Никогда её не отпускать

      – Я хочу посвятить эту песню одной прекрасной девушке. Её нет в этом зале, но она каждую секунду вот здесь, – Лука коснулся груди слева, – в моём сердце. Я люблю тебя, Маринетт!       Толпа одобрительно загудела, но точно по команде свыше притихла, стоило первым аккордам наполнить пространство. Традиция завершать концерт песней, написанной ради Маринетт, прижилась. Музыканты уже привычно скрывались в тени, на сцену падал лишь неверный луч желтоватого света от одного единственного прожектора. Лука бережно сжимал старую добрую акустическую гитару, что давно и прочно ассоциировалась у него с юной Маринетт Дюпен-Чен и её робкими попытками найти своё место в этом мире.       Французского местная аудитория почти не знала, за исключением пары-тройки преданных поклонников, что колесили за группой по всей Европе. Впрочем, лингвистические познания сейчас не имели решительно никакого смысла. Каждая нота, срываемая умелыми пальцами со струн, каждая интонация бархатного голоса с едва уловимой хрипотцой красноречиво показывали, что сердце музыканта однозначно и бесповоротно занято.       Когда он закончит петь, зал вновь взорвётся. Зазвучат аплодисменты, загорятся фонарики. Особо чувствительные слушатели смахнут с щёк непроизвольно пролившиеся слёзы. Особо благодарные отметят талант цветами, которые Куффен, разумеется, со скромной улыбкой примет, а потом меньше чем за полчаса раздаст сотрудницам отеля, где остановился. Особо настойчивые попытаются поплотнее прижаться для фото или якобы случайно коснуться руки кумира, пока будут брать столь желанный автограф.       Лука Куффен одинаково нравился и совсем юным девчонкам, у которых неплохо бы проверять паспорт перед входом на концерт, и холёным дамочкам, которые мастерски лгут, что им нет и тридцати, а на деле молятся на создателя ботокса и гиалуронки. Но сам он, вдоволь искупавшись в женском внимании, всегда мысленно возвращался к той, что ждала его в родном Париже.       Они дали друг другу время. Он ей, чтобы окончательно упорядочить мысли и понять, что заставляет её трепетное сердечко биться быстрее – лишь ностальгия по прежним временам или то самое чувство, которого отчаянно желал Лука долгие годы. Она ему, чтобы оправиться от внезапных и совсем не щадящих его душу перемен.       Три месяца подряд Куффен без устали перебирал города за пределами Франции. На его счастье, ребята из группы оказались легки на подъём и идею с затяжными гастролями без конечной точки восприняли с горящими глазами. Кто-то жаждал мировой славы, кто-то рассчитывал на финансовое благополучие, кто-то банально желал зарядиться яркими впечатлениями. Лука воспринял возможность провести неопределённое время в дороге как нечто, посланное ему самой вселенной. Он с энтузиазмом погрузился в дела группы – сам планировал график тура, сам договаривался с площадками в новых городах, сам придумал дизайн афиши, иногда даже сам садился за руль микроавтобуса, принадлежавшего барабанщику, и с неподдельным наслаждением смотрел, как тают километры пыльных дорог под колёсами. И вспоминал, что едва не сошёл с пути, разглядев в свой последний вечер в Париже растерянные синие глаза.       Он увидел Маринетт, лишь стоило ей переступить порог переполненного бара. Не глазами – сердцем. Почувствовал, что в груди болезненно натянулись нити, ведущие в счастливое, как ему наивно верилось, прошлое. А потом среди общего гомона и веселья разглядел её – потерянную, едва не разбитую, безмолвно умоляющую на неё посмотреть, но старательно прячущую взгляд. Слёзы, бегущие ручьями по её лицу, он не забудет уже никогда. Подавив внутри себя безрассудный порыв бросить микрофон, спрыгнуть со сцены и до потери сознания целовать заплаканные щёки, Лука продолжил петь. Лишь потому что знал – музыка исцеляет. Музыка даёт надежду. Музыка помогает верить, что ещё не всё потеряно. И с последними аккордами, когда Маринетт уже сорвалась с места и бросилась прочь, он понял, какая из его жертв оказалась напрасной.       