Громче крика

      – Представляешь, Аякс говорит, что сегодня в Джерико устраивают грандиозный праздничный маскарад! То ли в честь Дня благодарения, то ли Дня города, то ли какого-то традиционного праздника осени – в любом случае там будет, на что посмотреть!       Ловко лавируя между галдящими и снующими по коридору учениками, Энид обернулась и окинула радостным воодушевленным взором неохотно плетущуюся за ней невысокую темноволосую девушку с двумя косичками.       – Давай сходим с ребятами вечером в город? – ободряюще предложила она. – Погуляем, потусим на мероприятии, съедим сладкий попкорн и заглянем к Тайлеру в гости. Что скажешь?       Не получив ни капли обратной реакции и хоть какого-то подобия ответа, блондинка остановилась и отрезвляюще помахала рукой перед лицом смотрящей куда-то в сторону девушки.       – Уэнсдей, ау! Ты меня слушаешь?       Хмурая бледнолицая брюнетка оторвалась от напряженного созерцания кого-то или чего-то в толпе и перевела отстраненный потерянный взгляд на подругу.       – Что?.. Нет, Энид. Давай без меня.       Как будто из ее уст когда-то мог прозвучать иной ответ.       – Хорошо! Значит, в другой раз, – улыбнулась девушка-оборотень и благоразумно отстала от молчаливой, выглядящей чернее грозовой тучи соседки, не решаясь лезть на рожон и выпытывать причину столь невеселого упаднического настроения.       Похоже, ее карнавальная маска отчаявшейся, доведенной до края клоунессы была уже готова. Не лучший, конечно, вариант. Последние дни Уэнсдей вела себя особенно пугающе и враждебно, едва ли утруждаясь посещать лекции и замечать хоть что-то вокруг, и Энид смутно подозревала, что какое-то прямое или не очень отношение к этому имеет знаменитый директорский кабинет, обходить который ее соседка по комнате по неведомой ей причине стала тщательно и стабильно всегда.       Понимая, что это не ее ума дело, жизнерадостная блондинка защебетала веселую заводную песенку и продолжила путь на заключительный на сегодня факультатив по химии, в то время как ее похожая на призрак утопленницы компаньонка сокрушенно остановилась посреди пустеющего перед началом занятия коридора. Немигающий, омертвевший, будто стеклянный взор замер на двух стоящих у двойных дубовых дверей командирских покоев женщинах. Одна – высокая завидная представительная блондинка средних лет в безупречном светлом деловом костюме и такого же цвета кожаных туфлях. Вторая – не менее яркая, энергичная, искрящаяся молодостью и красотой особа в идеально облегающей подтянутое спортивное тело черно-синей форме городской академии Невермор, что открывала грандиозный вид на пару стройных модельных ног на крайне неуместных для ношения в школе шпильках-стилетах. Густая копна роскошных волнистых светло-русых волос обрамляла породистое, будто высеченное шедевральной рукой умелого скульптора эпохи Возрождения лицо с огромными, ореховыми, искрящимися неподдельной симпатией и интересом к своей очаровательной собеседнице глазами.       Конечно, не чета ей – скучной, невзрачной, не блещущей ни ростом, ни красотой девице в черном, похожем на траурное одеянии и тяжелых ботинках, что визуально не дотягивала даже до своих сложных подростковых шестнадцати лет.       Мило беседуя, улыбаясь и стоя сомнительно, едва ли не интимно близко друг к другу, неизменная директриса академии Невермор Лариса Уимс в очередной раз «осведомляла» их новенькую, а по совместительству теперь и самую главную и любимую свою студентку со звучным, почти голливудским именем Джессика Эванс обо всех правилах, устоях и порядках в стенах принадлежащей ей академии, обещающей непременно стать для прибывшей сюда в разгар семестра блондинки родным домом. Кокетливо склонившись к самому уху белокурой, похожей на роковую фурию крали, женщина поочередно и будто бы чисто случайно задевала длинными наманикюренными пальцами в процессе секретного, сугубо личного диалога то узкое плечо своей юной, перспективной, подающей тонну грандиозных надежд протеже, то ее тонкую осиную талию, то вдруг принималась чертить какие-то тайные магические узоры уже на открытом участке ее руки. Тщательно внемлющая льющемуся в самое ухо, как цветочный мед, голосу блондинка солидарно кивала, понятным образом наслаждаясь уделяемым лишь ей одной вниманием и определенно не торопясь на следующий, предусмотренный расписанием их группы урок.       Конечно: зачем ей это, когда самым что ни на есть наглядным и доступным способом ее предметно обучит и проинструктирует обо всем, что нужно, вдоль и поперек на практике сама директриса Уимс?       