Я вернусь

      — Иююююиэээу!       Веками пели ветра над этим местом, над злой горой мёртвых, над общей могилой, над пристанищем неупокоенных душ. Ветры стёсывали камни и обращали в пыль кости проклятых и убитых, павших за правду и за чужую жадность. Сквозь эти кости росли красные паучьи цветы, от сотен и тысяч тел земля пропитывалась похожим на мыло воском.       Именно в этом месте родилась она.       Долгие годы её существование напоминало тяжёлый сон. Она проросла из сердца отвергнутой жены? Или провинившейся наложницы? А может, вероломной злодейки? Она не знала. Её стебель отважно тянулся к солнцу, она сгибалась под порывами ветров и тяжестью снега, чтобы весной вновь распрямиться и ловить сквозь серые облака косые лучи редкого солнца.       Порой в этих тяжёлых, похожих на смерть снах она видела себя могучей корабельной сосной или нежной ивой, купающей ветви в голубых заводях, или цветком лотоса, поднявшимся из озёрной тины.       Это помогало верить в лучшее, ведь она росла на кладбище, в самом сердце братской могилы.       Она умела бороться и не склоняться, она слушала песни чужого горя и смертные слова, и рассказывала себе истории о людях, чьё сердце перестало биться давным-давно.       А затем пришёл тот человек и научил её петь.       На самом деле, конечно, всё было не так.       На самом деле его, как и многих до него, выплюнули со звёздного неба высокомерные живые в белом, похожие на лысых, так любящих человечину птиц.       Человек упал в заросли, сорвавшись с небес, как падающая звезда.       Он умирал, она готовилась слушать его историю, чтобы потом говорить с ветрами, но человек… человек был в сто раз упрямее неё, человек полз по голым камням и костям, он цеплялся за жизнь. Голодные духи бежали от него, а злая сила, что жила в камнях и в костях, во всём этом месте, не убила его, как других, но покорилась ему, залечила сломанные кости и разорванные мышцы.       Человек со стоном сел и до крови вцепился себе зубами в руку. Он долго дышал, запрокинув лицо к необычайно тёмному, почти слепому небу. Он засмеялся. Смех этот напоминал стон.       — Не дождётесь!       Он поднялся — и вовремя. Мертвецы на горе почуяли кровь и, верно, разорвали бы его на части, если бы…       Если бы они не были столь тупы.       И если бы человек не сообразил пропустить силу и мощь горы сквозь себя.       От мертвецов не осталось и пепла. Человек загнанно дышал. Без сил он рухнул на камни и споро схватил ржавый нож: наследство от того, кто пытался его сожрать.       — Не дождётесь, — повторил он. — Я жив.       Жив ли?       Человек огляделся, потёр шею и засмеялся, и смех его был сильнее зимних снегов и ветров Луаньцзан. Он смеялся, по щекам его бежали слёзы, которым он не мешал течь. Наконец он распрямился во весь рост.       — Я вернусь, — сказал он хрипло, — я обещал.       На неё он обратил внимание не сразу, лишь на третий день. До этого он искал коренья, чтобы поесть, но, не найдя их, проломил череп очередному мертвецу в белом и алом.       Когда-то тот был родичем тех людей-лысых птиц, а затем — слишком вольно вёл себя с чужой женой.       Человек упокоил его окончательно, содрал с костей зелёную гнилую плоть, нашёл солдатский шлем, нанёс на него своей кровью знак огня и бросил в огонь острые, тонкие кости.       Он хотел жить, этот человек.       Он хотел победить.       Сила, живущая в горе, да что там — вся гора жадно на него смотрела. Она хотела, эта сила, она хотела подчинить его себе, овладеть, как мужчина женщиной на ложе, как завоеватель покорённой страной.       Человек покоряться не желал.       — Хочешь меня убить?       Человек улыбался. От улыбки веяло жаром тысячи солнц.       А потом он увидел её. Лицо его будто осветило изнутри.       — Если бы учитель Лань узнал, что я собираюсь сделать, он оторвал бы мне голову…       Он решительно шагнул вперёд и вонзил затупившийся нож в её тело. Она закричала от боли, умирая, и голос её потонул в рёве ледяных мёртвых ветров.       Она умерла и родилась заново.       Человек нежно гладил её ствол, калечил и учил петь.       — Я назову тебя Чэньцин.       Так она обрела имя, чтобы жить; голос, чтобы называть имена; волю, чтобы поднимать армии и вести за собой; господина, который через неё и своё дыхание чувствовал и жил.       Она ходила меж мёртвыми и пела им колыбельные.       Господин играл им песни горя, скорби и гнева. Господин говорил им:       — Поднимитесь!       И они поднимались, его мёртвые воины, солдаты погибших армий, и шли в бой.       Она им пела, и вела в смерть, месть и во тьму небытия. Она жила гневом того, кто дал ей голос, сыграл на ней первые ноты, она была продолжением его руки и мысли, его оружием, сильнее, чем все мечи этого мира.       Она знала то, чего не знали о господине другие, боявшиеся его страшной силы и красных глаз, того, что прежде знакомый человек вернулся из страны мёртвых изменившимся.       Её господин сотворил всё это над собой — глодал человеческие кости три луны, поднимал мертвецов, отказался от вольной и широкой светлой дороги живых — из любви. Из огромной, беспредельной братской любви к тому, кто её не стоил, к человеку, который смотрел на её господина, как на живое оружие и источник множества бед. Господин отдал этой любви всё: жизнь, благополучие, честь, а когда понадобилось, и тело. Больше с него взять было нечего.       Её господин вновь ушёл на гору Луаньцзан, к её злым ветрам.       — Иээээуиээээууу! — пели ветра, предвкушая. Господин отвечал им её сильным, резким, как птичий свист, голосом. Господин пел им о покое и топил то, что осталось от его души и памяти, в тяжёлом вине.       — Ты лишился ума, Вэй Усянь! Смерти ищешь?! — кричала на него женщина — серебряная игла, живой огонёчек, свет во тьме, та которую он любил, как брат и как ту, другую, светлую и ясную, как озёрная вода.       — Давно, Вэнь-цзе, давно. Хочешь, я расскажу тебе сказку?       — Какую ещё сказку?!       — О том, что мы очень устали, Вэнь-цзе, — глаза её господина были темны, как подземные реки. — Посидим у огня. Мне холодно.       — Ещё бы тебе не было холодно, — женщина-огонёчек схватила его за руки, — ты замёрз, как мальчишка!       — Я не чувствую холода, Вэнь-цзе. А-Юаня нужно уложить, а ты устала. Давай я расскажу ему сказку… с неясным концом.       — Нет уж, ты пойдешь и расскажешь счастливую! — Женщина-огонёчек стукнула господина по голове. — И без глупостей весеннего дворца!       — Вэнь-цзе…       — Я знаю, что мы покойники. Но дети должны быть детьми. Без непристойностей и смерти героев.       Её господин улыбнулся тенью того, чем был прежде, и вытащил её из-за пояса. В тот вечер она пела детям и взрослым о любви, о силе жизни, о том, что даже в землях смертной тени надежда хрупка и непобедима. Это был хороший вечер. Как и много других до этого, когда господин играл и с каждой новой песней отдавал ей всё больше себя, а она принимала.       Когда огни в хижинах погасли, женщина-огонёчек пришла к господину и поцеловала его.       Тот отшатнулся.       — Здорова ли ты, Вэнь-цзе?!       — Здорова. Я не отдам тебя смерти.       — Я ничего не чувствую, Вэнь-цзе. Мне нечем. Да и зачем тебе такой бестолковый дурак, как я. Не надо.       — Это мне решать!       Женщина-огонечёк вновь обняла его, и в каждом её движении был огонь и жар солнца. На следующий её поцелуй господин ответил охотнее, точно распробовав.       — Надо было, — женщина-огонёчек прикусила его ухо, — затащить тебя в лекарскую после того состязания лучников. Меня давит жаба умереть девственницей, а у тебя, говорят, есть опыт… или опять наврали?       