pas le temps

      Он ускользает от Ноя синим сиянием лунного света, оставив на прощанье лишь короткую улыбку, которая тысячи слов заменяет.       На них, на слова, времени всё равно нет.       Этой ночью Ванитас больше делает, чем говорит, и больше чувствует, чем думает.       Касается — нежно, чувственно; в глазах — синих, ярких, сияющих тем самым светом луны, — в самом деле способен Ной разглядеть души отраженье.       Глаза — зеркало души, да?.. Люди не ошибаются, говоря так, несомненно.       Вампиры в глазах прячут огонь, коим могут и сжечь, и согреть; люди — лишь душу, холодную и тепла просящую. Не потому ли так хорошо вместе им двоим? Встречаясь взглядами — не потому ли ощущают, что нашли друг друга наконец, впервые в множестве миров и измерений? Они будто бежали друг к другу миллионы лет, с самого начала существованья Вселенной. Ведь если не так, то почему души их тянутся друг к другу, без слов понимая и принимая без единого сомненья?..       Ванитас притягивает его к себе, позволяя вонзить клыки в свою плоть — в сиреневую метку, астрой сияющую на бледной коже шеи. С другой стороны тело его охвачено синим свечением; пред Ноем показывает он это, ему лишь даёт лицезреть разрушение своего тела и своей души. «Да, всё настолько плохо». Ной замирает на мгновение, останавливается, кинув короткий, но наверняка слишком ощутимый взор на переплетение синих линий. Ванитас скользит по его руке своими тонкими пальцами, таким вкрадчивым жестом, будто извиняется. За что?.. Разве он виноват — тот, кто первый страдает от этого?.. Ной вновь придвигается ближе, как бы давая понять: не в чем ему винить себя; отбрасывая смятение, заставляет себя притвориться, будто бы за пределами «сегодня» нет и не может быть ничего, будто бы существуют они оба только и исключительно в этом моменте. Им обоим и без того слишком много страданий; они не хотят ещё больше, желают лишь раствориться в счастливых и светлых мгновениях, пока те в прошлое не ушли навсегда.       Ной прикасается к шее его: медленно, ласково. Кровь Ванитаса всегда дурманит разум, но он заставляет себя быть аккуратней. Он здесь для того, чтоб наслажденье доставить, а не боль причинить. Боли Ванитасу и без него, опять же, хватает.       На лице Ванитаса мелькает усмешка — он ждёт, жаждет. Для вампира выпить кровь — близость любой другой сильней, самое очевидное из проявлений любви. Для Архивиста — ещё и знак доверия: разделить воспоминания, чувства соединить. Ванитас прекрасно осведомлён об этом, принимает это как данность, каждый раз — вместо признания, даже если лишь в самый первый это имело такое значение; Ванитасу нравится, и Ной знает об этом.       Клыки впиваются в кожу — о, это мгновение предвкушенья… Кровь Ванитаса всё так же восхитительна; от Ноя в его воспоминаниях больше нет тайн, и потому реальность уже не расплывается алым маревом перед глазами, и он ощущает — видит, касается, чувствует — только лишь самого Ванитаса; и никого, и ничего больше, кроме него. Как символично: прошлое уже значения не имеет; будущее — пока ещё достаточной ясности не обрело. Здесь и сейчас Ной чувствует себя самым счастливым во всём мире. ещё не знает, что уже завтра самым несчастным будет он.       Ной отстраняется — смотрит на Ванитаса, глаз не отводя, очерчивая взглядом изящество его тела, его холодную и эфемерную красоту. Никогда, ни за что не найти ему никого лучше. Только Ванитас существует для него, прекрасный, как сам свет луны. Чёрные волосы, тёмные, как ночное небо, ниспадают с одной стороны на плечо, прикрывая жуткие синие линии. Ной пропускает их меж пальцев, откидывая потом назад — осторожным, мягким жестом. «Я хочу видеть тебя всего; не прячь от меня страданья свои».       А Ванитас наслаждается — наслаждается, и продолжения желает, и тянется вновь к нему, сплетаясь пальцами, за собой увлекая. Ной слизывает капли крови, проступившие вновь на месте укуса, и краем глаза замечает, как ярко светится астровая метка. Сейчас по сравнению с ней синие линии тусклые, будто коварная сила прячется, боясь любви, которой не может помешать.       Ной отстраняется опять — на мгновение лишь, на секунду. И тут синий взор будто озареньем сияет — Ванитас оживляется, увлечённый какой-то спонтанной идеей.       Потом — сразу же — вдруг берёт руку Ноя в свою. Тот смотрит на него недоуменно чуть, не понимая, но доверяется. Расслабляется. Наблюдает.       Ванитас усмехается хитро, склоняясь ближе и касаясь губами кожи… И тут же Ной ощущает короткую вспышку боли — не по-человечески острые клыки вонзаются в него. Значит, и этим одарила — иль прокляла — Ванитаса Голубая луна?.. Ною, конечно, быть может, и интересно, однако сейчас это таким незначительным кажется… Ной чувствует, как наслаждение проходит от места укуса через всё тело; и наслаждение это во сто крат сильней, чем бывало с Доми, да и вообще с кем угодно, кто прежде его кровь пил.       Затем Ванитас отрывается от него, и в синих глазах пляшут чертистые искры, и он выглядит невероятно счастливым, довольный этой своей небольшой выходкой. Ной не может сдержать улыбки, видя его таким. Теперь наслаждаются они оба. На тёмной коже незабудкой расцветает синяя метка — симметрично той, что у самого Ванитаса есть, но оттенком теплей и нежнее; ведь не на разрушенье она обрекает, а на любовь.       Секундой позже Ной притягивает Ванитаса к себе, его губы накрывает своими; ведёт поцелуями дальше, к метке — к ядовитому свету Голубой луны, что содержится в ней. Ною хотелось бы метку эту вырвать с корнем, вытянуть вместе с кровью, яд весь её на себя принять. Но он только и может, что притвориться, будто способен на это.       И сам Ванитас кажется вновь живым лунным светом в его руках, единовременно хрупкий и мрачный. Всё ещё не отпуская объятий, влечёт его Ной за собой на кровать.       И всё происходит снова — трепетно, чувственно, точно на грани меж душой и телом.       — Я люблю тебя, Ной, — единственное шепчет Ванитас в страсти порыве, так искренне, так исчерпывающе. никогда прежде он не говорил этого вслух.       — И я… люблю тебя. — Ной тоже всю искренность в эти слова вкладывает, все свои чувства выразив одной ёмкой и до очевидного простой фразой. никогда прежде он не говорил так прямо об этом.       Метка на его руке горит синим огнём, вспыхивая ещё ярче, когда возбуждение достигает предела.       Ной думает о том, что удовольствие в эту ночь почему-то самым острым и ярким ощущается. Эмоции и физические ощущения переплетаются, являя собою нечто восхитительное, охватывающее всё существо.       И для Ноя, и для Ванитаса сегодня и в самом деле существует только «сейчас» — и нет ни «потом», ни «раньше». уж не предчувствие ли это?..       А когда наконец заканчивают они, Ной сжимает Ванитаса в своих объятиях вновь, отпускать не желая — точней, почему-то боясь. Почти неосознанно он плетёт косы из чёрных волос — будто в руках его само ночное небо; целует в астровую метку, смотрит и взора не может отвести.       И отчего-то, раздумиям предаваясь и в сладостном полубреду вновь и вновь возвращаясь к произошедшему только что, до самого рассвета так и не находит сна.       И чем светлее становится небо, тем тяжелее на сердце. С рассветом же необъяснимым страхом сменяется счастье.