Как на людях в дневные часы, так и за закрытыми изнутри на замок дверьми ее кабинета сразу после отбоя.       Ноющее раненым волком в ночи сердце кольнуло, будто пронзенное сотней кривых ржавых шпаг, и Уэнсдей, покачнувшись, как пьяная, нечеловеческим усилием воли заставила себя отвернуться от лишающего рассудка и желания жить зрелища и продолжить путь в нужный ей кабинет. Невидящие и словно неживые глаза не фиксировали и не распознавали ничего, снова и снова издевательски являя на грязном, запятнанном собственной неполноценностью и ничтожностью полотне сознания злобный фантом руки, скользящий по чужому плечу и талии. Так ласково, так осмысленно, так, мать ее, любовно.       Нет, Уэнсдей понимала, что в разрывающих ее на части переживаниях не было вины Эванс, что не знала и не могла знать о ее давних, сокровенных, глубоких, сжигающих изнутри адским пламенем чувствах к Ларисе Уимс, однако кипящую по разгоряченным венам ненависть по отношению к новенькой это нисколько не убавляло. Видя эту мерзейшую, тошнотворно-сияющую, довольную жизнью и ежеминутно разделенную пополам с пепельной блондинкой улыбку, безупречный, светящийся здоровьем и великолепием внешний вид, и самое главное – фактическую близость к ней директрисы, младшей наследнице четы Аддамс хотелось лишь одного: убить ее или убить себя, только бы больше ни единой секунды своего без того тяжкого, длящегося словно каторга времени не видеть эту злосчастную, стреляющую в нее искрами своего счастья парочку в непосредственной близи друг от друга.       Не в силах более продолжить путь, Уэнсдей рухнула на колени на жесткий пол и, закрыв руками лицо, едва сдержала стянувшие жестокой удавкой горло рыдания. К черту этот гребаный факультатив с грядущей на нем лабораторной по химии, к черту Невермор и вообще все... Сейчас ей как никогда хотелось просто забросить себя подальше от этого места и особенно – от третьего этажа с его ненавистными директорскими покоями, с недавних пор ставшими для нее пристанищем во сто крат страшнее и мучительнее самого Ада, и раствориться, потеряться, исчезнуть, пропа́сть...       С трудом поднявшись, Уэнсдей поправила длинную юбку и на ватных негнущихся ногах заковыляла в сторону выхода. Прогул занятия казался ничем в сравнении с перспективой провести еще хоть немного времени в пропитанных духом чужой любви и явно отнюдь не только студенческими отношениями стенах. Возможно, побродив пару-тройку часов вокруг и напитав свежим воздухом кишащую дурными мыслями голову, она найдет в себе силы успокоиться и хотя бы взяться перед сном за уроки, а если повезет – и за новую главу своего романа. Вещь как раз начал набирать первый абзац, усердно помогая хозяйке в непростом ремесле детективного сочинительства и благотворно способствуя ее отвлечению и релаксации.       Услышав, как кто-то окликнул ее за спиной, брюнетка ускорила шаг и, швырнув мешающий портфель в сторону, бегом ринулась вниз по лестнице из здания школы. Не хватало еще попасться с поличным за планируемый в последний момент прогул. Впрочем, сейчас ей было уже абсолютно все равно: любая участь виделась лучшим вариантом, чем продолжение жесточайшей душевно-сердечной пытки под названием «Лариса Уимс + Джессика Эванс».       Всхлипнув, Уэнсдей втянула в себя грозящие сорваться с нижних век слезы и пулей метнулась из двойных дверей академии прочь в никуда. Прохладный ветер обдал бледное, искаженное досадой, обидой и постыдно унизительной завистью лицо, и девушка глубоко вдохнула, впуская насыщенный влагой и свежестью кислород в горящие сдавленные легкие. Без оглядки и передышек она бросилась в направлении близлежащего парка, не находя более скрытого и подходящего места, куда можно было бы себя деть. Пробираясь между высоких, тонких, сбросивших нарядные багряные одеяния деревьев, заплаканная, одетая во все черное девочка неслышно ступала по мягкому влажному лиственному ковру все дальше и дальше туда, где никто не смог бы услышать ее полных отчаяния, страданий и нестерпимой сердечной агонии криков. Хотя сейчас сил не было даже на то, чтобы шептать – шептать до полного беспамятства и забвения в многомиллионный раз, как молитву, Ее имя, – и Уэнсдей Аддамс робко надеялась лишь на то, что тишина, уединение и покой естественной природной обители хоть немного смягчат последствия увиденного и испытанного ею каждым оголенным нервным микроволокном всего четверть часа назад. Несмотря на ноющую усталость и усиливающуюся тяжесть в каждом перенапряженном суставе и мышце, она продолжила прокладывать слепой запутанный хаотичный путь среди недобро сгущающихся вокруг нее тополей, берез и осин; не оглядываясь, не замедляясь, не мешкая; не видя и не зная другого выхода, кроме как спрятать как можно дальше саму себя от самой себя и от этой невыносимой, полыхающей внутри негасимым пожаром боли, которую она никоим образом не могла выпустить и ни с кем ею поделиться.       