Остров на пути к Свободе

= 2022 =

      Природа не думает униматься. Снаружи все также льет дождь, все также бесчинствует ветер. Он нехотя поднимается со своего места и, отложив в сторону ручку, подходит к окну. Даже ему, чтобы закрыть ставни, приходится приложить усилие. Но под подоконником уже начали собираться небольшие луж, а значит…       Тихо выругавшись, он принимается вытирать воду. Мысли, только что безраздельно принадлежавшие дальнему прошлому, теперь прочно закрепились в настоящем, и именно это, пожалуй, огорчает сильнее всего.       Ему страшно, что он не сумеет снова ухватиться за тонкую нить, ведущую в глубины памяти, но давняя привычка, ставшая давно частью натуры, не позволяет бросить дело не сделанным до конца.       Когда же он почти завершает вытирать, раздается раскат грома. Такой громкий и внезапный, что заставляет дернуться.       Когда-то давно ему казалось, что громом выражает свое недовольство какое-то из многочисленных (в кого он только не верил в свое время) божеств. Сейчас он даже не знает, во что верить: двадцать первый век окончательно запутал его, впервые в жизни по-настоящему сбив с курса. Он…       Словно в ответ на его мысли, в комнате гаснет свет. Все-таки оборвало где-то линию.       К счастью, такой расклад давно предусмотрен. Отшвырнув в сторону мокрую тряпку, он ощупью движется к шкафу, где лежат припасенные на такой случай свечи.       Коробок спичек находится в одном из многочисленных карманов. Вместе с портсигаром, вызывающим вполне определенную мысль — желание, которое он тут же гонит прочь. Не сейчас. Позже. Сначала…       Пламя на кончике спички вспыхивает мгновенно. Он знает едва ли не сотню способов развести огонь, но почему-то именно этот стал для него излюбленным. Даже к более удобной во многих смыслах зажигалке он не питает таких теплых чувств. Дело ли в звуке, в запахе ли, а может…       Глядя на то, как перекидывается на фитиль язычок пламени, он понимает вдруг, что нащупал снова тропинку в собственное прошлое, и тут же, поставив свечу, снова хватается за ручку.       Он знает, что воспоминание, к которому она ведет, едва ли можно назвать приятным. Но разве жизнь когда-то состояла из счастья и радости?