Господин поцеловал её сам, так, что она гибко выгнулась ему навстречу.       — Говорят, Вэнь-цзе, у меня гарем из тысячи девственниц. Но сдаётся мне, единственные девственники на этой горе ты и я. Ну, ещё А-Юань.       Женщина-огонечёк вновь стукнула его.       — Так ты, подлец, только и можешь, что врать и бахвалиться! Ты хоть строение человеческого тела знаешь?!       — Зачем, когда Вэнь-цзе бранит и штопает меня, как жена!       Как они смеялись оба и упали на худой тюфяк… И поцелуи их походили на ласку двух слишком ответственных и рано осиротевших детей, ищущих тепла и утешения друг в друге, и хотя волосы их переплелись, дальше они не пошли.       — Не смей больше пить.       — А если мне нравятся твои иголки, Вэнь-цзе?       — Я тебя угощу ими и так. Ты совсем никого не хочешь?       — Никого, Вэнь-цзе.       — Это… это бывает. Год в тишине бы всё поправил…       — Разве у нас есть этот год?       И они вновь поцеловались, будто что-то обещая друг другу. Ветер за стенами пещеры завыл хищно, по-волчьи, будто чувствуя беду.       Вскоре она и случилась.       Господин убил того, кого больше жизни любила его сестра. Убил не нарочно, но разве это что-то меняло?       Она сама… впервые она захотела лишиться голоса.       Женщина-огонёчек вместе со своим мёртвым братом ушла на смерть.       Рожденная из огня, она в этом огне и сгорела, а господин… Господин не простил ни её смерти, ни убийства своей нежной и доброй сестры. Ни себе, ни этому миру.       Рвались нити, связывающие его с живыми, и на их место вползала тьма.       Через три луны, осознав, что время вышло, господин взял её в руки.       — А теперь, девочка, мы с тобой споём последнюю песню.       И он пел, вкладывая в игру всё своё мастерство, а она говорила, говорила во всю мощь своего голоса, и замолчала, как она думала, навсегда.       — Спасибо, девочка. Споём А-Юаню? Обещаю, он не будет тебя слюнявить.       Отчего бы не сыграть ребенку песню о краснопёрой птичке, не навеять сладкий сон?       Господин вышел к тем, кто пришёл за ним, но сдаваться не спешил.       Она… она выпила его боль и смерть, а потом боль и смерть полусотни человек, что стали илом в кровавом озере.       Её саму… её саму забрал тот похожий на молнию человек, брат господина, не достойный его любви. Человек этот пытался сыграть на ней, но она мстила занозами и защемлёнными пальцами.       Никто, кроме господина, не смел коснуться её.       — У Вэй Усяня даже флейта — и та ядовитая, — кривился человек-молния, не понимавший песен печали и смерти.       Зато он знал кое-что другое: неутолённую боль и месть.       Человек-молния искал тех, кто шёл по пути её господина. Человек-молния их не щадил, и подвалы дома, где господин прежде был счастлив, наполнялись криками и тьмой.       Однажды в подвале пытали женщину. Пытали долго, человек-молния хотел узнать имена её покровителей и сообщников и, как и многих, эту женщину бросили бы в яму с известью, а одежду сожгли, но она всё не умирала и не умирала.       — Отомсти за меня, — прошептала она разбитыми губами неведомо кому.       Чэньцин выпила её дыхание и будто налилась силой и волей, хотя лежала, беззвучная, заткнутая за пояс человека-молнии, которого угостила десятком заноз после всего.       — И не отполируешь эту дуделку!       С того дня началось странное: Чэньцин вдруг поняла, что у неё есть ноги, руки, голова и человеческое тело. Тело это могло обретать плоть, когда она того хотела.       Из зеркальной глади воды на неё смотрела женщина, похожая одновременно на господина и женщину-огонёчек. Наверное, такой могла вырасти их дочь, будь у них общая тишина, покой и время.       