Усевшись на старую заброшенную деревянную скамейку, девушка зябко поежилась. Без того короткий серый унылый день стремительно тонул в ранних осенних сумерках, и заметно усиливающийся к ночи ветер трепал кончики темных девичьих кос и полы длинной неплотной одежды. Уэнсдей хотелось до онемения окоченеть, чтобы хоть немного отвлечь стенающие бессильным отчаянием тело и разум и занять их такими простыми человеческими неудобствами, как замерзание, недомогание и дискомфорт. Безликость, сырость и однообразие ненастного сезона действовали удручающе, давили и испещряли глубоким унынием и печалью без того пропитанный сплошным негативом грудной каркас, но вместе с тем Уэнсдей находила такую погоду как нельзя кстати подходящей и сочетающейся со своим беспросветно мрачным, депрессивным, фатально и бесповоротно ухудшающимся день ото дня настроем.       При ярком, раздражающем и неуместном свете солнца переживать свое хроническое одиночество и самонеприязнь было бы куда сложнее.       В первые секунды тяжких сумбурных размышлений она не обратила никакого внимания на раздавшиеся за ее спиной между деревьев шаги, приняв их за случайно прогуливающегося прохожего, но, когда шаги остановились прямо позади ее скамейки, взволнованно осеклась.       Эта легкая размеренная и неторопливая поступь показалась вдруг смутно знакомой.       – Мисс Аддамс. Мы можем поговорить?       Девушка испуганно вздрогнула и застыла, как статуя, на месте, не в силах поверить, что директриса Уимс каким-то мистическим образом смогла выследить ее в этом отдаленном, глухом, скрытом от посторонних глаз и ушей месте. Неужели она заметила, как та спешно покидала здание академии? Прекрасно зная о широком обзоре из окон ее кабинета почти всего школьного двора с прилегающей к нему огромной лужайкой, Уэнсдей специально ушла подальше в лес, чтобы остаться наедине со своими мыслями и хоть немного побыть вдали от разрывающего ноющее сердце в клочья директорского кабинета с почти поселившейся там жить новенькой.       – Не думаю, что у вас есть на это время, – не оборачиваясь, бесцветно отозвалась студентка.       Мисс Уимс вышла из-за ее спины и присела на краешек скамьи рядом с девушкой. Бесхозно брошенный в углу школьного коридора портфель аккуратно опустился на выцветшие голубоватые доски. Ну и зачем она принесла его ей? В качестве немого упрека за прогул? Дать понять, что она прознала про подлый бесстыдный побег? Ну и ладно, вообще на это плевать, пускай теперь хоть отчислит. Избегая прямого зрительного контакта, Уэнсдей старательно спрятала от Ларисы безжизненный апатичный взгляд и забросила его далеко вглубь сгущающихся теней шепчущего тоскливыми осенними голосами парка.       Хуже уже просто некуда.       Дорогое светлое кашемировое пальто идеально облегало узкие женственные плечи, бордово-алый нашейный платок безупречно гармонировал с такого же оттенка губной помадой, сочным ярким пятном выделяющейся на ухоженном белом матовом лице, тронутом неброским вечерним макияжем. Даже среди мрачных полуголых деревьев засыпающего в преддверии зимы леса, что недобро раскачивался и скрипел от резких пронизывающих порывов ветра, эта не знающая себе аналогичных и равных женщина умудрялась смотреться изысканно, органично и элегантно.       Просто сказочная мечта любого художника-портретиста.       И, конечно, не только его.       – Есть, Уэнсдей, – мягко ответила мисс Уимс.       Аддамс не отреагировала, все также продолжая таращиться в темноту, не видя и не находя в ней ровным счетом ничего комфортного и утешающего. Как и в своей глупой, тщетной, не нужной никому жизни. Хроническая тоска, холод и одиночество сковали пустое, саднящее, израненное непринятием и равнодушием окружающего мира сердце острыми ледяными шипами, мешая дышать, двигаться и вообще жить, и она в тысячный раз прокляла себя за то, что по прибытии в чертову академию для парий в тот злополучный, октябрьский, перевернувший для нее все день имела неосторожность взглянуть на сидящую сейчас рядом женщину совсем не тем взглядом, которым полагается смотреть на нее ученикам.       