Осознание, отчего все последние дни с момента возвращения Маринетт домой его душу безжалостно терзала глухая боль, не щадило и сейчас. Он просто должен был остаться с ней той рождественской ночью. Не курить без перерыва, не ворчать на медлительных водителей, не проклинать тех, кто придумал развешивать по всему городу гирлянды, от которых резало глаза, не забываться сном в одиночестве на пустом корабле, а быть рядом со своей непутёвой любовью. Не толкать её навстречу фатальной одержимости другим мужчиной, а отогреть своими руками и губами. Ведь он знал, с самого начала знал, что его объятия и поцелуи не лгут, не тешат напрасными обещаниями. И пусть прежде они никогда не отзывались сладким головокружением, зато сполна могли успокоить даже в самый сложный день.       Лука как сейчас помнил последний разговор с Маринетт. Что заставило её торчать на берегу Сены, противясь леденящему ветру в откровенно тонком пальто и без шапки, он не знал, но принимал это как знак, что всё делает верно. Он помнил, как она отказалась идти в машину, как нащупала шрам от ожога на его ладони, как приняла его внезапный поцелуй. Он ни о чём не смел её просить – она сама желала перемотать плёнку и вернуться в момент, когда жизнь ещё не разбросала их по разным полюсам. Ещё Лука помнил, как Маринетт прошептала слова прощания, как замерла в ответ на его оклик, как робко шагала обратно.       Он готов был поклясться, что снежные хлопья в тот миг застыли в воздухе, что ветер перестал трепать волосы, что все до единого люди с улиц исчезли. Осталась лишь Маринетт, уже поравнявшаяся с ним и тянущая к его щеке мелко дрожащую ладонь. Всё, что тогда имело значение, – её обветренные, пропитанные солью губы, что сами тянулись за согревающими поцелуями.       Лука целовал бы Маринетт ночь напролёт, если бы не холод и, кажется, пятнадцатый по счёту звонок на её телефон. Она упрашивала его остаться с ней до утра, но он лишь отшучивался, твердя, что, раз у них всё с начала, значит, время совместных ночёвок ещё не пришло. Она долго держала его за руку, прячась от снега под резным козырьком входа в родительскую пекарню. И ещё не знала, что Сабин перестала настойчиво названивать лишь потому, что увидела в окне два мелькнувших силуэта. Лука успел кивнуть и улыбнуться женщине, но от Маринетт, не замечавшей кроме него ничего вокруг, материнская забота скрылась.       Они расстались, обещая думать друг о друге каждую свободную минуту. А едва первые рассветные лучи заскользили по усыпанным за ночь снегом домам и деревьям, Лука в сопровождении друзей-музыкантов покинул Париж. Менялись города, менялись залы и публика, менялась погода за окном. Неизменным оставалось одно – под занавес каждого выступления он признавался Маринетт в любви. А когда в плотном расписании тура вдруг наметилось недельное окно, он незамедлительно решил, что устроит себе мини-отпуск на родине. Теперь вместо того, чтобы считать, сколько сотен евро после очередного гонорара получится отложить в копилку на новую квартиру, он отмечал в календаре, сколько дней осталось до встречи с Маринетт.       «Один. Всего один», – улыбнулся своим мыслям Лука, оглядывая восторженную публику.       Уже завтра он прошепчет, как сильно скучал, ей на ушко, а не в телефонную трубку. Уже завтра он растворится в пронзительно синих глазах, не искажённых экраном телефона. Уже завтра он окончательно решит, как сложится вся его последующая жизнь.