Тогда-то Чэньцин и задумалась о том, что не хочет жить в этом доме. Она захотела странствовать по свету, петь свои песни, но главное…       Главное — вернуть господина, которого люди, так любящие загребать жар чужими руками, оболгали.       Но как же она могла это сделать?       Тогда ей вспомнилась сказка одной старой змеи, что приползла на Луаньцзан умирать.       Змея говорила о персиковых садах бессмертия, но это было всё не то.       И о дочери драконьего царя с золотыми глазами, отомстившей за бесчестие матери, но это тоже было не то.       А ещё она говорила, что даже умершего человека можно вернуть из страны смерти, если найти ему подходящее тело. Найти или вырастить из лунного цветка, а чтобы обряд наверняка сработал, полить семя цветка кровью злодея.       Случай вскоре представился.       В дом человека-молнии пришёл дивно красивый и ясный юноша, идущий по следу душегуба.       О, как ей захотелось сыграть, петь ему! Как захотелось, чтобы он улыбнулся…       «Помоги мне уйти, — взмолилась она юноше мысленно, — помоги мне покинуть это место, а я тебе пригожусь!»       «Как же ты мне пригодишься?» — спросил юноша доверчиво.       «Я тебя никогда не брошу, ни в чём не обвиняю. Я знаю, как ловить негодяев, только слушай меня!»       И он послушался, заменив её добротной подделкой. Всё равно человек-молния ничего не замечал.       Светлому юноше это принесло беду.       Злодей ослепил его друга и убил полсотни человек. Юноша… юноша плакал, а затем в отчаянии пошёл на гору к наставнице и вырвал себе глаза.       — Глупый ребёнок, что ты творишь!       — Это моя ответственность. Наставница, отдайте мои глаза Цзычэню. Или я раздавлю их сапогом!       — Дурак!       Испуганные вороны взмыли в небо. После того, как всё кончилось, наставница юноши обратилась к Чэньцин.       — Вот ты какая, собеседница моего названого внука. Я тебя вижу, выйди на свет.       Чэньцин вышла и поклонилась. Ей, взросшей во тьме и из тьмы, сделалось неуютно от такого безжалостного света.       — Пригляди за этой бестолочью, — сказала наставница юноши, — не то пропадёт ведь. Знаю, чего ты ищешь. А что, если он не захочет вновь возвращаться к жизни?       — Он мой господин. Почему мой господин должен был умереть, когда люди во сто крат хуже него живы и творят злодейства?       — Потому что люди изрядные лицемеры, стрекозка. Не хочешь у меня поучиться и избавиться от страдания?       — Не хочу. Не хочет ведь моллюск потерять свою мантию, в которой растит он жемчуг. Это моя суть.       — Как хочешь, стрекозка. Но помни, что страдание — это пустота и дорога в никуда.       — Я запомню.       На ладонь Чэньцин легло крохотное семечко. Она положила его в дешёвенькую подвеску, которую ей подарили по дороге.       — Я присмотрела бы за ним и так, госпожа.       По дороге они завернули на Луаньцзан. Она… она хотела почтить память господина и тех, кого он защищал. Ну, и заодно найти хотя бы осколок кости.       Чэньцин нашла прядь тронутых серебром волос. Их она положила вместе с семечком.       Младший дядя её господина вслушивался в злую ругань ветров.       — Как страшно умерли эти люди и сын шицзе… Но кто бы говорил.       Она пила отчаяние этого юноши, как цветок воду, и пела колыбельные. Он слушал её, ах, как внимательно он её слушал!       Внимательнее него была только слепая девчонка А-Цин, которая на самом-то деле видела лучше многих. Им-то Чэньцин и рассказала о женщине-огонёчке и о господине.       — Вот дела! Хорошего человека оболгали!       — Как жаль, что сын моей шицзе умер именно так! Как бы я хотел ему помочь и восстановить его доброе имя…       — Господин творил ужасные вещи. Я творила ужасные вещи.       — А разве с твоим господином не творили зла, Чэньцин? Разве ты не выбрала следовать добру вопреки всему? Если у флейты с братской могилы есть совесть, то у человека она должна быть тем более. Боюсь только, мне никто не поверит… Ты бы поверила человеку, из-за которого погибли люди и ослеп его лучший друг?       — Я бы не снимала вины с убийцы. Я бы сложила об этом песню. Я бы не стала винить вас.       И она пела им с А-Цин, хоть последняя и ворчала на плохие концовки. Тот повесился, эта утопилась.       — Я не знаю других песен, А-Цин.       — Да хоть о том, как верховный заклинатель дотрахался до смерти, спой! Всё одно веселее. Или как с душегуба сняли кожу!       — А-Цин!       Душегуб не заставил себя ждать. Тот человек… тот человек, которого искал младший дядя её господина, свалился на их головы.       Господин не узнал его и заботился. Она, как и А-Цин, всё видела. Она знала, что плохие люди не меняются, она выслушала тысячу подобных историй.       Сначала она хотела дождаться ошибки, а потом поняла, что не станет подставлять ни младшего дядю своего господина, ни несносную и такую верную А-Цин, ни простых людей. Господин бы этого не одобрил.       Она с силой сжала подвеску под чёрно-алым платьем.       — Ты знаешь, — спросила она летним вечером у душегуба, — кто я?       — Певичка из парчового терема.       — Хорош парчовый терем! Меня создал Вэй Усянь.       — Что?!       — Я — та самая флейта, а ты, я смотрю, тоже любишь ходить по тёмному пути? Хочешь, я расскажу тебе, что мы творили?       — Я-то, может, и хочу, но тебе какая обо мне, босяке из Куйчжоу, печаль?       Она улыбнулась нежно и томно.       — Не хочу, чтобы дело моего господина угасло, а его ученик остался недоучкой. Я многое могу тебе дать.       К её горлу прижалась лезвие.       — Положим, я тебе поверю, красотка. Но с чего ты оказалась с этими святошей?       — С того же, что и ты. Захотела трахнуть. Хочешь пойти третьим?       — Чего?!       Вот же дурно воспитанный грубиян! Она закатила глаза.       — Что слышал. У господина был гарем из тысячи девственниц. Чем он, по-твоему, их ублажал?       Душегуб покраснел.       — Что, правда тысячу?       — Ты ждал от господина чего-то другого? Позволь помочь тебе. Этот святоша меня совсем не кормит, а я… я голодна.       — Ну, хорошо… скажи, умеешь ли ты сводить людей с ума?       — Я этим всю войну занималась. Есть ли у тебя ноты?       Душегуб кивнул и отдал ноты, от которых за десять тысяч ли несло мерзостью.       — Пойдём на дело, сестрёнка?       Этот кусок отбросов облапил её за задницу. Чэньцин это стерпела. Пока стерпела.       Ровно до тех пор, пока они не пришли в соседнюю деревню и не попытались убить сына деревенского помещика, богатого, разбалованного юнца, которого душегуб заманил на свидание в чашу леса.       Тогда она запела совсем по-другому.       — Ах ты, дрянь!       Чэньцин попытались переломить шею. Она и не думала останавливаться, и играла, играла, сводя с ума, переплетая силу Луаньцзан, что спала в ней, силу тьмы и смерти, со светлой силой людей, с мерзейшей музыкой. Это-то всё и решило.       — Убивать людей, — сказала Чэньцин, прежде чем свернуть душегубу шею, — нельзя никому. Что стоишь? — крикнула она юнцу, — Беги, пока жив!       Душегуб, вернее, мешок с костями, рухнул ей под ноги.       Она опустилась на колени и его же мечом рассекла грудь. Вздохнула и с силой вырвала горячее, ещё бьющиеся сердце, закопала его под сосной, но прежде сняла с шеи подвеску и достала оттуда семя лунного цветка и седую прядь.       Скоро, скоро, через три года, три месяца и три дня господин вернётся к жизни, познакомится с младшим дядей и А-Цин.       Пока же… пока Чэньцин твёрдо решила запастись терпением и ждать. И смотреть, как на лицо Сюэ Яна садятся вороны, а его тело облепляют голодные муравьи.