Просто ради того, чтобы еще больше расковырять хронически незаживающую рану в груди и усугубить без того не дающую ни минуты передышки или ослабления боль.       – В последнее время мне кажется, что с вами происходит что-то не то, – тактично начала директриса Уимс, наклоняясь к девочке так, чтобы можно было лучше видеть ее лицо. – Будучи без того всегда серьезной и замкнутой, теперь вы стали особенно удрученной, нелюдимой, потерянной... Могу я узнать причину таких перемен?       Уэнсдей выдавила кривую печальную ухмылку. Меньше всего сейчас она была готова к подобному разговору. До чего трогательная, чуть ли не материнская забота. Уимс разглагольствовала так, как если бы ей вправду было хоть какое-то дело до своей проблемной, конфликтной, не приносящей ничего, кроме головной и не только боли ученицы. Уэнсдей знала, что ее речь была лишь двуличным проявлением вежливости. Любопытством, жалостью, банальным интересом, но не более.       Что еще такая неудачница, как она, может вызвать у серьезной, взрослой, магически привлекательной и подсаживающей на себя, как долбаный наркотик, женщины?       Помимо всего вышеперечисленного неясность вызывала и сама инициатива директрисы с ней переговорить: неужто наскучили теплые душевные посиделки у камина с дражайшей мисс Джессикой Луизой Эванс?       При мысли о злополучной новенькой, добавившей в и так непростую и невеселую жизнь проблем, зубы заскрежетали сами собой, а холодные, занемевшие на ветру руки сжались в тугие белые, как у мертвеца, кулаки.       – С чего вы взяли? – почти сердито выпалила она и силой заставила себя расслабиться. Все-таки решила залезть к ней в вывернутую наизнанку, буквально взорванную после нежных объятий с молодой вампиршей душу – как мило. – У меня все хорошо.       Кроткое сочувствующее выражение благородного лица пепельной блондинки не изменилось ни на толику, а вот голос характерно приобрел еще более осторожные вкрадчивые нотки. Уэнсдей все сильнее настораживал этот странный, несвойственный директрисе Уимс по отношению к ней настрой и в особенности этот глубокий, пристальный, дотошный, скользящий по ней, словно инфракрасный сканер, взгляд.       Как если бы она и в самом деле желала что-то у нее выведать.       Например, что-то, что Уэнсдей Аддамс порой боялась говорить даже самой себе.       – Нет, Уэнсдей. К сожалению, нет. Я же вижу, что далеко не все хорошо.       Незаметно подсев чуть ближе, женщина вытянула руку, собираясь коснуться девушки, но, побоявшись излишней навязчивости, передумала и нехотя опустила ее на свое колено.       – Все, чего я хочу, – просто разобраться в сложившейся ситуации и помочь вам преодолеть тяжелый момент. Мне важно, чтобы вы понимали, что я вам совсем не враг.       Девушка неопределенно повела плечами. Да, Уимс ей точно не враг. Она ей вообще никто. Как и сама Аддамс для нее. Участие директрисы было лестно, однако оно ни в коей мере не могло облегчить уже сломавший ее изнутри душевный груз и утешить давно рвущееся к недостижимой мечте сердце. Зная женщину, Уэнсдей прекрасно понимала, что как у директора и педагога на плечах Ларисы лежала обязанность по созданию и развитию нормальных условий обучения в школе, поддержке здорового настроя учеников, участию в их жизни, оказанию помощи в трудные минуты и общему надзору за учебно-воспитательным процессом в течение всего года.       Однако в эту обязанность никак не входило излечение неадекватных и противоестественных чувств одержимых ею студенток.       – Я пришла сюда лишь затем, чтобы подышать свежим воздухом, директриса Уимс. У меня болит голова. Неужели это выглядит так подозрительно?       – Уединение ото всех в самом дальнем углу парка, постоянные попытки спрятаться, подавленность и очевидная налицо депрессия. Последние три недели вы не разговариваете ни с кем, включая вашу соседку по комнате, избегаете любых контактов и особенно сильно, мисс Аддамс, вы избегаете меня. Мне кажется, этого достаточно, чтобы насторожиться.       «Когда вы стояли чуть ли не в обнимку со своей длинноногой красоткой в короткой юбке, вы об этом не думали», – закрутилась на языке ядовитая реплика, которую Уэнсдей, естественно, не посмела озвучить.       Надо же, просто целая психологическая тирада. Браво, мисс Уимс, браво! Оказывается, мудрая, понимающая и всевидящая директриса Невермора теперь заделалась еще и мозгоправом – пусть без должного образования, но все же. Как будто предписанных должностным регламентом функций было недостаточно.       