Мои воспоминания не меркнут, и он тому виной

Апрель, 1988 г. Улица в представлении читателя вполне может играть именно теми цветами со старых пленок, на которые записывали советские фильмы. А может, вам покажется, что все нарисовано в стиле плакатов, украшавших страну в то время. Как понять? Сложно судить и уж тем более писать о том, чего не видел вживую, но рассказать сквозь призму чужих разумов можно о чем угодно. А ведь каждый этап истории особенно необычен, и чем не вариант заострить внимание на этом? Можно начать рассказывать, как в учебниках истории, но так ли важно, что то был Советский союз? Люди всегда и везде были такими, какие они есть сейчас. Различаются только привычки, нравы, мода и традиции, но человек подчиняется своей природе в любой стране и эпохе. И когда перед нами как картина маслом возникает ученик — совсем не низкий, весь из себя при параде, в строгом костюме он немного кривлялся, напевая песню. Этот все тот же человек. Те же чувства, те же эмоции, просто другие цвета — цвета советский кинопленок. А человек рядом в таком же одеянии и явно похожего статуса слегка толкнул друга в бок и указал пальцем, туда то он и смотрел. Взгляд был направлен куда-то вперед. — О! Вижу-вижу! — парень почесал затылок и недовольно стряхнул букашку с плеч. — Да ну откуда они берутся? — С деревьев, к тебе лично хотят! — собеседник усмехнулся. — Да не нужны мне такие гости! О! А во-о-он те нужны! — они оба захохотали. На улице стояло весьма тёплое и ясное утро для апреля. Игривый луч солнца лежал на окнах, прогревая каждый миллиметр вокруг. Как можно было подумать, что спустя время эта гудящая толпа беззаботной ребятни, такой весёлой и такой болтливой, столкнется с самой, на первый взгляд, бездонной ямой жизни, если вот, словно светлячки, играючи скачут улыбки по их лицам, и каждое мгновение, когда заливаются они громким и звонким смехом, умиляет своей легкостью и забавой. Небольшие группы ребят разного возраста направлялись к школе. Вот перед входом в здание встретились трое парней, сразу начав дружескую беседу: — Здорово, Мих, — синхронно произнесли двое из них: один с чёрными короткими волосами и таким, словно не уставшим, а скорее расслабленным и дружелюбным лицом, а другой с густой копной каштановых блестящих волос был таким беззаботным и готовым к длинному разговору и учебному дню, готовым встречать его с улыбкой, как старого друга. — Приветствую вас, уважаемые господа! — с дружеским сарказмом произнёс третий. — Какие вы сегодня бесподобные, а? Мария Ивановна вами наслаждаться будет, как в музее! — Слышь, Гаврила! Тебе к образу синячка, смотрю, только не хватает! — резко и немного угрожающе сказал Щиголев. — Угомонись, Саня. Ты какой-то слишком нервный, а классухе нашей такие нервозные не нужны. Ты пойми, в её возрасте надо спокойного и красивого! — продолжал в своём репертуаре Горшенёв. — Ты видимо меня не до конца понял? Все их разговоры были как свежеиспечённый пирог. Его можно легко и элементарно разделить на три части при помощи обыкновенного ножа. И вот вроде три совершенно разных куска, но могут ли они разделиться, не потеряв цельное состояние? Они могут быть разными, в условии нашей задачи нет информации об этом, а условий для доказательства мы пока не имеем. А что за задача? Пожалуй, задача – прожить жизнь, идя к своей цели. А это уже новая задача – найти эту самую цель. Да вся жизнь – это сплошные задачи, и найти эти задачи непросто. Всякие темы могли задевать в своих разговорах эти трое. Обсуждение любой группы или книги могло вдохновлять на подобные мысли. Кто он, этот герой? Он успешен и силён? А может он слабый и дурной, или даже может сказать читателю: «Я – это ты!». И ты читаешь любую историю, держа в голове все отрывки, в которых упоминается та персона, восхитившая тебя, и хочешь с ней встретиться, написать о ней поэму, ещё одну книгу, быть им. Иногда даже задумываешься: «Это ли не я? Не обо мне ли, в самом деле, книга?» Каким куском от так называемого пирога мы бы оказались, ведь все мы люди, и все мы хотим больший кусок. — Угомонитесь оба! — отодвинув друг от друга ребят, влез в их спор дружелюбный парнишка по прозвищу Балу, которое придумали ему друзья, отталкиваясь от фамилии «Балунов». — Миш, тебя кто сегодня ужалил, ты прикалываешься? — Да вы просто в шутку ни черта не понимаете! Ладно, давайте уже заходить, а то у нас первый урок математеша, ведёт сама жена Сатаны!