденного человека, сейчас с каким-то щекочущим нутро трепетом и особой нежностью приклеивает пластырь на поврежденный участок падалечьей руки, Киган вдруг ловит искру догадки, что вспыхнула светлячком на краю сознания. Однако до того она микроскопическая, что ее пока что не прочитать.       Вечером, заглушив пухлое раздражение, он подходит к звездному дуэту и снова предлагает сходить в бар. Дженсен стоит как бездушное и застывшее изваяние. Словно статуя африканского буйвола, что охраняет собственное дитя. «Дите», к слову, стоит хоть и с видом уставшим, но вполне счастливо щурится. Волосы его немного сальные. Еще бы! — столько часов носился под палящем солнцем. — Нет, чувак. Этот, — Эклз тыкает пальцем в сторону Джареда, — сегодня вконец замучился, так что мы пойдем отдыхать. — Выдыхает протяжно и хрустит шеей, — я, к слову, тоже устал. — Ну вы совсем старики, — шутит Киган, но сжимает зубы. — Ну, уж извини, — эклзовский голос сочится ядом, — может мы и старики, но хотя бы не носимся по площадке с щенячьей энергией и не достаем людей глупыми вопросами, — бросает он издевательский смешок. Киган остроту пропускает мимо ушей, не реагирует на нее, несмотря на то, что в полете она рассекла ему щеку. — Да ладно вам, — начинает он и ерошит волосы, — давайте отдохнем где-нибудь? Он не особо горел желанием прямо-таки потусить, скорее это был такой маленький бунт, который целиком и полностью был направлен на Дженсена. Лишь бы как-нибудь задеть, подцепить эту гнилостную натуру, вытащить ее на божий свет и показать Джареду. Как же ему хотелось, чтоб Падалеки, наконец, понял, кого он пригрел на груди! — У Дженса недавно день рождения был, — вмешивается в опасный диалог Джаред, — а мы так и не отпраздновали, понимаешь? — Глядит озорными глазами и виновато улыбается. — Мы хотим завалиться ко мне домой, выпить и поговорить как в старые добрые времена, скажи? — обращается уже к Эклзу. Последний кивает и раздраженно закатывает глаза. — Надеюсь, что дома меня не ждет опять стул, обвязанный розовым бантом со словами «С днем рождения, принцесса». Джаред громко и звонко хохочет. Пихает в плечо и хриплой смешинкой роняет: — В прошлый раз ты не жаловался! Кигану становится в очередной раз некомфортно, а злость, что до этого была направлена лишь на самоуверенного режиссера, сейчас медленным флером окутывает и его друга. Как Джаред может быть так слеп? Так глуп этот человек! А сам он, словно гость в чужом раю, какая же досада! Дженсен тем временем шутливо пинает падалечий зад и тоже посмеивается. Киганский бунт рискует провалиться, так и не начавшись. Поэтому он так отчаянно пытается пробраться в этот чужой Эдемский сад и протянуть Падалеки «тот самый плод» — лишь бы забрать, вырвать из лап этого пса, что не славится церемониями. Поэтому он снова предпринимает попытку: — Мы могли бы втроем потусить, нет? — Киган трет зудящий нос и старается смотреть только на Падалеки, но все равно чувствует, как змеиный прищур зеленых глаз оставляет ожог на щеке. — Не получится, чувак, — отвечает Дженсен. — Но почему? — звучит совсем уж жалко. Ну и пусть! — Потому что, — чеканит Эклз. — Это мой день рождения, сечешь? У Джареда смешно вытягивается лицо от шока, а глаза приобретают вид блюдца — так удивили его грубые слова партнера. — Дженсен имел ввиду, — начинает он и кидает злостный взгляд на упомянутого, — что он хотел бы отпраздновать день рождения в кругу близких, понимаешь? Без обид, ладно? — поднимает руки миролюбиво. Лучше, разумеется, чувствовать Киган себя не стал, но такая наивная попытка подбодрить — его немного развеселила. Он пожимает плечами и готов ответить, но их прерывает оклик сценариста — тот зовет Джареда. Последний, извинившись и, хлопнув ладонью по их плечам, поспешно удаляется. Киган неожиданно понимает, что он остался один на один с раздраженным