Вот не все ли ей равно, кто где прячется и почему не хочет ни с кем общаться? На это может быть миллион причин, и никто из обитателей Невермора не обязан распинаться и отчитываться перед ней по этому поводу!       Понурившись, девушка отвернулась и промолчала. Любое сказанное ею слово могло усугубить столь ненужные сейчас подозрения и вызвать еще больше неудобных провокационных вопросов, на которые она попросту не знала, как ответить.       Пусть докапывается и буравит выстроенную от нее защитную стену, сколько хочет. Уэнсдей твердо решила, что больше не скажет ей ни слова. Это ее жизнь и ее право на сохранение личной тайны.       Какой бы патологической она ни была.       – Мисс Аддамс... ответьте, пожалуйста, честно. Вы ревнуете?       Ошеломленная в упор прозвучавшим вопросом Уэнсдей едва не подскочила на месте, но вовремя сдержала себя, дабы не сдать с потрохами собственное неравнодушие и самую что ни на есть точную характеристику всего творящегося с ней прямо сейчас. Факт того, что мисс Уимс каким-то непостижимым образом смогла заметить и распознать специфичные перемены в ее настроении, пугал и обескураживал, и она в беспокойстве перебирала в голове все варианты, при которых могла так некстати и однозначно выдать саму себя.       Особенно если учесть, что ввиду бесконечной занятости директрисы и повального увлечения ею новой студенткой они с Аддамс почти не пересекались.       – Кого, вас? – не без сарказма фыркнула брюнетка. – С какой стати?       Спокойно, Уэнсдей, только спокойно. Скорее всего, это лишь удачное предположение, которое можно легко развеять. Она не могла вот так просто взять и увидеть это. Не ясновидящая же она, в конце-то концов!       – С такой, что именно после перевода новой ученицы – мисс Эванс – в нашу школу и моего непосредственного участия в ее адаптации вы стали вести себя совершенно иначе, – мисс Уимс сделала небольшую паузу, внимательно следя за малейшими изменениями в выражении лица девушки, после чего тихо и вежливо продолжила: – Вы зря думаете, что я ничего не вижу и не понимаю, мисс Аддамс. Вы правда убеждены, что ваши горящие, испепеляющие меня, полные страсти и бессильного отчаяния взгляды незаметны? Я буквально сгораю в них...       Черт бы побрал ее природную женскую интуицию! Почему бы ей было не остаться сегодня в своем большом и уютном кабинете, согретой пламенем камина, чашкой ароматного кофе и куда более приятными разговорами с сидящей на краю ее стола и откровенно флиртующей с ней блондинкой?..       Но нет, она решила притащиться в темный промозглый парк вслед за той, что уже давно стала синонимом слов «беда» и «несчастье» и со дня на день грозила окончательно превратиться в тень, дабы слиться с тьмой и благоразумно исчезнуть с лица земли.       Пытаясь избавиться от грызущих душу мерзкими червями воспоминаний, Уэнсдей не хотелось даже краем мысли касаться имени ненавистной соперницы. Ей хотелось растоптать ее, сжечь, отравить, уничтожить. И хотя по большому счету соперничать им было не в чем и незачем, поскольку она уже с первого дня находила себя проигравшей в этом бою, залитое словно кислотой нутро брюнетки так и полыхнуло неистовым, яростным, сжигающим остатки человеческого огнем, стоило раздраженной памяти явить скользящую по плечу и талии девушки руку директрисы.       Скользящую как будто совсем случайно.       Пересохшее спазмированное горло резко сдавило, и она неловко закашлялась, притворившись, что поперхнулась.       Господи, пусть она просто встанет и уйдет отсюда... ради собственного же спокойствия и блага.       – Я знаю, что с тобой происходит, Уэнсдей, – томный бархатистый голос прошелестел почти над самым ухом, и девушку тотчас буквально пронзило молнией от неприемлемого сближения, прямоты и проникновенности. – И прошу только об одном: позволь мне помочь тебе...       Собрав в кучу едва теплящиеся крупицы самообладания, стойкости и терпения, Уэнсдей мысленно смела в мусорное ведро рвущие в кровавые клочья влюбленное до беспамятства сердце тоску, потребность и жажду близости и как можно беспечнее сказала:       – В этом нет необходимости, директриса Уимс. Я ценю ваше внимание, но уверяю, что справлюсь со своими проблемами сама. Спасибо.       