***

      За него, за счастье, себя так и не может Ной простить. Не может — ибо рядом с светлейшими воспоминаниями в мыслях его возникают тут же другие, мраком окрасившие за этой ночью последовавший день.       Синие линии светятся ярко-ярко, пронзая тело Ванитаса; оно бледнеет, тусклеет, будто бы всякая жизнь разом покидает его.       Ванитас улыбается. Так, чёрт возьми, как только ему, Ною, всегда улыбаться мог.       На синие искры — как крошечные незабудки, подсвеченные лунным светом, — распадается он затем.       А Ной спешит к нему, Ной ближе подходит, хотя бы коснуться желая в последний раз. Не успевает. Как не успевает и сло́ва сказать.       На слова́ у них снова времени нет.       И синее сиянье метки гаснет на коже самого Ноя — она, метка, точно так же искрами рассыпается, тает, стирается. Ной проводит по ней пальцами будто в попытке удержать, оставить хотя бы её. Тщетно. Всё, что остаётся от Ванитаса ему, — лишь память о счастье да пустота в сердце.       И только немые слёзы текут из глаз. теперь ему столь многое сказать хочется — вот только некому, незачем, некуда. И он бессильно кричит, падая наземь. И мир теряет свои очертания — Ной не помнит, что случается после, точно сознанье блуждало в то время во тьме, в бесконечно печальном забытьи.       …Возвращаясь в реальность, Ной глядит в тёмное небо за окном. Предательски ярко сияет на нём Голубая луна.       Сколько бы лет ни прошло — не в силах Ванитаса он забыть. Не в силах хотя бы мгновенье последней их ночи из сердца выбросить. В мельчайших подробностях помнит те чувства он. Самые настоящие, самые искренние в его жизни. «А ведь Ванитас наверняка знал, что последней для нас станет эта ночь».       Лишь Ванитаса способен любить он, сколько бы времени ни прошло.       Взгляд падает на незабудку — едва заметный рисунок на правой руке, точно на том же месте. Человеческие глупости — вампиры так не делают, это нелепым кажется почти всем, кому дана вечность. Ной исключеньем становится, оставляя себе это напоминание.       Не забывать о том, как прокляли его этой мучительно-чу́дной любовью.       Почти так же, как и той ночью, сегодня светится в сиянии Голубой луны этот хрупкий, нежный цветок.