***

      Тихий, но вполне настойчивый стук в дверь заставил Маринетт лениво поёрзать в постели, сбросить одеяло в сторону и наконец отлепить лицо от подушки. Сонно жмурясь, она распахнула шторы и уткнулась взглядом в зеленеющую листву, оживающую под игривыми солнечными лучами. Новый стук вынудил, не тратя время на созерцание городского пейзажа, набросить на плечи халат. На пороге комнаты словно по волшебству материализовалась Сабин с подносом в руках. Маринетт успела разглядеть круассан и сглотнула скопившуюся от не на шутку разыгравшегося аппетита слюну.       – Я проспала, да? – она покосилась на маму, что убрала с прикроватного столика телефон и водрузила туда завтрак.       – Опять допоздна проговорили?       Маринетт старательно жевала круассан и вспоминала, чем закончился привычный ночной разговор с Лукой. Кажется, он рассказывал, что на последнем концерте зрители никак не желали отпускать и требовали выхода на бис. Она старательно вслушивалась и даже умудрялась вставлять комментарии, как ей казалось, уместные, но сознание упорно увиливало куда-то в сторону.       Мысли о предстоящей встрече подгоняли сердце быстрее отбивать ритм. Маринетт совсем не против была говорить хоть до рассвета, а то и до прибытия Луки в Париж. Она плавилась и таяла подобно воску, повинуясь магии его чарующего голоса, и мечтала, чтобы он звучал совсем рядом с ней, а не сквозь километры.       Лука и раньше, до всей этой неприятной истории с расставанием, казался ей прекрасным собеседником, но теперь она открывала его заново. А с ним и почти все европейские столицы. Благодаря ему она знала, что Прага не менее романтична, чем Париж, а Вена выверенная до миллиметра, но до жути скучная. Маринетт была уверена – окажись она в тех городах, мнение о них сложилось бы ровно такое же. Уж теперь то они с Лукой совершенно точно смотрели в едином направлении с одной лишь разницей: она предпочла бы закрыть глаза на прошлое и никогда в жизни больше не строить планов, а он почти каждый разговор сводил к тому, что неплохо бы написать сценарий будущих дней. И Маринетт прекрасно понимала, что это не прихоть, не любопытство, не патологическое стремление всё контролировать. Нет, это лишь маленький, но очень правильный шаг на пути к одной на двоих гармонии.       Она не могла решить, в какой момент шагнула в новую жизнь, – когда в рождественскую ночь переступила порог родительского дома или когда, наконец объяснившись перед Адрианом, просила Луку начать всё сначала. Она помнила, как сердце сорвалось куда-то вниз, как земля ушла из-под замёрзших ног, когда на смену осторожным поцелуям пришло рвущее душу в клочья откровение – Лука уезжает.       Казалось бы, музыкант планировал затяжные гастроли. Ничего сверхъестественного. Он уезжал и прежде, но обычно катался по французским городкам и всегда знал дату возвращения домой. Теперь судьба вела его прочь от Парижа, от Маринетт. И просить его отказываться от намерений она не посмела. Хотела, до безумия хотела, чтобы Лука остался рядом с ней, но задавила росток эгоизма и отпустила его.       Назвать дни ожидания беспросветными язык не поворачивался. Последний концерт, на который она примчалась по счастливой случайности, песня, что была посвящена ей, надёжные мужские руки, что обнимали и прятали от снега, – всё дарило ей осознание, что она больше никогда не будет одна, что она, как и прежде, желанна и любима.       На прежней работе Маринетт приняли с распростёртыми объятиями. Всё случившееся по вине Габриэля Агреста по ту сторону французско-итальянской границы она теперь предпочитала называть ёмким словом «опыт» и уже не вздрагивала от любопытных вопросов о том, каково это – прикоснуться к одному из величайших брендов современности. Лишь пожимала плечами, чуть хмурилась, отвечала, что познавательно и ценно для последующей карьеры.       