— поднимаясь по ступенькам к входу, пробормотал Миша. — Насчёт жены Сатаны – согласен, — решил не спорить тот. Гаврила вообще внешне был вполне похож на значение своего прозвища — довольно мощный парень. Однако было в нём и такое приятное озорство, скачущее по осторожным глазам, пронизающим острым и внимательным взглядом. Одет он был прилично, но словно из школьной формы что-то светилось, молило о свободе, желая сказать какую-то сокровенную правду, что кажется простому народу секретом, и лишь для него – это обыденность и главная сила. И этот весь образ ученика сказал бы вам: «Я юн, но в моей голове безумец-сатирик, вы ещё увидите!», но вам пока о нём мало что известно, только общая масса, как в живописи от пятна. Сначала художник пишет краской что-то совсем отдалённое от реальности, но с каждым движением кисти работа преобразовывается – и вот он перед нами, настоящий человек, взрослый Гаврила, совсем взрослый Горшенёв. И он будет действительно настоящим, такое понятие нельзя брать в кавычки в его случае. Нельзя отлить из пластика такую личность. Все люди имеют друг от друга отличия, пускай порой совсем незаметные, а здесь было что-то невероятное. Часто летят обвинения за то, что люди любят преувеличить или переоценить, но порой мысль творца в эйфории вдохновения может нести что-то безумное. И уже было упомянуто, что каждый человек имеет отличие от другого. Так почему же наш Гаврила не может быть уникальным? Может, ещё как, и эта узнаваемость проявится не по волшебству! Какой бы текст вы тут не прочли - это не волшебство, это просто весь из себя и своей деятельности Михаил Горшенёв. И двое его школьных друзей представляют из себя пример слияния душ в общих интересах. Такое бывает не часто и... Ну что же вы, не спешите закатывать глаза! Интрига ещё с нами - какую же красоту своих умений покажет он и эти двое, когда вырастут? А пока, сохраним таинство, не спугнём зверька-интригу в этой истории и перейдём же к следующим событиям, где три героя готовятся к очередному учебному дню, в котором, однако, уже есть некоторая атмосфера каникул: — И я тоже. Но потом фоткаться нас потащат, и на том спасибо! Ведь Наташка наша не разрешила снять с её великой царицы наук, — со своей спокойной грустью пробормотал Щиголев. Парни, не торопясь на урок, говорили о литературе, о музыке, о недавно выпущенной песни любимой группы Black Sabbath. Даже когда прозвенел звонок, они не меняли свой темп ходьбы, всё также шли и обсуждали волнующие их темы. Звонок для них, видимо, был как маленькая царапинка — неприятно, но особо не мешает. Через шесть минут, только зайдя в кабинет, на них сразу же начала повышенным тоном ругаться их учительница. Её волосы были собраны в пучок, одета она была в блузку и юбку почти в пол, туфли, очки — от одного взгляда веяло строгостью. Создалась сразу же грань, на которой две части были сшиты белыми нитками – три весельчаков рокеров и женщина педагог во всей своей красе и манере, чей настрой явно был не самым положительным. — А вот наши три грамотея! Ну и где вы были? Вы знаете, что у нас контрольная? Сели по-одному! И по разным местам, а не на одном ряду! Знаю я вашу шахматную доску ада! — кто-то захихикал, но под взглядом старого педагога скромно замолк. Тогда ребята с горечью юношеской беды посмотрели друг на друга, расселись по разным местам и стали писать. Не то, чтобы Гаврила расплачется из-за двойки, но ситуация не создавала умиления. На перемене немного расстроенные, но все ещё горящие своими прибаутками и обсуждениями, направлялись к кабинету, в котором и будет