Эклзом. Все тело тут же напрягается и готовится к бою. Не зря. — Слушай, Киган, — атакует Дженсен, — не пойми неправильно, ты — хороший парень и все такое, но я реально запарился и хочу просто повалятся на диване с пивом в руке, — глядит лаймовой кислотой, — понимаешь? «Я значит буду мешать, а Падалеки нет?», — хочет спросить Киган, но, чувствуя, как льдинки чужого голоса впиваются в ребра, тактично молчит. Сил хватает лишь на жалкий кивок. — Ну вот и отлично, — Эклз хлопает в ладоши. А затем крутит головой и, видя, что никого нет поблизости, зажигает сигарету. И тут же отвечает на немой вопрос: — Я тебе говорил ранее о том, что Джаред не выносит запах никотина, — улыбается он какой-то глупой и совсем детской улыбкой, — его сразу тошнит, и он превращается в ходячий бурлящий шарик. Как это возможно, что в этом теле умещаются такие разные грани: злостная высокомерность и чрезмерная ласковость? Словно сторожевой пес, он прогоняет Аллена злым лаем и оскалом клыков, в то время как на Джареда глядит с преданностью незыблемой, оглаживает взором нежно и улыбается солнечно. — Праздновать значит собрались? — Переводит Киган тему в нужное ему русло. Улыбка на лице собеседника тут же исчезает. — Что-то вроде того, — хрипит Эклз с сигаретой в губах и от дыма чуть щурится. — Проблемы? — глядит потемневшими глазами. И вот это едкое «проблемы» звучит как «я разорву тебя на части сейчас же, если ты не заткнешься». Дженсен снова подносит сигарету к губам, проявился мускул, а рукав футболки чуть задрался, показывая кусочек тату. — Нет, никаких, — поднимает руки Киган и старается сдержать дрожь, что прошла по позвоночнику раскаленными пятками. — Просто интересуюсь. — Я смотрю, ты у нас много чем интересуешься, — скалится Дженсен и присаживается на корточки. — Очень уж любопытный, однако, — тянет он язвительно, смотрит пылающим взглядом снизу вверх. И медленно, старательно и даже показательно вдавливает окурок в пыльную землю. Киган глядит в эти страшные и бесовские глаза и ему вдруг приходит видение: Эклз не бычок ввинчивает в землю, а его собственную голову — чужие пальцы фантомно, но не менее болезненно впиваются в его затылок и не жалея сил заставляют глотать пыль и мелкие камни, которые оцарапывают лицо. Киган проглатывает несуществующий ком грязи и уже открывает немного онемевший рот, однако его опережают на секунду: — Ты прекращай, — спокойно, но уверенно журчит эклзовский голос, — и все будет хорошо. Киган моргает и избавляется от кошмарной иллюзии. — Что прекращать? — глупо переспрашивает он осипшим голосом. — Это, — отвечает собеседник после паузы и разводит руками широко, подразумевая пространство. Тело Дженсена немного потряхивает от нечитаемых, но, безусловно, сдерживаемых эмоций. Трескуче-морозные волны исходят от него вибрацией. Глядит из-подо лба люциферским прищуром и зловеще повторяет: — Это, Киган. Киган хмурит брови и ни черта не понимает, но все же находит смелость спросить: — Что «это»? — трет шею, — я просто хотел потусоваться сегодня. У Дженсена изо рта выпадает червь раздражения. — Боже ты мой! — он почти рычит от нетерпения, — просто отвали, ладно? — и тут же улыбается мягко и обворожительно, словно стараясь смягчить злостные слова. Но Киган уже был сегодня укушен этим дьявольским обаянием, поэтому в фокусе у него только эти маленькие, словно пираньи клыки: они немного длиннее остальных зубов и в вечерних сумерках сверкают пугающей белизной. Он чувствует, как в районе солнечного сплетения выступает едкими и вздувшимися каплями пот. — Как-то грубовато, не находишь? — выплевывает он слова и чуть морщится от противного ощущения скольжения влаги по животу. Дженсен смиренно выдыхает и уже более дружелюбно отвечает: — Да, извини, — вздыхает, — что-то я сорвался. — Кривит губы в виноватой улыбке, — не хотел обидеть, просто