Все такая же неприступная. Несгибаемая. Упрямая. Скрытная. Все так же не принимает ничью помощь, не рассказывает ни о чем и не позволяет ни капли себя поддержать, хотя внутри уже погибает. Не ожидавшая никакого другого ответа от своей ученицы глава академии Невермор обреченно покачала головой. Сдержанность и молчание сидящей рядом с ней на скамье студентки, зиждущихся непонятно на чем, были в миллион раз хуже и тяжелее самой громкой и страшной истерики, которую она в полном праве была ей закатить и за которую женщина всецело чувствовала свою вину. Впереди предстояло немало упорных месяцев, в течение которых мисс Уимс было жизненно важно заново научить эту загадочную, удивительную, не похожую ни на кого девочку доверию, теплу, ласке, взаимности и, конечно же, осознанию и принятию того, что она больше нигде и никогда не будет чувствовать себя одинокой, непонятой, непринятой и ненужной.       Крошечная снежинка, поблескивая в тусклом свете стоящего неподалеку фонаря, закружилась в холодном вечернем воздухе и плавно осела на кончик носа Уэнсдей Аддамс. Казалось, девушка ее даже не заметила, будучи по-прежнему погруженная глубоко в себя и полностью оторванная от окружающего внешнего мира и даже от сидящей уже почти вплотную к ней директрисы. Ввиду остывшей поверхности кожи упавшая с неба микрольдинка не таяла, и Лариса, все же протянув руку к лицу брюнетки, осторожно растопила ее теплым кончиком своего пальца.       Больше тянуть она не могла. Дальнейшие церемонности и попытки ее разговорить были бессмысленны, тщетны и даже опасны.       – Ты совсем замерзла, Уэнсдей. Пожалуйста, иди ко мне.       Девушка ожидаемо не шелохнулась и не отреагировала на прозвучавшее вполне искренне приглашение, и мудрая проницательная женщина знала, что стойкая, замкнутая, привыкшая скрывать даже самые сильные свои чувства от всего мира Уэнсдей Аддамс ни за что не позволит себе проявить их при ней. Но в данный момент она и не нуждалась в ее словах. Все испытываемые мрачной черноволосой девочкой эмоции и крутящиеся в уставшей перегруженной голове мысли были более чем наглядно отражены на ее бледном, безрадостном, осунувшемся от безысходности и тягостного одиночного времяпрепровождения лице, и Лариса, расстегнув пуговицы своего пальто, без лишних слов обняла Уэнсдей и крепко прижала ее худое, изможденное, вздрагивающее от холода и бесконечных переживаний тело к себе. Натуральный мягчайший кашемир укрыл дрожащие плечи, пряча два бьющихся в унисон сердца под своим плотным надежным непродуваемым пологом, и немыслимая, неведомая ранее волна тепла тотчас прокатилась по всему продрогшему девичьему стану, стремительно наполняя каждую его крохотную, пустую, стонущую от одиночества и никому ненужности клеточку неподдельной любовью, заботой, участием и надеждой. Не в силах принять и поверить, что все это происходит с ней, девушка машинально дернулась, пытаясь высвободиться из сомкнувшихся зачем-то вокруг нее обжигающим властным кольцом объятий, но в ответ на это мисс Уимс лишь усилила хватку и еще теснее прижала Уэнсдей Аддамс к своей груди, прекрасно понимая, что больше никогда и никуда ее от себя не отпустит.       Ни при каких обстоятельствах, причинах и отговорках. И пусть она хоть возненавидит ее за это.       – Прости меня, Уэнсдей. Умоляю, прости за то, что заставила тебя так страдать, – теплые, мягкие, как королевский шелк, губы утешающе коснулись холодной скулы девушки и, уронив на тонкую молочно-белую кожу робкий поцелуй, стали бережно согревать ее своим дыханием. – Я была не права. Я не думала, что появление новой девочки вызовет столько негативных эмоций и начнет так угнетать тебя... фактически убивать. Не думала и даже не предполагала, насколько сильно оказываюсь небезразлична тебе. Если бы только я узнала о твоих чувствах раньше... но ты же как маленький партизан... абсолютно все держишь в себе, даже когда уже умираешь от боли. Пожалуйста, не надо больше это терпеть.       Не убирая от лица девушки своих губ, женщина дотянулась рукой до ее шеи и ласково, успокаивающе ее погладила.       – Теперь твоя боль стала оглушительной и начала всецело передаваться мне... и я шла сюда за тобой потому, что хотела хоть немного тебе ее облегчить. Между мной и Джессикой ничего нет, не было и не будет. Она сирота, и я слишком увлеклась, стремясь сделать ее обживание здесь как можно более комфортным. Касательно же тебя... я обещаю, что больше никогда не заставлю тебя испытать ничего подобного и... – мисс Уимс глубоко вдохнула, собираясь с духом и тщательно подбирая в этот сложный, переломный для них обеих момент слова, – не знаю, насколько этого будет достаточно, но отныне я обещаю просто быть с тобой рядом и заботиться о тебе, Уэнсдей... всегда... и ни за что не позволю тебе усомниться в том, что никто и ничто не сможет встать между нами. Идет?       