Стремлений своих Маринетт больше не прятала – трудилась днями в офисе, а вечерами с неугасающим рвением множила листы с собственными моделями и верила, что всё эти старания не напрасны. Родители и Алья одобрительно кивали, когда заставали её с иголкой и очередным лоскутом ткани в руках. Бьянка, общение с которой, вопреки обстоятельствам, не сошло на нет, тоже всячески поддерживала Маринетт – теперь уже добрую приятельницу, а не брошенную в пучину офисных сложностей неопытную начальницу. Но по-настоящему она расцветала, когда слышала похвалу от Луки. Что он там мог разглядеть и понять через окошко камеры – оставалось загадкой, но Маринетт каждый новый набросок, каждое сшитое платье первому показывала ему. И с замиранием сердца улыбалась, когда слышала, что она самая талантливая девушка на свете.       Маринетт отставила в сторону пустую чашку, смахнула крошки, потянулась к телефону и невольно вскрикнула, едва взгляд выцепил время. Ночные разговоры – это прекрасно, но сегодня, несмотря на выходной, валяться в постели до обеда было бы сродни преступлению. И даже пробуждение от стука Сабин ситуацию не исправляло. Маринетт до сих пор растрёпанная, без макияжа, в шёлковом халатике, наброшенном поверх ночной сорочки, а часы предупреждали, что Лука уже прибыл в Париж и с минуты на минуту окажется под окнами пекарни.       Словно в доказательство её мыслей тишину разрезал автомобильный гудок. Маринетт осторожно выглянула в окно, старательно прикрываясь шторой, чтобы остаться незамеченной. И тут же поняла, что ей срочно нужно исправить то, как она сейчас выглядит. Ко входу уже шагал Лука, чуть помятый и потрёпанный после ночного переезда, но зато бережно сжимающий охапку белоснежных роз. Цветы явно перекрывали ему обзор, но ноги путь знали. Пройти расстояние от машины до дверей и даже взбежать по лестнице он мог с закрытыми глазами.       Маринетт лихорадочно забегала по комнате, осознав, что в её распоряжении осталось от силы пара минут. Максимум десять, если понимающая мама задержит Луку расспросами о путешествии, а находчивый папа соблазнит его свежей выпечкой. Однако спешка ещё никогда не доводила её до добра. Телефон выскользнул из рук и с оглушительным лязгом ударился о пол, ноги внезапно нашли препятствие в виде загнувшегося края коврика, колено в падении весьма неудачно встретилось с углом тумбочки, а инстинктивно вытянутая вперёд ладонь угодила прямиком в упавшие ещё вчера ножницы. Маринетт чертыхнулась, села, сдула со лба упавшие пряди и оглядела порядком захламлённую комнату.       «Не бардак, а творческий беспорядок».       Ни переодеться, ни собрать волосы в причёску, ни даже поднять злосчастные ножницы она не успела. В дверном проёме показались благоухающие розы, а за ними улыбка Луки, от которой мелкие неурядицы тотчас потеряли всякий смысл.       – Какая ты у меня красивая!       – Издеваешься?       – Ничуть, – Лука, не раздумывая, устроился на полу рядом с Маринетт. – Иди ко мне.       Хотелось на весь мир закричать, как сильно она рада встрече, но рот оказался занят. Напор, с которым Лука целовал свою возлюбленную, заставлял её прогибаться навстречу, зарываться пальцами в волосы, блуждать горячими ладонями по спине и на выдохе жадно шептать его имя.       – Лука...       – Да? – он чуть отстранился, решив, что Маринетт нужно что-то сказать.       Но она лишь вновь потянулась к губам, потому что не могла больше ни секунды продержаться без этой тягучей сладости.       – Называй меня по имени... Я хочу слышать...       