устал. Киган не верит. Вот совсем-совсем не верит, но кивает. Все же он профессионал, поэтому лишь пихает кулаком чужое плечо, чуть сильнее, чем требовали рамки приличия и говорит: — Ладно, проехали. У всех бывают плохие дни. Дженсен же уже смотрит куда-то в бок и отстраненно, совсем не заинтересовано тянет звук похожий на «ага», словно и не заметил сильного, вполне превращающегося в дальнейшей перспективе в драку — толчка. Киган тоже переводит взгляд и видит Джареда, который ступает в их направлении. Киган сам себе хмыкает. «Интересно, — возмущается внутренний голос, — они хоть в курсе, что на этой планете есть и другие люди?». Джаред уже тут как тут и сбито бормочет: — Некоторые проблемки возникли с Канзасом. Эклз уже открывает рот, чтобы спросить в чем дело, но Джаред рукой машет и тараторит: — Уже все в порядке. Дженсен облегченно выдыхает и говорит: — Я уж подумал, что опять все накрылось. — Что значит «опять»? — вмешивается Киган. — Группа Канзас должна была сыграть в финале «Сверхъестественного» песню «Carry on my wayward son», — объясняет Джаред. — Они почти сели в самолет, когда им позвонили и… — Позвонили и сказали: «извините, COVID, мы закрываемся», — заканчивает Дженсен. — Мы должны провернуть эту авантюру в любом случае, иначе нечто похожее на зуд, будет преследовать нас всю оставшуюся жизнь. — Да, — смеется Джаред, — этот зуд нужно почесать и успокоиться. Они переглядываются пару секунд. Киган догадывается, что это очередная отсылка. Против воли презрительно ухмыляется. — Нужно будет, — начинает Падалеки, — собрать декорации и переехать в Moody Theater, чтобы заснять, по сути, рок-концерт, а потом уже приступить к съемкам самой серии. Справишься? — интересуется он у Эклза. Последний задумчиво грызет губу, а затем бросает уверенное: — Конечно, только для начала мне придется просмотреть кучу рок-концертов, чтобы понять, как они срежиссированы, — корчит лицо в притворном недовольстве, — а затем связаться с одним оператором. Лицо Джареда приобретает сосредоточенный вид. — Ты имеешь в виду Питера Ковальски? — интересуется он и кладет руку на эклзовское плечо. — Ага, — кивает Дженсен и зачесывает темно-русые волосы назад. — Придется немного попотеть, чтобы получить отличные кадры, — бросает шаловливый взгляд на Джареда, — ну, тебе-то не привыкать, — и тут же уворачивается от тычка. — Придурок, — шипит Падалеки, но улыбается. Кигану чудится, что Эклз шепчет нечто похожее на «сучка». Факел падалечьего внимания снова у Дженсена, поэтому Киган быстро находит нейтральный вопрос и победоносно отбирает вышеупомянутое богатство. Чудится ему, что эта маленькая потасовка — лишь подготовка перед ужасающем в своем масштабе и хитрости соперничеством. — Как твоя рука, кстати? — любопытствует он и старается игнорировать волны раздражения исходящие от кое-кого. — А, — Джаред машет пятерней прямо перед его носом. — Все хорошо, ибо эклзовские руки творят чудеса, — и снова смеется. — Может ты уже отстанешь от нас? — шутливым тоном интересуется Дженсен. — Весь день задаешь странные вопросы, — прикладывает картинно руку ко лбу, — ох, эти фанаты… Джаред смеется и снова пихается, а затем смотрит в упор на Кигана. — Не обращай внимание на этого придурка, — по-доброму улыбается и пальцем тычет на Эклза. — Когда он устает, то становится редкостным козлом. — Ауч, — смеется Дженсен и смотрит на Джареда прищуренными от радости глазами. — Может пойдем уже? Джаред кивает и одной рукой обнимает Кигана в прощании. Последний сжимает руки на падалечьей спине и сталкивается со злобным сиянием зеленых глаз. Так ярко они пылают, словно могут прожечь насквозь. Дженсен пользуясь тем, что Падалеки к нему спиной, буравит на редкость злобным взглядом и прикусывает губу да так, что плоть белеет. Терпения у него не осталось. И, не понимая, собственные ли это