Тая в чужих, дышащих сплошным пониманием, солидарностью и неравнодушием руках, Уэнсдей снова непроизвольно дернулась и моргнула, неспособная понять, зачем эта красивейшая, величественная, статная, первая и главная во всем Неверморе женщина говорит и делает ради нее все это. Как она удосужилась так точно распознать ее чувства? Как и почему решила ответить взаимностью? И почему именно ей?.. Растерянная, обескураженная, сбитая с толку, она безвольно застыла в руках Ларисы, молясь лишь о том, чтобы все происходящие в парке прямо сейчас события не оказались лишь обидным уничижительным плодом ее одержимого, слепо влюбленного и неадекватного юношеского воображения или простым, стремительно и безвозвратно развеивающимся поутру сном, отойти от которого будет во сто крат сложнее, чем от лицезрения директрисы рядом с обаятельной белокурой бестией по фамилии Эванс...       – Мисс Уимс, вы не...       – Тшш, моя хорошая... я знаю и понимаю все. Все... Прости меня еще раз.       Не позволяя ни малейшей крупице новых сомнений, неуверенностей и тревог закрасться в без того измученное ее отсутствием рядом сердце, мисс Уимс принялась осыпать нежнейшими трепетными поцелуями каждый миллиметр симпатичного девичьего лица под длинной темной и прямой челкой. Мягко убрав в сторону волосы Уэнсдей, она последовательно и неторопливо обводила губами бесконечно дорогие, красивые и нужные ей черты, впервые за все время не скрытые под маской холодности, беспечности, равнодушия и общего ложного утверждения, что все в порядке. Высокий лоб, хрупкие виски, изящные скулы, тонкую переносицу и плавный женственный изгиб подбородка – женщина не обделяла своим вниманием ни одного участка, как можно бережнее и эффективнее утешая и согревая давно сидящую и вконец замерзшую на промозглом октябрьском ветру девушку. По мере того, как ее учтивые, ласковые, бесконечно преданные и посвященные лишь ей губы продвигались все ниже, Уэнсдей Аддамс почти перестала дышать, сплошь и всюду превратившись в ожидание судьбоносного мига, когда они достигнут и накроют ее собственные... если накроют. И когда с благоговейным восторгом и замиранием ощутила аккуратное, пробное, едва осязаемое прикосновение, то слегка приоткрыла рот, прямо и четко давая понять директрисе Уимс, насколько сильно жаждет ее поцелуя. Все объемы, формы, звуки и краски окружающего внешнего мира застыли в заветном мгновении, вытесненные из маленького пространственного участка вокруг обычной городской парковой скамейки, на которой с этих самых минут стремительно и волшебно зарождался, формировался и расцветал новый полноценный яркий красочный мир, сотканный из взаимности, доверия, уважения, тепла и внезапно открывшихся в самый критический и напряженный момент чувств. Невидимый, сокровенный, тайный, предназначенный лишь для двоих, он пропитывал и заполнял уставшую от долгих душевных мытарств, страхов и самобичевания сущность так необходимым ему спокойствием, пониманием, уютом, добротой и главное – нужностью.       Испытывая первый и такой важный в своей недолгой шестнадцатилетней жизни поцелуй с женщиной, о которой она беззаветно и до умопомрачения мечтала и по которой сходила с ума с самого первого дня своего пребывания в городской академии Невермор, Уэнсдей Аддамс стыдливо не знала, как правильно вести себя во время него и как вообще поддерживать этот бесценнейший, деликатный, поистине доверительный личный процесс, но, к ее безграничной признательности и счастью, мисс Уимс полностью взяла инициативу на себя, старательно показывая ей все необходимые движения губ и языка, по максимуму совершенствуя, продлевая и углубляя их поцелуй. Сжимаемое сильными женскими руками тело неистово трясло и колотило, только уже совсем не от холода; пыхтящее, как исправный паровой двигатель после долгой поломки, сердце отбивало безумный ритм, отзывающийся в чутких настороженных ушах сладчайшей песней долгожданного соединения; тусклые, давно потухшие краски и звуки окружающего мира, смешанные в одно неразборчивое, бесформенное, бессмысленное пятно, словно по мановению волшебной палочки преображались и обретали здоровые насыщенные оттенки и частоту. Ощущая безмолвное согласие и покладистость застывшей рядом с ней девочки, Лариса поцеловала ее настойчивее и жарче, почти по-собственнически, как можно глубже и смелее входя в раскрытый теплый влажный девичий