фотосессия. — Математичка – просто подлая гадюка! Хоть бы предупредила, я не знаю, мы не писали даже подготовки! — грустно сказал Щиголев, опустив голову. — Не переживайте, парни! Пофиг на эту двойку по математике, главное, что живы остались после урока с нашей «добродушной» Натальей Алексеевной! — пытаясь подбодрить друзей, молвил Миша. — Я, Миха, хоть с тобой и согласен, но всё же обидно, — сказал Балу как-то театрально, а на слове "обидно" изобразил жест игры на гитаре грустного минорного аккорда. —Так, парни, надо спускаться уже на второй этаж в кабинет нашей классухи фоткаться, а то она нас забьёт, — командирским тоном проговорил Щеголев тоже в манере артиста большой сцены. После этих воодушевляющих слов герои двинулись по направлению к месту, в котором была назначено мероприятие. Подойдя к нужному кабинету, они постучали и вошли. — Извините, Мария Ивановна, за опоздание, — за всех троих сказал Балу. — Фотографа пока нет, так что можно не извиняться, — она махнула рукой, как бы опустив, что всё же говорила всем прийти на перемене сразу после звонка, если вдруг фотограф приедет раньше, чтобы никого не задерживать — Ладно, проходите! Ребята зашли. Пока было свободное время, они то прикалывались над одноклассниками, то обсуждали между собой волнующие лично их темы, то каждый задумывался о своём. Через двадцать пять минут приехал фотограф. Началась долгожданная фотосессия. Балунов стоял в самом начале первого ряда, а Щиголев и Горшенёв стояли также в начале, но уже последующих двух рядов. Горшенёв, стоя среди последней третьей замыкающей группы учеников и имея высокий рост, воспользовался этим чудесным преимуществом и дал Щиголеву подзатыльник. — Сашка! Са-а-ашка-а-а! — молодой паренёк, растягивая слова, звал друга, стоявшего на ряд ниже, — Сашка, ты как? — Ай! Гаврила, ты совсем сдурел?! — тот задорно и громко рассмеялся. — Горшенёв, Балунов и Щиголев! Вас расставить по разным местам, если вам так весело?! Вы — выпускной класс, надо браться за ум в конце концов! Стали ровно и улыбаемся, фотограф не будет ждать, когда вы перестанете кривляться! — Хорошо, Мария Ивановна. Простите нас, чертей бездушных, — чуть не рассмеявшись, сказал Миша и фальшиво всхлипнул. — Горшенёв, ты издеваешься? Видимо, ты никогда не изменишься со своими шуточками. Всё та же троица вновь рассмеялась. Классная руководительница снова посмотрела на них строгим и угрожающим взглядом, тогда-то только ребята и сделали всё так, как она говорила. Вдруг Миша краем глаза усмотрел, как что-то быстро промелькнуло, как будто фантом человека или какого-то существа передразнивал его. Но никто не мог пройти, ведь вся школьная суете в отвлечении на фотосессии притихла. «Ух... Ну и видится же иногда ерунда такая!» — подумал он. Вдруг он опять увидел нечто, но только уже на потолке, затем, резко подняв голову, попытался рассмотреть, что же это такое. Сам того не ожидая, Миха увидел нечто невысокого роста. В блузе с рюшами и брюках, словно облитый властным лицемерием, как лаком. Ничего, кроме как надеятся, что то был просто старшеклассник, делать не оставалось. Незнакомец пристально смотрел ему в глаза, стоя потолке чёрными, как сажа, ногами. Нельзя сказать, что существо улыбалось или грустило, вообще не было очевидных человеческих черт, но больше идей в голову не приходило. Какое-то движение — может, тот махал рукой? Затем хлопок, но не просто в ладоши, не просто символ людского восторга, а какой-то удивительный звук. Не просто удар, а кошмарное смешение. Услышалась нота фортепиано, и так нежно заплакав, капнула свою слезинку скрипка в то безумное звучание. Флейта безгранично мерзко зашипела противным набором нот, удар в тарелки, треугольник не завершал, а сопровождал всю "композицию" звоном, треском. Динь, тыщ, бах, вий — казалось, что это длинное произведение на несколько часов под огромным расписным потолком театра, но нет же, это лишь мгновение, и вот..... На потолке уже никого не было. Вдруг у Гаврилы сильно закружилась и