= 1514 =

      Жизнь на новом месте складывалась непросто — это, пожалуй, единственное, что он теперь может сказать о том времени с полной уверенностью. Воспоминания из прошлой — до того, как он понял, что перестает быть человеком, становится чем-то еще — жизни давно смешались для него в одну кашеподобную, пеструю абстракцию, из которой лишь иногда выбиваются сравнительно цельные куски.       Он помнит (в очень общих чертах), как строился на выбитом всеми правдами и неправдами клочке земли дом, как они пытались обустроить быт, как даже ему — самому маленькому, хилом и никчемному (во что теперь почти невозможно поверить) — приходилось много и упорно трудиться, чтобы только не чувствовать ставшего в те дни — месяцы? — почти постоянным спутником голода. Помнит он и то ощущение странного счастья, какое возможно только в детстве, захватывавшее его с головой в те далекие времена.       Лишь несколько фрагментов — особенно поразивших впечатлительного мальчишку — сохранились отчетливо, намертво впечатались в память.       Один из них — кажется, хронологически самый ранний, но он (с его-то восприятием времени) никогда не может быть уверен в таких вещах до конца — и поднимает к поверхности пламя свечи, зажженной в год, какой тогда и вообразить себе никто не мог.       В тот день они поехали в город. Всю дорогу отец о чем-то тихо беседовал со старшим из них. Разговор велся так, чтобы никто из младших не услышал деталей, но даже так было понятно, что речь идет о чем-то крайне серьезном. Потому, должно быть, он и не прислуживался, предпочтя глазеть по сторонам, раскрыв рот, наблюдая за творящимся вокруг.       Ему не часто выпадала возможность побывать в городе — старшие, пожалуй, в чем-то даже справедливо считавшие его обузой, предпочитали без лишней необходимости с собой мальчика не таскать. Так что суета местной жизни — ему нова.       А уж сегодняшнее оживление… Ни что виденное прежде в сравнение с ним не идет! Похоже, случилось что-то, перебаломутившее всех вокруг.       Предположить даже, что же это может быть, мальчик не успевает — его довольно грубо трясут за плечо. Так, что увлекшийся созерцанием и не успевший отреагировать он чуть не падает с телеги.       — Не спи, Карлито! — смеется средний из братьев, и старший, на мгновение отвлекшись от беседы, присоединяется к нему.       Он не помнит, звали ли его Карлосом с самого начала или это имя появилось потом. Пусть будет так. В конце концов, разве оно важно?       Он готов обидеться на родственников, но вместо этого спросил, слишком громко, чтобы это казалось приличным, но в те времена от деревенского, неграмотного мальца никто не ждал многого:       — Куда все спешат?       — Туда же, куда мы, тупица! — хмыкает старший, средний снова смеется.       Отец хмуро смотрит на всех троих. Он всегда смотрит на них так. С тех пор, как не стало матери точно. Карлос был тогда слишком мал, чтобы теперь ее помнить. Помнит только печальную, слабую улыбку и то, что она долго и тяжело болела. Именно ее смерть — он поймет это гораздо позже — привела к тому, что отец решился собрать оставшихся в живых членов семьи и податься на поиски лучшей жизни.       В Новый Свет. Сюда.       Обычно отец не говорит ничего, никак не вмешивается в разборки своих сыновей, но теперь…       — Ты сам скоро все узнаешь, — произносит он вдруг и с какой-то мрачной радостью в голосе добавляет: — Это без сомнения важный день.       Тоже недоброе облегчение отражается и на лице старшего. Почему-то Карлосу делается от этого не по себе. Он начинает жалеть, что задал вопрос. Но, к счастью, они, кажется, уже подъезжают к цели.       Толпа стала такой плотной, что им приходится оставить телегу. Сторожить ее остается средний. Он долго и шумно возмущается, но строгий взгляд отца и ощутимый тычок от старшего заставляют его успокоиться, примирившись с судьбой. Карлос был почти уверен, что остаться придется и ему. Какая-то странно-встревоженная часть его почти молила об этом.       Но вопреки ожиданиям, он тащится на площадь. Ему страшно. Он еще не видит того, что происходит там, но слышит возбужденный гул и чувствует с поразительной отчетливостью, что (несмотря на витающее в воздухе ликование) вот-вот должно произойти что-то ужасно, совершенно неправильное.       Когда они добираются, на площади уже яблоку негде упасть. Приходится толкаться и спорить, чтобы пробиться хотя бы куда-то, но даже оттуда Карлосу — невысокому даже для своего возраста (сколько ему? шесть? семь?) — ничего не видно. Облегчение, впрочем, длится недолго — отец, все еще удивительно крепкий и сильный для того, кто столько пережил на своем веку, подхватывает мальчика на руки. Он что-то говорит, объясняет что-то. Что-то про индейцев.       Но Карлос его не слышит.       Во все глаза он смотрит на привязанного к столбу мужчину. Индейца. Мальчик мал, но не глуп: он наконец понимает, чему станет свидетелем.       Больше всего на свете ему хочется сейчас очутиться где угодно подальше отсюда, не видеть этого, но он не в силах пошевелиться, не в состоянии отвести взгляд.       К приговоренному подходит какой-то монах. Он говорит слишком тихо, чтобы Карлос за гомоном толпы мог разобрать слова. Зато мальчик с поразительной четкостью слышит встречный вопрос того, кого скоро сожгут на костре.       — В этот рай попадут и испанцы? — голос индейца звучит громко и твердо, в нем нет и следа страхе перед уготованной участью. Карлос сначала обращает внимание на то, как звучат слова — ему никогда не приходилось прежде слышать, чтобы родной его язык звучал так — и только потом, позже всех остальных, на то, что именно было сказано.       На площади в мгновение устанавливается тишина: все, затаив дыхание, ждут развязки. Карлос чувствует, как напрягся отец, слышит, как тихо, сквозь зубы ругается брат. Священник принимается разъяснять — мальчик может теперь, если постарается, разобрать отдельные слова — но пленный индеец прерывает его:       — Тогда не нужно мне это небо. Раз и они попадают туда, — он произносит это с такой твердой уверенностью, что все мгновенно верят: он предпочтет адские муки блаженству среди тех, кого всей душой презирает.       Его святотатство воспринято вполне однозначно: вскоре площадь тонет в возмущенных возгласах, требованиях, проклятиях. И те, кто заведуют казнью (он снова забыл нужное слово и теперь использует вместо него сложный, заковыристый оборот), подчиняются толпе. Потому, что и они думают о том же самом: тот, кто доставил и даже теперь — перед лицом мучительной смерти — продолжает доставлять огромное множество проблем Испанской Короне должен быть без промедлений уничтожен.       Пламя загорается.       Карлос чувствует себя невероятно странно: ему жутки и мерзко, но в тоже время он по-прежнему не может оторвать взгляда от индейца — вождя — и подступающего к нему огня. Потому что…       Мальчику кажется вдруг, что приговоренный смотрит на него. Именно на него. Смотрит так, словно понял что-то такое, чего сам Карлос еще не понял (поймет уже в ближайшее время), словно у них двоих теперь общая тайна.       И он улыбается мальчику. Улыбается, насколько способен, ободряюще. Во взгляде умирающего кроме с трудом сдерживаемой агонии, отчетливо читаются надежда и почти что облегчение.       Карлос удивляется этому. Ответы он получит позже.       Сейчас же…

= 2022 =

      Даже по прошествии стольких лет ему трудно писать об этом. Даже мысли даются с трудом. По-хорошему, разум должен был спрятать от него эти кадры, но нет.       Сказать по правде, он в чем-то даже рад. Странной, почти извращенной радостью. Ему нравится, возвращаясь туда, искать новые смыслы, пытаться понять, приходить к выводам.       Нравится видеть в том взгляде (да и вообще) знак — отголосок тогда еще будущего, теперь уже прошлого. Мог ведь старина Атуэй разглядеть уже тогда, что он из себя представляет, да? И догадаться, что — рано или поздно — Остров (он уже давно называет его именно так и никак иначе) вновь будет свободен? Он, в конце концов, пусть и гораздо позднее успел убедиться, что индейцам открыто то, о чем не подозревают другие. Не только им — многим юным народам.       Впрочем, менее тяжелым от того воспоминание не становится.       Он хмурится, вздыхает, откидывает в сторону ручку. К счастью, далеко она не улетает — даже со стола не падает. А даже если б и упала…       Сейчас ему хочется только одного — сделать небольшой перерыв. В идеале — выпить.       И Карлос отправляется на поиски.