рот во всю длину мягкого, умелого, проникающего так лишь только в него языка, и моментально растворяя царящую в хрупкой, исстрадавшейся по ней груди горечь, неуверенность, стыд и отчаяние; до критической отметки снижая запас живительного кислорода; отбирая и рассеивая в прах прошлую, темную, пустую, одиночную жизнь и до отказа наполняя взамен жизнью новой – яркой и счастливой, истинной и полноценной, бескрайней и чистой, пропитанной ежесекундным смыслом и помеченной лишь одной собой. Закрученная в свирепый водоворот новых чувств, охваченная неистовым головокружением и дикой, просто фатальной слабостью, плывущая и растворяющаяся в надежных, ни на секунду не отпускающих ее из-под пальто руках Уэнсдей отчаянно хотелось остаться здесь, в этом самом парке, на этой самой скамейке рядом с мисс Уимс навечно, но все же, упорно заставив себя вспомнить кое о чем, девушка неохотно прервала поцелуй, чтобы смутно и едва слышно промолвить ей прямо в губы:       – М-мисс Уимс... пожалуйста... не надо... не надо делать это из чувства долга. Я же знаю... Вы абсолютно ничего мне не должны. Я давно привыкла и, как бы трудно ни было...       – Дело совсем не в долге, Уэнсдей. А в желании. Моем взаимном желании быть с тобой и дарить тебе свою любовь и заботу. Слышишь? В одиночестве нет и никогда не было ничего хорошего, и я больше не допущу, чтобы ты к нему привыкала. И тем более продолжала в нем жить, – изящные тонкие пальцы коснулись скулы девушки, и Уэнсдей тут же спрятала в любимой женской ладони свое лицо. – Ну а трудности у каждой из нас были, есть и будут... просто теперь мы с тобой будем учиться встречать и преодолевать их вместе.       Искренне надеясь, что юная Аддамс верит ей и ее словам, женщина одарила пухлые девичьи губы еще одним долгим обнадеживающим поцелуем, после чего, крепко сжав руку девушки, поднялась с деревянной скамьи и потянула брюнетку вслед за собой.       – Все, Уэнсдей Аддамс. Идем со мной. Погреемся и выпьем чаю у меня в кабинете, а по дороге решим, как развеять твои тревоги и вернуть улыбку твоему лицу. Хорошо? – уголки губ женщины приподнялись, и она нежно обвела кончиками пальцев заметно порозовевшие и потеплевшие щеки своей студентки. – Не хочу, чтобы моя девушка больше прятала ее от меня и всех остальных.       Услышав последние слова, Уэнсдей в оцепенении застыла на месте. Смелую перспективную фразу о том, чтобы стать девушкой директрисы, она ни разу не решалась озвучить даже самой себе в самых смелых своих мечтах и мыслях, считая ее чрезмерно громкой, странной и никоим образом незаслуженной для себя, однако из уст самой Ларисы она звучала на удивление легко и естественно. Невзирая на то, что никогда не любила улыбаться и демонстрировать на людях какие бы то ни было свои эмоции, считая их моральным изъяном и проявлением человеческой слабости, сейчас Уэнсдей находила, что ради держащей ее за руку и смотрящей на нее с безграничной любовью и обожанием женщины готова делать это чаще, чем постоянно. Если только мисс Уимс и в самом деле этого хочет...       Она поднялась и, безропотно готовая следовать за директрисой куда угодно, вдруг несдержанно обхватила ее обеими руками и в порыве обуявших, как сокрушительное цунами, чувств прильнула к ней. Горячие слезы предательски брызнули из красных воспаленных глаз, но она плотно сомкнула обрамленные длинными ресницами веки, не позволяя соленым каплям перерасти в ручейки, и просто стояла посреди осыпаемого редкими предзимними снежинками парка, не в силах отпустить эту восхитительную, самую лучшую, незаменимую и любимую ею женщину от себя; не в силах прервать долгожданного единения и безумно страшась того, что, если хоть на толику ослабит хватку, уже навечно потеряет ее и больше не вернет из бездонной черной дыры жестокого, мрачного и такого пустого без нее мира. Две ухоженных женских руки понимающе коснулись плеча и затылка Уэнсдей Аддамс, мягко поглаживая их в немом обнадеживающем подтверждении своего теперь уже неизменного присутствия и стойкой нерушимой реальности всего происходящего между ними сейчас, после чего, не прерывая тактильного контакта, мисс Уимс двинулась вместе с ней прочь из засыпающего осеннего парка в сторону виднеющихся вдали ярко освещенных башен и стен городской академии Невермор, впервые за долгое время по-настоящему расслабляясь, радуясь и следя за тем, чтобы с каждым новым сделанным шагом ее собственная рука и хрупкие тонкие пальцы шагающей рядом девушки сплетались воедино все крепче и крепче.