заболела голова. Он почувствовал, что ноги его не держат и начал падать, в глазах потемнело, и зазвенели в разуме нежной колыбелью колокольчики, словно, пытаясь извиниться, утешить или просто обмануть. В классе, ранее вызывающем только лёгкие нотки юности, раздался грохот. — Господи, ты в порядке? Что случилось? Тебе плохо? — подбежав к нему, Мария Ивановна начала посыпать кучей вопросов. — Я в порядке, не беспокойтесь. Минутная слабость, — пробормотал он. — Да какая слабость, Гаврила?! Ты без сознания рухнул! Хотя он и сказал, что с ним всё хорошо, на самом деле у него всё еще раскалывалась голова, которой он ударился о стенку, вдобавок в глазах всё кружилось. Одноклассники помогли ему встать. — Миха, в чем дело? — Медсестра в школе?! — А если она ушла уже? Божечки! — Успокойтесь, сейчас решим вопрос, вам всем не пять лет! Настенька, ну что ты так? — А вдруг у него сотрясение? — У меня нашатырь был! — Ты носишь спирт в школу?! — Заткнитесь! – Гаврила прокричал, что было сил, — Тут духота несусветная! Откройте окно! Понадобилось около десяти минут на доказательство своего здорового состояния, и фотосессия продолжилась. После мероприятия трое друзей шли в направлении столовой, а парни донимали Гаврилу снова: — Че случилось? Ты бормотал что-то! — Балу, ты то хоть отвяжись! — Мих, ну точно ко врачу не надо? Я в шоке, что классуха тебя туда за ноги не потащила, зная её! — Я здоров как бык, идиоты! И всё-таки было в том существе что-то скорее знакомое, чем новое, но также пугало, как обыденно пугал страх неизвестного. Конкретные черты не удалось запомнить, но ясно было одно: оно всегда здесь было, но то не образ одноклассника, то не простой знакомый, не человек в магазине – что-то совсем иное. Да, все-таки человек, но не похож он был и на семью, которая всегда рядом, но в тоже время казалось, что это был свой, но как будто не друг. От воспоминания об этом видении мурашки шли по коже. Гаврила желал, чтобы это не повторилось вновь и перед глазами не явилась эта фигура, в которой ощущалось отвращение и неизвестность. — Считаю, что Мария Ивановна радоваться будет, когда нас выпустит, — проговорил Поручик, пытаясь свести неприятную тему на нет. — Ага, особенно рада будем тому, что избавилась от идиотских шуток Михи, — пробормотал Балу. — Почему сразу идиотских? Нормальные шутки, зато жизнь ей мёдом казаться не будет. Пошли лучше посмотрим, что сейчас в столовой дают. — Гаврила, ну че те все-таки плохо стало? — спросил Балунов, который в отличие от друга не желала закрывать тему, имеющую недосказанность. — Ничего, не обращай внимания. — Как не обращать внимание, если ты весь день был, как огурчик? — Щиголев тоже вновь интересовался состоянием Миши. — Ну я же цел и здоров, прекратим тему! Пошли! Войдя в столовую, они подошли к рандомному столу: —Фу, щи! Ненавижу этот суп! — чуть-ли не выкрикнул Гаврила, и как показалось друзьям, то было попыткой скрыть что-то фальшивыми эмоциями — Спасибо ещё на том, что приготовили пюре с котлетами. Пойдёмте, пацаны, на наш стол. — Какой наш? Где написано? — спросил Щиголев. — Куда сядем, там наш будет! — сказал Балунов, держа голову, как гордый лебедь. За обедом они молчали, словно устроив Михиной тайне бойкот.

***

— Реставратором будешь у нас, Мишань? — спросил Балу у своего друга. — Да какая там реставрация, ты ж знаешь, Саш, в чём сила? — он морщился, словно мышцы на лице сокращались, раздражаясь недопониманием. — Ну пока нет, ты мне скажи, — ответил темноволосый с улыбкой. — Да секрет есть определенно какой-нибудь, просто не знаем мы нихрена, понимаешь, да? — Да какой секрет, Миш, — Щиголев подошёл к ним, перед этим будучи недалеко и слыша разговор, немного нахмурился. — Вот мы читаем, музыку там слушать любим, а в чём секрет? В своём! — он остановился, всё ещё придерживая сумку с учебниками и взглянул перед собой, — Наверное... — Ты чего? Что за чувство, будто я не один? — Да ни чё, пошли давай! — Так ты сам встал, как вкопанный, — ещё шире улыбнулся Балу.