Её поцелуи не знали границ. Она порхала вдоль скул и висков, касалась колючей щетины, забавно фыркала от щекотки и спускалась ниже к шее и самому вороту футболки и без остановки продолжала шептать.       – Лука... – горячее дыхание опалило краешек мужских губ, – Лука... – кончик языка дразняще очертил контур рта, но не рискнул двигаться дальше, – Лука-а... Лука.       – Маринетт... Мы должны сейчас остановиться, – Куффен с трудом переводил дыхание. – И ты должна прекратить меня целовать, потому что я... я не могу этого сделать.       – Назови хоть одну причину...       – У нас ещё целая неделя впереди. И целая жизнь. Целая вечность. А сейчас тебе бы одеться. И цветы в вазу поставить.       Раскрасневшаяся Маринетт, с трудом оторвавшись от своего занятия, обхватила лицо Луки ладонями.       – Ты прав, но... – она снова припала к его губам. – Я не хочу останавливаться. Я слишком долго этого ждала.       Лука держался, как мог. Но тонкий шёлк был слишком слабым препятствием, чтобы не чувствовать манящей упругости груди, а тонкие пальцы, забирающиеся под его футболку всё выше, показывали, что цветы и разговоры могут и подождать. Он притянул Маринетт ещё ближе, силой сжал ягодицу, что так удачно легла под его ладонь и едва не зарычал:       – Я даю тебе последний шанс прекратить эти непотребства.       Маринетт вместо ответа повалила Луку на спину, забралась на него сверху, сбросила с себя мешающую одежду и упёрлась ладонями в мужскую грудь, недвусмысленно намекая, что следующий ход за ним.       Разделся Куффен быстро, но, сочтя пол не слишком удобным местом для занятий любовью, подхватил Маринетт на руки и уже через секунду опустил на кровать. Ей осталось лишь следовать за ним, уверенно ведущим её не столько к кульминации вспышки страсти, сколько к искрящемуся счастью, какое бывает только между искренне любящими друг друга мужчиной и женщиной. И немного сожалеть, что это самое счастье уже было у неё в руках, а она его по своей глупости упустила.       – Я планировал закончить день таким способом, – Лука поцеловал Маринетт, уютно устроившуюся у него на груди, в макушку.       – Знаю, ты хотел поговорить, – чуть грустно протянула она. – Но... неужели совсем нельзя обойтись без всех этих сложных разговоров?       – Пойми, – он ласково коснулся губами лба, будто извиняясь за смену настроения. – Если мы не обсудим нашу дальнейшую жизнь, наши планы, если мы будем отмалчиваться о том, что нас беспокоит и тревожит, мы снова придём к плачевному финалу. А я этого не вынесу.       Маринетт перевернулась с бока на живот, приподнялась на вытянутых руках, поцеловала Луку – в губы, долго и тягуче, потому что знала, что он любит именно такие поцелуи.       – Я просто хочу всегда быть с тобой. Знаю, пока это невозможно, но... я буду ждать твоего возвращения. Гастроли же не вечные.       Маринетт наметила улыбку. Лука тоже.       – Обещаю, как только накоплю на квартиру, стану мотаться по городам реже. На квартиру, где мы вместе проведём ещё много прекрасных дней. Там будет балкон. Светлый, как ты хотела. С подвесным креслом и пушистым ковриком под ногами. И с твоей этой висячей лобалией, или как её там?       – Лобелией!       – Неважно, – Лука поморщился от смешка, но тут же вернул лицу серьёзный вид. – Важно то, что я люблю тебя.       – А я... кажется, теперь знаю, что такое любовь.       Это то, что заставляло её сердце биться быстрее, когда она смотрела на Луку. Это то, что разливалось приятным теплом по каждой клеточке тела, когда он её касался – не важно как, даже когда невинно брал за руку или заправлял за ухо выбившуюся прядь. Это то, благодаря чему проклюнувшиеся прежде крылья за спиной выросли, распахнулись и позволили наконец взмыть в небо. Это то, благодаря чему она больше не боялась летать, мечтать и просто жить.