мысли или же мысли, вложенные богиней, он кривит рот и выплевывает их: — Держись подальше от Джареда! Все нутро Кигана дернулось от едкого и глухого противоречия: вроде как шутливым тоном к нему обратились и даже с добродушной улыбкой, вот только… что-то тут не так. И, скользя взглядом вверх-вниз и обратно, он неожиданно видит то самое несоответствие: чужие губы, без сомнений, растянуты в веселье, но вот глаза… пустые и совсем-совсем стеклянные — блестят ядовито. В глубине этих потемневших цаворитов горит асмодейская свирепость. Там бесы крутятся в безумной карусели: уж не оторвать взгляд, словно прилепились глаза, и не разжать руки от чужой спины, ибо одеревенели. Кигану вдруг почудилось, что он дразнит дикое, безумно опасное животное. — Так, достаточно, — вмешивается Дженсен и разрывает затянувшиеся объятия. — Устроили тут, — бурчит он хрипящими звуками. — Увидимся завтра, — подмигивает Джаред и медленно движется к машине. Дженсен следует за ним, но в моменте поворачивается, взмахивая рукой. — Крайне не рекомендую звонить сегодня, — взгляд его серьезный, выворачивает дух наизнанку. — Все равно не поднимет трубку, — подмигивает и ускоряет шаг, чтобы нагнать партнера. Тон голоса не оставил сомнений: Дженсен только что в самой бесстыжей и наглой форме влепил запрет на Джареда. Не только на сегодня. Навсегда. А этот несмелый замах сильной ладони что был ранее, без сомнений, в будущем, превратится в точный удар железного кулака. Киган глядит на удаляющиеся спины и повержено выдыхает. Как же ему, черт возьми, обыграть соперника? Фиксирует, что кое-кто водрузил руку на падалечье плечо очень и очень собственническим жестом. Он вдруг неожиданно понимает: Джаред под эгидой Дженсена. Всегда был, есть и будет. Старая мысль, о Деймоне и Пифиасе снова всплывает в пульсирующей голове. А догадка, что ранее представлялась микроскопической и призрачной, сейчас же — обрела внушительно четкую, даже яркую форму и теперь ее можно расшифровать. Сердце трепыхается и останавливается в ту же секунду, когда он разлепляет сухие губы в потрясении. «Они не Деймон и Пифиас. Они… Ахилл и Патрокл».

***

      Дженсен возносит глаза к потолку и молчаливо отдает молитву кому-то сверху. Ему, честно сказать, уже все равно кому петь оды поклонения. Что-то он устал… Он думал, что недуг, который грыз его многие годы — давно канул в пустоту. Он ошибался. Недавно Джаред выбрался из его объятий и ушел в спальню, сославшись на усталость и боль в руке. День рождения они отметили: выпили пару бутылок пива и хорошо поболтали. А потом жадность, которую всегда испытывает Дженсен по отношению к Джареду выскользнула в действительность, а неумолимая тяга забраться под кожу и там навсегда остаться заставила Падалеки напрячься. Жажда, почти одержимость, сокрытая в прикосновениях, крепкие объятия, как предложение поглотить и звонкие, чуть грубые губы, что двигались клеймом, окончательно убедили его подскочить и сбежать. Тут-то Дженсен и услышал тихую мелодию ужаса, напев старой песни из прошлого. Недуг вернулся. «Здравствуй, Дженсен…». Богиня нашла его в закоулках памяти, вытащила, вдохнула в него свой смрад, наделила жизнью, наполнила сочной силой и призвала к своему служению. Древесный треск у виска — обещание дальнейших встреч, перезвон церковного колокола — заверение неизбежного, сдавленный крик голода — угроза проклятия. Дженсен всерьез опасается, что душа его под началом богини и недуга превратится во множественные нарывы или того хуже, в сплошные рытвины. И в эту самую секунду, Эклз вдруг дернулся: трель мобильника Джареда, мелкое копошение и хруст простыни, а затем тихое, немного прерывистое падалечье «Киган?» слилось с недугом, что огненной саламандрой прошелся по взмокшему позвоночнику. Все это смешалось и…

ЯДОВИТЫМ ЖАЛОМ ВПИЛОСЬ В НУТРО И НАЧАЛОСЬ Г-Н-О-Е-Н-И-Е.